ЧИЧИКОВ - ПРЕДТЕЧА НЫНЕШНИХ ПРИХВАТИЗАТОРОВ-ОЛИГАРХОВ

(В этом отрывке Гоголь мастерски изображает оперантную обусловленность поведения - Чичиков ведет именно тот образ жизни, который - по его жизненному опыту - сулит ему максимум положительного подкрепления. Привычка - это первая и последняя натура человека и животных, адаптирующая поведение в целях выживания индивида. Именно в этом эволюционное значение оперантного поведения, и поэтому никакой иной, кроме оперантной, натуры человека просто не существует. Поведение не изменят ни моральные проповеди, ни наказания, ни "раскаяние" за тюремной решеткой. Предвкушая освобождение из тюрьмы, Чичиков готов опять приняться за своё. Как написано в Библии: "Пёс возвращается на свою блевотину"...

То, что Гоголь правдиво изобразил, но не видел возможности изменить, теперь стало ясно благодаря трудам проф. Скиннера: изменять поведение можно лишь при помощи целенаправленного оперантного кондиционирования.)

Николай Васильевич Гоголь

Мертвые души. Том 2

(заключительная глава)

"Всё на свете обделывает свои дела. Что кому требит, тот то и теребит, говорит пословица. Путешествие по сундукам произведено было с успехом, так что кое-что от этой экспедиции перешло в собственную шкатулку. Словом, благоразумно было обстроено. Чичиков не то, чтобы украл, но попользовался. Ведь всякой из нас чем-нибудь попользуется: тот казенным лесом, тот экономическими суммами, тот крадет у детей своих ради какой-нибудь приезжей актрисы, тот у крестьян ради мебелей Гамбса или кареты. Что ж делать, если завелось так много всяких заманок на свете? И дорогие рестораны с сумасшедшими ценами, и маскарады, и гулянья, плясанья с цыганками. Ведь трудно удержаться, если все со всех сторон делают то же, да и мода велит -- изволь удержать себя. Ведь нельзя же всегда удерживать себя. Человек не бог. Так и Чичиков, подобно размножившемуся количеству людей, любящих всякой комфорт, поворотил дело в свою пользу.

(...)

..." Как вдруг в передней вроде некоторого бряканья сапогов со шпорами, и жандарм в полном вооружении, как <будто> в лице его было целое войско: "Приказано сей же час явиться к генерал-губернатору". Чичиков так и обомлел. Перед ним торчало страшилище с усами, лошадиный хвост на голове, через плечо перевязь, через другое перевязь, огромнейший палаш привешен к боку. Ему показалось, что при другом боку висело и ружье, и чорт знает что. Целое войско в одном только. Он начал было возражать, [страшило] грубо заговорило: "Приказано сей же час". Сквозь дверь в переднюю он увидел, что там мелькало и другое страшило; взглянул в окошко, и экипаж. Что тут делать? Так, как был во фраке наваринского пламени с дымом, должен был сесть и, дрожа всем телом, отправился к генерал-губернатору, и жандарм с ним. В передней не дали даже и опомнить<ся> ему. "Ступайте, вас князь уже ждет", сказал дежурный чиновник. Перед ним, как в тумане, мелькнула передняя с курьерами, принимавшими пакеты, потом зала, через которую он прошел, думая только: "вот как схватит, да без суда, без всего, прямо в Сибирь". Сердце его забилось с такой силою, с какой не бьется даже у наиревнивейшего любовника. Наконец, растворилась роковая дверь, предстал кабинет с портфелями, шкафами и книгами, и князь, гневный, как сам гнев.

"Губитель, губитель!" сказал Чичиков: "Погубит он мою душу. Зарежет, как волк агнца".

"Я вас пощадил, я позволил вам остаться в городе, тогда как вам следовало бы в острог. А вы запятнали себя вновь бесчестнейшим мошенничеством, каким когда-либо запятнал себя человек". Губы князя дрожали от гнева.

"Каким же, ваше сиятельство, бесчестнейшим поступком и мошенничеством?" спросил Чичиков, дрожа всем телом.

"Женщина", произнес князь, подступая несколько ближе и смотря прямо в глаза Чичикову: "женщина, которая подписывала по вашей диктовке завещание, схвачена и станет с вами на очную ставку".

Свет помутился в очах Чичикова.

"Ваше сиятельство, скажу всю истину дела. Я виноват; точно, виноват, но не так виноват: меня обнесли враги".

"Вас не может никто обнесть, потому что в вас мерзостей в несколько раз больше того, что может <выдумать> последний лжец. Вы во всю жизнь, я думаю, не делали небесчестного дела. Всякая копейка, добытая вами, добыта бесчестней<шим образом>, есть воровство и бесчестнейшее дело, за которое кнут и Сибирь. Нет, теперь полно. С сей же минуты будешь отведен в острог и там, наряду с последними мерзавцами и разбойниками, ты должен <ждать> разрешенья участи своей. И это милостиво еще, потому что <ты> хуже их в несколько <раз>: они в армяке и тулупе, а ты..." Он взглянул на фрак наваринского пламени с дымом и, взявшись за шнурок, позвонил.

"Ваше сиятельство", вскрикнул Чичиков: "умилосердитесь. Вы отец семейства. Не меня пощадите, старуха-мать".

"Врешь", вскрикнул гневно князь. "Так же ты меня тогда умолял детьми и семейством, которых у тебя никогда не было, теперь матерью".

"Ваше сиятельство, я мерзавец и последний негодяй", сказал Чичиков голосом {Не дописано.} "Я действительно лгал, я не имел ни детей, ни семейства; но, вот бог свидетель, я всегда хотел иметь жену, исполнить долг человека и гражданина, чтобы действительно потом заслужить уваженье граждан и начальства. Но что за бедственные стечения обстоятельств. Кровью, ваше сиятельство, кровью нужно было добывать насущное существование. На всяком шагу соблазны и искушенье... враги, и губители, и похитители. Вся жизнь была точно вихорь буйный или судно среди волн, по воле ветров. Я человек, ваше сиятельство".

Слезы вдруг хлынули ручьями из глаз его. Он повалился в ноги князю, так, как был: во фраке наваринского пламени с дымом, в бархатном жилете, атласном галстуке, чудесно сшитых штанах и головной прическе, изливавшей ток сладкого дыханья первейшего одеколона.

"Поди прочь от меня. Позвать, чтобы его взяли, солдат", сказал князь взошедшим.

"Ваше сиятельство", кричал <Чичиков> и обхватил обеими руками сапог князя.

Чувство содроганья пробежало по всем жилам <князя>. "Подите прочь, говорю вам", сказал он, усиливаясь вырвать свою ногу из объятья Чичикова.

"Ваше сиятельство, не сойду с места, покуда не получу милости", говорил <Чичиков>, не выпуская, сжимая сапог князя к груди и проехавшись, вместе с ногой, по полу во фраке наваринского пламени и дыма.

"Подите, говорю вам", говорил он с тем неизъяснимым чувством отвращенья, какое чувствует человек при виде безобразнейшего насекомого, которого нет духу раздавить ногой. Он встряхнул так, что Чичиков почувствовал удар сапога в нос, губы и округленный подбородок, но не выпустил сапога и еще <с> большей силой держал <его> в своих объятиях. Два дюжих жандарма в силах оттащили его и, взявши под руки, повели через все комнаты. Он был бледный, убитый, в том бесчувственно-страшном состоянии, в каком бывает человек, видящий перед собою черную, неотвратимую смерть, это страшилище, противное естеству нашему."

(...)

(И вот вам "раскаяние" Чичикова:)

"Сам не умею и не чувствую, но все силы употреблю, чтобы другим дать почувствовать; сам дурной и ничего не умею, но все силы употреблю, чтобы других настроить; сам дурной христианин, но все силы <употреблю>, чтобы не подать соблазна. Буду трудиться, буду работать в поте лица в деревне и займусь честно, так чтобы иметь доброе влиянье и на других. Что ж, в самом деле, будто я уже совсем негодный. Есть способности к хозяйству; я имею качества бережливости, расторопности и благоразумия, даже постоянства. Стоит только решиться".

Так думал Чичиков и полупробужденными силами души, казалось, что-то осязал. Казалось, природа его темным чутьем стала слышать, что есть какой-то долг, который нужно исполнять человеку на земле, который можно исполнять всюду, на всяком угле, несмотря на всякие обстоятельства, смятенья и движенья, летающие вокруг человека. И трудолюбивая жизнь, удаленная от шума городов и тех обольщений, которые от праздности выдумал, позабывши труд, человек, так сильно стала перед ним рисоваться, что он уже почти позабыл всю неприятность своего положения и, может быть, готов был даже возблагодарить провиденье за этот тяжелый <урок>, если только выпустят его и отдадут хотя часть...

Но... одностворчатая дверь его нечистого чулана растворилась, вошла чиновная особа -- Самосви<с>тов, эпикуреец, собой лихач, в плечах аршин, ноги стройные, отличный товарищ, кутила и продувная бестия, как выражались о нем сами товарищи. В военное время человек этот наделал бы чудес. Его бы послать куда-нибудь пробраться сквозь непроходимые, опасные места, украсть перед носом у самого неприятеля пушку, -- это его бы дело. Но за неименьем военного поприща, на котором бы, может быть, его сделали бы честным человеком, он пакостил от всех сил. Непостижимое дело! странные он имел убеждения и правила: с товарищами он был хорош, никого не продавал и, давши слово, держал. Но высшее над собою начальство он считал чем-то вроде неприятельской батареи, сквозь которую нужно пробиваться, пользуясь всяким слабым местом, проломом или упущением...

"Знаем всё об вашем положении, всё услышали", сказал он, когда увидел, что дверь за ним плотно затворилась. "Ничего, ничего. Не робейте: всё будет поправлено. Все станем работать за вас и -- ваши слуги. Тридцать тысяч на всех -- и ничего больше".

"Будто", вскрикнул Чичиков: "и я буду совершенно оправдан?"

"Кругом! еще и вознагражденье получите за убытки".

"И за труд..."

"Тридцать тысяч. Тут уже всё вместе -- и нашим, и генерал-губернаторским, и секретарю".

"Но, позвольте, как же я могу? Мои все вещи, шкатулка, всё это теперь запечатано, под присмотром".

"Через час получите всё. По рукам, что ли?"

Чичиков дал руку. Сердце его билось, и он не доверял, чтобы это было возможно.

"Пока прощайте. Поручил вам <сказать> наш общий приятель, что главное дело -- спокойствие и присутствие духа".

"Гм", подумал Чичиков: "понимаю -- юрисконсульт!"

Самосвистов скрылся... Чичиков, оставшись, всё еще не доверял словам, как не прошло часа после этого разговора, как была принесена шкатулка, бумаги, деньги -- всё в наилучшем порядке. Самосви<с>тов явился в качестве распорядителя, выбранил поставленных часовых за то, что небдительно смотрели, потребовал еще лишних солдат для усиленья присмотра, взял не только шкатулку, но отобрал даже все такие бумаги, которые могли бы чем-нибудь компрометировать Чичикова; связал всё это вместе, запечатал и повелел самому солдату отнести немедленно к самому Чичикову, в виде необходимых ночных и спальных вещей. Так что Чичиков, вместе с бумагами, получил даже и всё теплое, что нужно было для покрытия бренного его тела. Это скорое доставление обрадовало его несказанно. Он возъимел сильную надежду, и уже начали ему вновь грезиться кое-какие приманки: вечером театр, плясунья, за которою он волочился. Деревня и тишина стали казаться бледней, город и шум -- опять ярче, ясней. О, жизнь!

А между тем завязалось дело размера беспредельного в судах и палатах. Работали перья писцов и, понюхивая табак, трудились казусные головы, любуясь, как художники, крючко<ва>той строкой. Юрисконсульт, как скрытый маг, незримо ворочал всем механизмом. Всех опутал решительно, прежде, чем кто успел осмотреться. Путаница увеличилась. Самосвистов превзошел самого себя отважностью и дерзостью неслыханною. Узнавши, где караулилась схваченная женщина, он явился прямо и вошел таким молодцом и начальником, что часовой сделал ему честь и вытянулся в струнку. "Давно ты здесь стоишь?" -- "С утра, ваше благородие". -- "Долго до смены?" -- "Три часа, ваше благородие". -- "Ты мне будешь нужен. Я скажу офицеру, чтобы на место тебя отрядил другого". -- "Слушаю, ваше благородие". И, уехав домой, чтобы не замешивать никого и все концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах, сам чорт бы не узнал. Явился в доме, где был Чичиков, и схватил первую бабу, какая попалась, и сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и с ружьем, как следует, к часовым: "Ступай, <1 нрзб.> меня прислал командир выстоять, наместо тебя, смену". Обменился и стал сам с ружьем. Только этого было и нужно. В это время наместо прежней бабы очутилась другая, ничего не знавшая и не понимавшая. Прежнюю запрятали куды-то так, что и потом не узнали, куда она делась. В то время, когда Самосвистов подвизался в лице воина, юрисконсульт произвел чудеса на гражданском поприще: губернатору дал знать стороною, что прокурор на него пишет донос; жандармскому чиновнику дал знать, <что> секретно проживающий чиновник пишет на него доносы; секретно проживавшего чиновника уверил, что есть еще секретнейший чиновник, который на него доносит, и всех привел в такое положение, что к нему должны все были обратиться за советами. Произошла такая бестолковщина: донос сел верхом на доносе, и пошли открываться такие дела, которых и солнце не видывало, и даже такие, которых и не было. Всё пошло в работу и в дело: и кто незаконнорожденный сын, и какого рода и званья, у кого любовница, и чья жена за кем волочится. Скандалы, соблазны и всё так замешалось и сплелось вместе с историей Чичикова, с мертвыми душами, что никоим образом нельзя было понять, которое из этих дел было главнейшая чепуха: оба казались равного достоинства. Когда стали, наконец, поступать бумаги к генерал-губернатору, бедный князь ничего не мог понять. Весьма умный и расторопный чиновник, которому поручено было сделать экстракт, чуть не сошел с ума. Никаким образом нельзя было поймать нити дела." (...)