--
Тень доктора Норберта не понравилась мне еще до того, как я
поднял голову и увидел его самого. Вид у него был нарочито самоуверенный и
внушительный, а я, хоть и ленив, изнежен и пассивен, порой бываю упрям, как
целый табун мулов. Он еще и рта не успел раскрыть, а я уже готов был встретить
в штыки каждое его слово.
На мой взгляд, он совсем не был похож на психиатра. У
психиатра, по-моему, должен быть мягкий взгляд, успокаивающие манеры и
полнейшее самообладание. Вид он должен иметь свежий и здоровый, а доктор
Норберт был похож на труп. Он был рослый, подвижный, неопрятный, у него были
непослушные черные волосы и густые брови, а большие сверкающие темные глаза
либо бегали по сторонам, когда он разглагольствовал, либо неподвижно,
сосредоточенно разглядывали меня, сверкали на меня из-под нахмуренных бровей в
минуты зловещего молчания. Черты лица были у него крупные, рот выразительный,
как у оратора, голос необычайно звучный и сильный. Он носил старомодный стоячий
белый воротничок и свободный черный галстук бабочкой, сдвинутый на сторону.
Казалось, он оделся раз навсегда по какой-то старинной довоенной моде и с тех
пор ни разу не переодевался. Он скорей смахивал на актера в отпуску, чем на
психиатра. Глядя на него, я вспомнил карикатуры в старинных номерах «Панча» —
на Гладстона, Генри Ирвинга или Томаса Карлейля. Самый неприятный субъект, какой
только может нарушить покой двух прилично одетых современных англичан, сидящих
за аперитивом на террасе отеля «Источник» в Пероне.
Но вот он здесь, совсем не такой, каким я его себе
представлял, великий доктор Норберт, целитель душевных недугов Финчэттона;
подбоченившись, он смотрел на меня сверху вниз с самым внушительным видом.
Финчэттон назвал вид Норберта «неожиданным», но меньше всего я мог ожидать
такой огромной, самоуверенной и старомодной фигуры.
— Я наблюдал вас сверху, — заявил он таким тоном,
словно он был сам всемогущий господь бог. — Не хотел прерывать Финчэттона,
пока он рассказывал свою историю. Но я вижу, вы кончили, — теперь
держитесь!
Финчэттон поглядел на меня, безмолвно умоляя примириться со
странными манерами Норберта и выслушать его.
— Вы слышали его рассказ? — спросил меня Норберт.
Он и не думал скрывать, что он психиатр, а Финчэттон его пациент. —
Рассказывал он вам, как пещерный человек овладел его мыслями? Говорил об ужасах
Каинова болота? Отлично! А о все усиливающемся ощущении зла, разлитого вокруг?
Ну, и как вы к этому отнеслись? Что вы, человек нормальный, об этом думаете?
И он приблизил ко мне свое широкое лицо, на котором
выразилось любопытство.
— Расскажите это своими словами, — прибавил он и
ждал, как учитель, экзаменующий ребенка.
— Доктор Финчэттон, — сказал я, — рассказал
мне много необычайного. Это так. Но мне нужно как следует все обдумать, прежде
чем я смогу высказать свое мнение.
Норберт скорчил гримасу, как учитель, раздосадованный
непонятливостью ученика.
— Но я хочу знать, как вы относитесь к этому сейчас.
Прежде чем вы это обдумаете.
«Можешь хотеть сколько угодно», — сказал я про себя.
— Не могу, — сказал я вслух.
— Но для доктора Финчэттона чрезвычайно важно, чтобы вы
высказались сейчас! На это есть особые причины.
Вдруг я услышал бой часов.
— Боже! — воскликнул я, вставая и бросая
десятифранковую бумажку официанту. — Тетушка ждет меня к завтраку! Это
невозможно!
— Но не можете же вы так это оставить, — сказал
Норберт, изобразив на своем лице удивление и недоверие. — Никак не можете!
Ваш долг по отношению к ближнему — выслушать эту историю и помочь разумно ее
объяснить. Вы должны помочь нам. — Глаза его сверкнули. — Я
положительно не могу отпустить вас!
Я повернулся к Финчэттону.
— Если доктор Финчэттон, — сказал я, —
захочет продолжить разговор на эту тему…
— Разумеется, он хочет продолжить разговор!
Я не сводил глаз с Финчэттона, который кивнул мне с
умоляющим видом.
— Я еще приду, — сказал я. — Завтра. Примерно
в этот же час. Но сейчас я больше не могу задерживаться… Ни в коем случае.
Я стал спускаться по извилистой дороге быстрым шагом, почти
бегом, — я в самом деле был обеспокоен тем, что так замешкался: тетушка
моя, надо сказать, из себя выходит, когда ее заставляют ждать в час завтрака. Я
уже немного жалел о своем обещании и злился, что дал вырвать его. Выходило, что
я уступил каким-то глупым требованиям, лишь бы поскорей уйти.
Я обернулся и увидел над собой обоих моих собеседников — они
сидели рядом, причем Норберт закрывал собою Финчэттона.
— До завтра! — крикнул я, хотя вряд ли они могли
меня услышать.
Норберт важно махнул рукой.
Между тем меньше всего на свете мне хотелось снова увидеть
этого доктора Норберта! Право, я чувствовал к нему сильнейшую неприязнь. Мне не
нравилось, что он всем своим видом как бы говорил: «Вы с Финчэттоном — кролики,
и сейчас я начну вас анатомировать». Мне не понравился его громкий и словно бы
обволакивающий голос, его нависший лоб, его настойчивость. К тому же я не
выношу повелительных угловатых жестов, особенно когда у человека непомерно
длинные руки. Но, с другой стороны, мне очень понравился доктор Финчэттон, и
его история меня заинтересовала. Мне кажется, он очень живо все рассказал. Мне
очень хотелось бы, чтобы и в моем пересказе прозвучала его убедительная
интонация. Расставшись с ним, я начал обдумывать вопросы, какие следовало бы
ему задать, и мне захотелось снова его увидеть. Норберт казался мне нахалом,
который прервал рассказ на самом интересном месте. Я отбросил мысль о нем и
продолжал думать о Финчэттоне.
Было что-то необычайное в этой истории с заколдованным
болотом, куда человек попадал душевно здоровым и уравновешенным, любовался
бабочками и цветами и откуда убежал сломя голову в безумном страхе и
ярости, — она завладела моим воображением. А этот зловещий древний череп,
череп предка, который сперва таился где-то в тени, а потом медленно выступил на
передний план!.. Словно за прозрачной перегородкой зажегся свет. Это объяснение
само по себе было загадкой. И вот мало-помалу эти челюсти облекались плотью,
призрачные губы появились над оскаленными зубами, а под низко нависшими бровями
загорелись злобные, темные, налитые кровью глаза. Чем больше я думал об
услышанном, тем больше пещерный человек становился живым существом.
В конце концов уже не череп, а лицо смотрело на меня, когда
я вспоминал эту бредовую повесть. Конечно, это нелепо, но мне, право, казалось,
что глаза чудовища следят за мной. Они следили за мной весь вечер, лицо
кривлялось и скалилось всю ночь. В тот день я играл в крокет очень рассеянно и
небрежно, а вечером оскорбил тетушку до глубины души из рук вон плохой игрой в
бридж. Она была моим противником, но ожидала от меня обычного искусства, и ее
так смутили и сбили с толку мои промахи, что она проиграла партию вместе со
своим партнером. Но я едва ли слышал ее упреки и, уйдя к себе в комнату,
раздевался медленно, поглощенный мыслями о болоте, заклятом и таинственном, по
которому бродил звероподобный выходец с того света. Я долго сидел, размышляя об
этом, прежде чем лечь спать.
На другой день я довольно поздно пришел в отель «Источник»,
хотя собирался прийти пораньше. Я рассчитывал поехать на трамвае, но
полицейский в штатском сказал мне, что трамваи не ходят. Коммунисты
организовали забастовку, и в трамвайном парке произошла стычка, несколько
человек было ранено.
— В наше время нужно быть твердым, — заметил
полицейский.
Пришлось идти пешком, и я с неудовольствием увидел длинные
ноги доктора Норберта, торчавшие из-под столика на террасе, а доктора
Финчэттона не было и в помине. Норберт знаками подозвал меня к себе, и я сел на
зеленый стул за его столик. Сделал я это с большой неохотой. Я хотел дать ему
понять, что желаю видеть только Финчэттона. Мне хотелось узнать о нем
поподробней, а анализ моей психики, вивисекция, вторжение этого самоуверенного
субъекта в мой интимный мир мне вовсе не улыбались.
— А где ваш друг? — спросил я.
— Сегодня он прийти не может. Но это все равно.
— Но ведь мы, кажется, условились…
— Да, он тоже так считал. Но ему помешали. Однако, как
я уже сказал, это не имеет значения.
— Я этого не нахожу!
— С моей точки зрения это неважно. Мне очень хочется
узнать, как здравомыслящий, посторонний человек смотрит на эту историю,
завладевшую сознанием Финчэттона. Для него это не менее существенно, чем для
меня.
— Но как же я могу вам помочь?
— Очень просто! Слыхали вы когда-нибудь о местности,
называемой Каиновым болотом?
Он повернулся и взглянул на меня совершенно так же, как
посмотрел бы на животное, которому только что сделал впрыскивание.
— Вероятно, это где-нибудь в Линкольншире.
— Никакого Каинова болота не существует!
— Значит, оно называется иначе?
— Это миф!
С минуту он рассматривал меня, потом решил, что больше
наблюдать за мной неинтересно. Он сложил на столе свои огромные руки и
заговорил, тщательно подбирая слова, устремив взгляд на море.
— Наш приятель, — сказал он, — был врачом и
жил близ Или. Все, что он рассказывал вам, — правда, и вместе с тем все,
что он рассказывал вам, — ложь. Его необычайно волнуют некоторые вещи, а
высказать их, даже про себя, он может только в форме вымысла.
— Но что-нибудь из всего этого было в действительности?
— О да! Был случай зверского обращения с собакой. Был
пьяный бедняга викарий, избивший свою жену. Такого рода случаи бывают каждый
день во всех странах света. Это в природе вещей. Тот, кто не в силах примириться
с такими фактами, сэр, не сможет жить на свете. И Финчэттон действительно ходил
в музей Трессидера в Или, и хранитель музея Каннингэм понял его состояние и
направил его ко мне. Но его заболевание началось еще до того, как он попал на
болото. Он рассказал вам, в сущности, все, но вы увидели это как бы сквозь
бутылочное стекло, искажающее форму. А знаете, что побудило его измыслить всю
эту историю?.. — Доктор Норберт повернулся ко мне, подбоченился и
посмотрел мне прямо в глаза. Он говорил неторопливо и вдумчиво, точно писал
заглавными буквами: — Современная действительность так страшна и чудовищна, так
его угнетает, что ему приходится облекать ее в форму сказки о древних черепах,
о безмолвии в стране бабочек; он хочет внушить себе, что все это лишь галлюцинация,
чтобы поскорей от этого отделаться.
Выражение лица у доктора было такое странное, что мне стало
не по себе. Я отвернулся и поманил официанта, чтобы заказать еще вермута и
вернуть себе самообладание.
— Но что же ужасного в нашей действительности? —
спросил я небрежным тоном.
— Неужели вы не читаете газет? — сказал доктор
Норберт.
— Не слишком усердно. Большая часть того, что там
пишут, кажется мне либо напыщенной ложью, либо преднамеренным искажением
истины. Но я почти каждый день решаю кроссворды в «Таймсе». Кроме того, читаю
почти все статьи о теннисе и крокете. Разве я пропустил что-нибудь интересное?
— Вы пропустили все то, от чего Финчэттон сошел с ума.
— Сошел с ума?
— Разве он не повторял мои слова — эндемическая паника?
Зараза, носящаяся вокруг нас? Болезнь, таящаяся в самой основе нашей жизни,
прорывающаяся то в одном, то в другом месте и сковывающая людей бессмысленным
страхом?
— Да, он употребил это выражение.
— Вот видите! С этим-то мне и приходится иметь дело. И
я еще только начинаю разбираться. Это новая чума — чума психическая! Умственное
расстройство, долго таившееся в сокровенных тайниках сознания, эндемическая
болезнь, возникающая внезапно и разрастающаяся во всемирную эпидемию. То, что
наш друг рассказывал про какое-то заколдованное болото, на самом деле
происходит сейчас с тысячами людей, а завтра будет происходить с сотнями тысяч.
Вас ничто не тревожит. До поры до времени… Может быть, у вас иммунитет… Для
моих исследований этого распространяющегося заболевания чрезвычайно важно знать,
как реагирует на него незатронутое сознание!
— Мое сознание всегда с трудом воспринимало чуждые мне
мысли, — сказал я. — Но все-таки я не хочу рисковать. Не думаете ли
вы, что теперь и я начну бояться темноты и открытых мест, что мне будут
мерещиться обезьяны и дикари, угрожающие человечеству?
Он положил на стол свою огромную руку, придавив ею мою.
— Если это с вами случится, — сказал он, зловеще
сверкнув глазами, — могу посоветовать вам одно: мужайтесь.
Мне вдруг пришло в голову, что этот человек, в сущности,
такой же помешанный, как и Финчэттон. Я спросил его напрямик:
— Доктор Норберт, уж не заболели ли вы сами?
Глаза его сверкнули еще ярче. Он вскинул голову, потом
уронил ее тяжело, как молот.
— Да!
Он произнес это таким тоном, что у меня на лбу выступил пот.
— Я заболел давно, — продолжал он. — Мне
пришлось лечить себя самому. Помочь было некому. Я должен был изучать болезнь
на себе. Да, сэр, через все это я прошел. И выкарабкался. Теперь я закален,
приобрел иммунитет. Ценой отчаянной борьбы…
И он прочел мне самую удивительную лекцию, какую я
когда-либо слышал. Прежде чем начать, он некоторое время молчал. Он не мог
говорить о таких вещах, откинувшись в удобном кресле. Сперва он сидел,
ухватившись за подлокотники обеими руками. Потом встал и, говоря, расхаживал
взад-вперед по террасе, не столько говорил, сколько ораторствовал. У меня
неплохая память, но я не могу восстановить все хитросплетения его рассуждений.
Поэтому я приведу дословно лишь некоторые его фразы. История Финчэттона
казалась фантастичной. В словах же Норберта не было ничего фантастического. Он
начал с псевдонаучных и философских рассуждений, но мало-помалу его речь
превратилась в бурную, путаную проповедь. Мы должны овладеть жизнью, ухватиться
за нее. Некоторые его мысля мне уже были известны со слов Финчэттона. Я узнавал
его любимые выражения. Например, «сломанные рамки настоящего».
— Но что это означает? — спросил я не без
раздражения.
— Животные, — сказал он, — живут всецело в
настоящем. Их кругозор ограничен непосредственно окружающей средой. Точно так
же жили и примитивные народы. Израэли, Сэндс, Мэрфи и множество других ученых
работали над этой проблемой. — Он быстро перечислил десятка два фамилий,
но я запомнил только эти три. — А мы, люди, проникали в прошлое и в будущее.
Мы множили свои воспоминания, предания, традиции, мы полны предчувствий,
надежд, страхов. И потому мир стал для нас подавляюще огромным, страшным,
пугающим. То, что казалось навсегда забытым, вдруг воскресло а нашем сознании.
— Иными словами, — сказал я, стараясь удержать
разговор в конкретных рамках, — мы узнали о пещерном человеке.
— Узнали! — воскликнул он. — Да мы живем с
ним бок о бок! Он никогда не умирал. И не думал умирать. Но только… — Он
подошел и хлопнул меня по плечу. — Только он скрывался от нас. Скрывался
долгое время. А теперь мы очутились с ним лицом к лицу, и он, скалясь,
издевается над нами. Человек ничуть не изменился. Это — злобное, завистливое,
коварное, жадное животное! Если отбросить все иллюзии и маски, человек
оказывается все тем же трусливым, свирепым, лютым зверем, каким был сто тысяч
лет назад. Это не преувеличение. То, что я вам говорю, — чудовищная
реальность. Зверь затаился и выжидал подходящего времени, чтобы наверстать
упущенное. Любой археолог скажет вам это; у современного человека череп и мозг
ничуть не лучше, чем у первобытного. Это настоящий пещерный человек, только
более или менее дрессированный. Никакой существенной перемены не произошло,
никакого ухода от прошлого не было. Цивилизация, прогресс — все это, как мы
видим, самообман. Мы ничего не достигли. Решительно ничего! Некоторое время
человек строил себе в уютном мирке своего настоящего, мирке богов и
божественного промысла, радужные надежды. Это были искусственные выдумки,
красивый обман. Только теперь мы начинаем понимать, до чего все это надуманно.
Все это рушится, мистер Фробишер! Все вокруг нас рушится, а мы, кажется,
бессильны помешать этому. Кажется, это так… И спасения не видно. Нет, сэр. Вся
цивилизация была жалкой, бесполезной фикцией. И теперь это обнаружилось; слишком
беспощадной была ее судьба. Ошеломляющее открытие приходится делать, сэр! И
когда чувствительные, не подготовленные к этому люди, вроде нашего бедного
друга Финчэттона, осознают это, они оказываются слишком слабыми и не
выдерживают. Они отказываются воспринимать такой жуткий, огромный мир, как наш.
Они жадно слушают всякие россказни об одержимости, о случаях помешательства в
надежде узнать какой-нибудь способ изгнания дьявола, им кажется, что это
принесет исцеление… Но исцеления нет. В наше время невозможно отмахнуться от
действительности, приукрашая ее.
— Да, сэр! Фактам надо смотреть в глаза! —
загремел Норберт. — Прямо в глаза! — Он размахивал руками и,
казалось, обращался не ко мне, а к какому-то многолюдному публичному
собранию. — Прошло то время, когда на людей можно было надевать шоры,
чтобы они не видели слишком много… Прошло навсегда. Ни одна религия уже не
вселяет в душу уверенность. Ни одна церковь не приносит утешения. С этим
навсегда покончено.
— Ну и что же? — спросил я подчеркнуто спокойным тоном.
Чем громче он орал, тем холоднее и неприязненней я становился.
Норберт сел и опять схватил меня за руку. Голос его стал
проникновенным. Он уже не кричал, а говорил тихо и многозначительно:
— Сумасшествие, сэр, с точки зрения психиатрии — это
лишь реакция бедной Природы на ошеломляющий факт. Это — бегство. Теперь
интеллигентные люди во всем мире сходят с ума! Они дрожат, ибо понимают, что
борьба против пещерного человека, который над нами, в нас, который, в сущности,
и есть мы, это борьба против их воображаемого «я». Ни от чего в мире нет
спасения. Мы только воображали, будто нам удалось победить Его. Его! Зверя,
неотступно преследующего нас!
Я высвободил руку движением, которое, надеюсь, показалось
ему непроизвольным. У меня явилось нелепое ощущение, что я похож на свадебного
гостя, схваченного Старым моряком.
— Но в таком случае, — сказал я, пряча руки в
карманы и откидываясь назад, чтобы он не мог снова схватить меня, — в
таком случае, что вы делаете с Финчэттоном? Что вы намерены предпринять?
Доктор Норберт развел руками и встал.
— Говорят вам, — крикнул он, словно я находился в
двадцати шагах от него, — ему придется в конце концов сделать то, что
должны будем сделать все мы! Взглянуть в глаза фактам! Взглянуть им в глаза,
сэр! Пройти через это. Пережить, если хватит сил, или погибнуть. Сделайте, как
я, приспособьте свое сознание к новым масштабам! Только гиганты могут спасти
мир от гибельного возврата к прошлому, и потому мы — все, кому дорога
цивилизация, — должны стать гигантами. Нам придется сковать мир, как
стальной цепью, более крепкой, более сильной цивилизацией. Мы должны сделать
такое умственное усилие, какого еще не бывало под небом. Воспрянь, о Дух
Человека! (Он так и назвал меня.) Или ты будешь сокрушен навеки!
Я хотел было сказать, что предпочитаю поражение без шума и
крика, но он не дал мне вставить ни слова.
Ибо теперь он просто-напросто бредил. На губах у него даже
выступила пена. Он шагал взад-вперед и говорил, охваченный безумием.
Думается мне, что с незапамятных времен приличным людям,
вроде меня, не раз приходилось выслушивать подобные бредни, но было нелепо
слушать все это на террасе отеля «Источник» в Пероне, над Ле Нупэ, в прелестное
утро лета от рождества Христова тысяча девятьсот тридцать шестого.
Он метался взад и вперед, как древнееврейский пророк. Все это, пожалуй, было бы
неплохо для далекого прошлого — вся эта риторика, судьбы мира и прочее, но в
современной жизни его хриплые вопли звучали неуместно. Скажу прямо: это была
возмутительная неблагопристойность. Я старался не слышать и не запоминать то,
что он говорил.
Отвечать ему не имело смысла. Легче было бы плыть против
гигантских каскадов Ниагары.
Теперь он уже открыто уговаривал меня. Да, именно меня.
Никогда еще я не слышал таких дурацких угроз. Он заклинал меня ободриться духом,
чтобы спастись от Грядущего Гнева. Так он и выразился: «От Грядущего Гнева». Он
напомнил мне о Петре Пустыннике, который буйствовал в тихих христианских
городках в одиннадцатом веке и затеял крестовые походы. Он напомнил мне
Савонаролу и Джона Нокса, всех этих смутьянов, так много нашумевших в истории,
но ничего не изменивших в мире, призывавших людей отдать свою жизнь, «все по
шатрам своим, израильтяне» — взяться за оружие, штурмовать Тюильри, разрушить
Зимний дворец и совершать множество бессмысленных поступков. И все это —
заметьте — в крохотном Ле Нупэ!
Он принялся перечислять зверства, убийства и ужасы,
творившиеся во всем мире. Конечно, в наше время на белом свете немало кровавых
злодеяний и мучений. Конечно, перспективы наши довольно мрачны. Возможно, нам
предстоят жестокие войны, воздушные налеты и погромы. Но что могу сделать я?
Что толку меня запугивать? При всей его пылкости нетрудно было заметить, что в
нем нет уверенности, что в лучшем случае он борется с призраками идей. Всякий
раз, как я пытался что-нибудь спросить, он повышал голос и осаживал меня.
— Слушайте, что вам говорят! — гремел он.
Но, как видно, сказать ему было нечего.
— В скором времени, — продолжал он, — люди
окончательно лишатся покоя, уверенности, отдыха. (Слава богу, он не оказал, что
я «живу у кратера вулкана».) Человеку не останется другого выбора: он должен
будет либо превратиться в загнанное животное, либо стать ревностным
приверженцем истинной цивилизации, упорядоченной цивилизации, какой до сих пор
не видел мир. Либо жертвой, либо членом Комитета общественного спасения! И я
имею в виду вас, друг мой! Я говорю это вам! Вам! — И он ткнул в меня
костлявым пальцем.
Так как на террасе, кроме нас, никого не было — официант
ушел, — это «вам» и это тыканье пальцем было совершенно излишне. Доктор
Норберт был лишен чувства меры.
И все же… Как мне ни неприятно, должен сознаться, что эти
два человека а конце концов загипнотизировали меня, заразили своим
беспокойством и одержимостью. Я стараюсь трезво взглянуть на них, когда пишу
эти строки, и вижу, как трудно мне остаться беспристрастным. Мне это удается
так же плохо, как Финчэттону, когда он изливался передо мной. Не думал я, что
можно подпасть под гипноз, просто сидя рядом с человеком и слушая его. Мне
казалось, что при этом нужно сидеть смирно и сознательно «поддаваться» гипнозу,
иначе ничего не выйдет. А теперь я замечаю, что сплю уже не так хорошо, как
прежде; я ловлю себя на том, что меня заботят мировые проблемы; между строками
газет я читаю про всякие ужасы и сквозь прозрачную оболочку вижу иногда неясно,
но порой достаточно четко лицо пещерного человека… Как это выразился Финчэттон?
«Вздымается и в то же время по-прежнему неподвижно высится у меня перед
глазами». И должен сознаться, что я теперь не так спокойно разговариваю с людьми,
как раньше. На днях я даже осмелился довольно резко перечить тетушке, что
глубоко удивило нас обоих. И накричал на официанта…
Но всю серьезность положения я понял только после разговора
с Норбертом. С этих пор я потерял душевное равновесие и, расставшись с
Норбертом, твердо решил никогда больше не встречаться ни с ним, ни с
Финчэттоном. Но семена безумия были посеяны и дали всходы. За эти два утра я
успел заразиться. Зачем только, о глупец, слушал я этих людей? Теперь я уже
болен.
Мне это кажется возмутительным. Зачем обрушивать на человека
ужасы Каинова болота, не сказав при этом толком, что ему делать? Да, я понимаю,
что наш теперешний мир скоро провалится ко всем чертям. Я вполне сознаю, что мы
все еще находимся под властью пещерного человека и что он готовится снова
ввергнуть нас в первобытное состояние. Удивляюсь, как я не понимал этого
раньше. Мне уже является во сне исполинский череп, и эти кошмары мучительны. Но
что толку говорить о них? Если я расскажу тетушке, она решит, что я спятил. Что
вообще может поделать такой человек, как я?
Познать действительность, приспособить свое сознание к новым
масштабам? Стать «исполином духа»? Ну и выраженьице! Строить новую, могучую,
стальную цивилизацию на месте старой, гибнущей?.. Это мне-то?.. Но ведь я не
так воспитан. Разве это для меня?
От таких, как я, этого нечего и ожидать.
Я готов поддержать все, что сулит людям надежду. Я всей
душой за мир, за порядок, за социальную справедливость, за служение обществу и
тому подобное. Но если от меня требуют, чтобы я думал!.. Но если от меня хотят,
чтобы я решил, что мне делать с собой!..
Нет, это уж слишком.
В то утро я с большим трудом избавился от потока
норбертовского красноречия. Я встал.
— Мне надо идти, — сказал я. — В половине
первого я должен играть с тетушкой в крокет.
— Но что значит крокет, — крикнул Норберт
нетерпеливо, — когда мир рушится у вас на глазах?
Он сделал такое движение, словно собирался преградить мне
путь. Ему хотелось продолжать свои апокалиптические пророчества. Но я был сыт
ими по горло.
Я посмотрел ему в глаза твердым, спокойным взглядом и
сказал:
— А мне наплевать! Пусть мир провалится ко всем чертям.
Пусть возвращается каменный век. Пусть это будет, как вы говорите, закатом
цивилизации. Очень жаль, но сегодня утром я ничем не могу помочь. У меня другие
дела. Что бы там ни было, но в половине первого я, хоть тресни, должен играть с
тетушкой в крокет!"
* * *
М-да, действие повести
происходит в 1936 году. А в 1940-м на голову этого кретина-крокетиста
посыпались бомбы гитлеровского Люфтваффе. Уэллс обозвал Ленина
"кремлёвским мечтателем", а тот его в ответ - "литератором
-мещанином". Однако - как мы теперь видим - оба мнения оказались ложными.
Уэллс при всём понимании необходимости для писательского успеха потакать читателям
(т.е. мещанам - а кому же ещё?) видел и живописал нравы людей
капиталистического общества совершенно откровенно, но без назойливого
обличительства. Если вам понравилась эта повесть, то прочтите и роман
"Тоно-Бенге" - правдивую картину британского капитализма в зените его
могущества (начало 20-го века). А фальшь и зверскую суть капитализма Уэллс в
иносказательной форме доходчиво раскрыл в таких романах, как "Остров
доктора Моро" и "Мистер Блетсуорси на острове Рэмполь". Должен,
конечно, сознаться, что я неравнодушен к Уэллсу. Будучи школьником, я читал его
запоем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий