--
И вдруг доктор Финчэттон прервал свой рассказ.
— Вам это кажется бредом сумасшедшего? — спросил
он. — Хотите, чтоб я продолжал?
— Нет, ничуть, — пробормотал я. — То есть да,
пожалуйста. Я хочу сказать: пожалуйста, продолжайте! Меня это очень
заинтересовало. Разумеется, когда сидишь здесь, за столиком, а кругом так
светло, и все так ясно и просто, ваш рассказ кажется несколько невероятным… Вы
меня понимаете?
— Понимаю, — сказал он, но не улыбнулся мне в
ответ.
Он огляделся по сторонам.
— Да, здесь может показаться, что ничего, кроме вермута
с сельтерской да завтрака на свете и нет!
На его лице появилось выражение крайней усталости.
— Я отдыхаю, — проговорил он. — Да. Но рано
или поздно мне придется вернуться все к тому же. Мне бы хотелось еще немножко
поговорить с вами. Если, конечно, вы ничего не имеете против. В вас есть, если
можно так выразиться, какое-то ободряющее отсутствие воображения. Вы как чистый
лист бумаги!
Я готов был слушать его дальше. Мне и в голову не приходило,
что эти россказни могут потревожить мой сон. Я люблю видеть сны по утрам, перед
тем как проснуться. Люблю предаваться мечтам и фантазиям. В такие минуты
чувствуешь себя в безопасности. Иной раз проберет дрожь, но настоящего страха
нет. Рассказы о невероятном я люблю именно потому, что они невероятны. С тех
пор как я в детстве открыл Эдгара Аллана По, у меня появился вкус к жуткому и
таинственному, и я, несмотря на сопротивление тетушки — она буквально в ярость
приходит при одном намеке на возможность чего-нибудь необычайного или
незаурядного, — потихоньку зачитывался его произведениями. Моя тетушка
совершенно лишена воображения, а для меня воображение стало ручным зверьком, с
которым я любил играть. Я не думал, что он может когда-нибудь серьезно
оцарапать меня; этот котенок знает меру. Впрочем, сейчас я уже не так уверен в
этом. Но как приятно было спокойно сидеть в безопасности под ярким солнцем
Нормандии и слушать рассказы о болотах, над которыми витал ужас.
— Продолжайте, сэр, прошу вас, — сказал я. —
Продолжайте!
— Итак, — снова заговорил доктор Финчэттон, —
я решил бороться всеми средствами, какие только допускало мое воспитание и
звание врача. Виски и произнесенная мной вызывающая речь, — хотя я
произнес ее не столько в действительности, сколько в воображении, —
принесли мне пользу. В ту ночь я впервые за много недель забылся крепким сном и
наутро почувствовал себя настолько освеженным, что мог обдумать свое положение.
Как медик я, естественно, должен был предположить, что эта повальная эпидемия
страха и галлюцинаций, охватившая целую округу, вызвана каким-нибудь вирусом,
находящимся в воздухе, в воде или в почве. Я решил пить только кипяченую воду и
не есть ничего сырого. Но все же я склонен был допустить, что эти явления могут
быть вызваны чем-нибудь не столь материальным. Я не могу назвать себя
убежденным материалистом. Я готов был поверить и в чисто психологическую
инфекцию, но, разумеется, не в Каиновых сынов, о которых говорил викарий. На
другое утро я решил наведаться к стороннику «высокой церкви» в Марш Хэверинге,
преподобному Мортоверу, которого так ненавидел викарий; мне было интересно
узнать, что он скажет по этому поводу.
Но вскоре я убедился, что этот молодой человек так же безумен,
как и его коллега, склонный к кальвинизму. Если старик во всем винил науку,
раскопки и католицизм, то этот молодой человек поносил реформацию и горячо
распространялся о пуританских гонениях на ведьм в шестнадцатом веке. Он без
колебаний заявил мне, что от нас отступились ангелы-хранители и на землю
вернулся дьявол. Нас тревожит вовсе не дух Каина и его грешных сынов: мы
одержимы дьяволом. Мы должны восстановить единство христианства и изгнать
дьявола.
Это был очень бледный, гладко выбритый молодой человек с
тонкими чертами лица и горящими черными глазами, говорил он высоким тенором. Он
почти не жестикулировал и только крепко стискивал свои худые руки. Будь он не
англиканским священником, а католиком, его обязательно сделали бы миссионером.
Он владел красноречием, необходимым миссионеру. Он сидел передо мной в своей
сутане, глядя куда-то в пустоту поверх моей головы, и излагал свой план
изгнания дьявола из болот.
Я чувствовал, что он воображает медленные, длинные
процессии, идущие по извилистым болотным тропинкам, шествия с хоругвями и
ризами, в церковных облачениях, хоры мальчиков, курящиеся кадила, священники,
окропляющие топи святой водой. Я представил себе, как старый викарий, увидев
все это из окна своего грязного кабинета, с хриплым криком выбегает из дома и
во взгляде его жажда крови.
— Но ведь найдутся люди, которые этому
воспротивятся? — заметил я.
В тот же миг мистер Мортовер преобразился. Он встал и
простер руку, похожую на когтистую орлиную лапу.
— Мы сломим сопротивление, — произнес он, и в этот
миг я понял, почему убивают людей в Белфасте, Ливерпуле и Испании.
Слова доктора показались мне странными. Я перебил его:
— Но, доктор Финчэттон, какое отношение имеют к Каинову
болоту Белфаст, Ливерпуль и Испания?
Он замолчал, посмотрел на меня с каким-то странным
выражением, не то упрямства, не то подозрительности.
— Я говорил о Каиновом болоте, — сказал он,
подумав.
— Так при чем же тут Белфаст и Испания?
— Ни при чем. Я упомянул о них просто к слову… Или нет,
позвольте! Позвольте! Я думал о фанатизме. У обоих этих людей — у викария и у
пастора — были свои убеждения, да! Убеждения, несомненно, возвышенные и
благородные. Но в действительности-то им хотелось драться. Им хотелось
вцепиться друг другу в глотку. Вот как подействовал на них болотный яд! Не вера
волновала их, а страх. Они чувствовали потребность кричать и приводить друг
друга в ярость…
Ну, я испытывал те же чувства. Отчего я орал и бредил
накануне ночью на своем крыльце возле болота? И потрясал кулаками?
Он вопросительно посмотрел на меня, как будто ждал ответа.
— У греков было слово для обозначения этого
состояния, — сказал он. — Паника. Эндемическая паника — вот заразное
начало болот!
— Может быть, это название и подходит, — заметил
я, — но разве оно объясняет что-нибудь?
— Видите ли, — продолжал доктор Финчэттон, —
к этому времени мной самим овладел панический страх. Я почувствовал, что должен
действовать, и как можно скорей. Если я не изгоню дух болота сейчас же, он
овладеет мною! Я не выдержу. Нужно принять решительные меры. Так как у меня не
было в то время никаких срочных дел, я решил сбежать на полдня из своей
приемной и съездить в Истфок, в музей. Я думал, что мне будет полезно
посмотреть на кости мамонта, которые под влиянием викария начали уже
превращаться в Моем воображении в человеческие; может быть, мне удастся
поговорить с хранителем музея, я слышал, что это незаурядный археолог.
Хранитель оказался приятным человеком небольшого роста, в
очках, с широким приветливым бритым лицом. Но в нем была какая-то
настороженность. Это была настороженность хорошего фотографа или портретиста —
единственная неприятная его черта. Я чувствовал, что стоит мне отвернуться, как
он изучает меня…
Я проявил большой интерес к кремневым орудиям, которые во
множестве были найдены в невысоких холмах над болотами, и к ископаемым
человеческим останкам. Хранитель любил свое дело и был не прочь поговорить с
неглупым человеком. Он принялся рассказывать мне историю этой округи.
— Вероятно, здешние места были обитаемы уже тысячи лет
назад, — заметил я.
— Сотни тысяч, — поправил он меня. — Тут жили
неандертальцы и… Но позвольте показать вам нашу гордость!
Он подвел меня к запертому стеклянному шкафу, и я увидел
массивный череп с низко нависшими надбровными дугами, который, казалось, хмуро
глядел на меня пустыми глазницами. Рядом лежала нижняя челюсть. Это
грязно-рыжее, как ржавое железо, сокровище представляло собой, по словам
хранителя, самый совершенный в мире экземпляр. Череп был почти в полной
сохранности. Он уже помог разрешить множество спорных вопросов, возникших из-за
плохой сохранности других черепов. В соседней витрине лежало несколько шейных
позвонков, искривленная берцовая кость и целая куча всяких обломков; раскопки
на том месте, где все это было найдено, еще не закончились, потому что кости,
наполовину истлевшие, были очень хрупки, и извлекать их приходилось с большими
предосторожностями. Раскопки производились с особой тщательностью. Ученые
надеялись в конце концов полностью восстановить весь скелет. В той же самой
расселине, в известняке, куда, вероятно, это первобытное существо упало,
оступившись, были найдены очень примитивные, грубые орудия. Пока я осматривал
череп, обратив внимание на его свирепый оскал и словно живой еще взгляд пустых
впадин, из которых некогда глядели на мир глаза, хранитель внимательно наблюдал
за мной.
— Это, вероятно, один из наших предков? — спросил
я.
— Более чем вероятно.
— Вот что у нас в крови! — воскликнул я.
Я украдкой покосился на чудовище и заговорил так, как будто
оно могло нас услышать. Я задавал десятки дилетантских вопросов. Я узнал, что
этот вид существовал на земле много тысячелетий. Бесчисленные поколения
звероподобных, свирепых людей бродили по этим болотам в доисторическую эпоху
несчетные века. По сравнению с их невообразимо долгим господством все бытие
современного человечества могло бы показаться одним днем. Миллионы звериных
существ прожили свою жизнь, оставив после себя обломки, орудия, камни, которые
они обтесали или обожгли на кострах, и кости, которые они обглодали. Нет
камешка в болоте, которого они не держали бы в руках, нет кочки, которой они не
попирали бы ногами миллиарды раз.
— В нем есть что-то страшное, — рассеянно
проговорил я, думая о своем. И наконец решился поставить вопрос ребром. Я
спросил хранителя, не слыхал ли он — не высказывал ли ему кто-нибудь
мнение, — что на болоте нечисто.
Взгляд его глаз, увеличенных очками, стал еще пытливее. Да,
он кое-что слышал.
— Что же именно? — спросил я.
Но он хотел, чтобы я высказался первым. Он молча ждал, и мне
пришлось начать. Я рассказал ему, собственно, все то, что вы сейчас услышали.
— Мне не вырваться из этих болот, — жаловался
я. — И если я не предприму что-нибудь, они доведут меня до помешательства.
Я не могу этого вынести — и вынужден терпеть. Скажите мне, почему тут снятся
такие ужасные сны, почему страх преследует меня днем и ночью?
— Вы не первый обращаетесь ко мне с таким
вопросом, — сказал он, не сводя с меня глаз.
— И вы можете объяснить, что это такое?
— Нет, — отвечал он.
Хранитель говорил осторожно, взвешивая слова, и пристально
смотрел на меня. Он сказал, что ездил туда на раскопки и встречал кое-кого из
местных жителей.
— Им не нравятся раскопки, — заметил он. —
Нигде не встречал я такого недоверчивого отношения. Может быть, это объясняется
местными суевериями. Может быть, страх заразителен. Они явно чего-то боятся. И
теперь мне кажется, их страх возрос. В последнее время очень трудно бывает
добиться разрешения вести раскопки в частных владениях.
Я прекрасно понимал, что он рассказывает мне далеко не все.
Казалось, он делает опыт, как бы проверяя на мне свои мысли. Он вскользь
заметил, что ему самому никогда не удается уснуть среди этих болот, даже днем.
Иногда, просеивая землю, он останавливался, прислушивался, опять принимался за
работу и опять останавливался.
— Я ничего не слышал, — добавил он, — а
все-таки нервы были напряжены!
Он умолк. Пристально, с непередаваемым выражением смотрел он
на череп пещерного человека.
— Неужели вы думаете, что такое безобразное существо
могло оставить после себя призрак? — спросил я.
— Он оставил свои кости, — ответил
хранитель. — Вы думаете, у него было то, что называют духом? Дух, который,
может быть, до сих пор испытывает потребность вредить, пугать и мучить? Дух
подозрительный, который легко приходит в ярость?
Тут я, в свою очередь, посмотрел на него с удивлением.
— Вы сами этому не верите. Вы стараетесь внушить это
мне. С какой-то целью…
Он рассмеялся, по-прежнему не спуская с меня глаз.
— Если так, то мне это не удалось, — сказал
он. — Я действительно хотел внушить вам это. Если это страх перед
привидением — что ж, привидение можно изгнать. Если из-за него начнется
лихорадка — лихорадку можно вылечить. Но что можно сделать, если это просто
панический страх и затаенное неистовство, — что делать тогда?
— Это очень мило с вашей стороны, — сказал
я, — что вы пытаетесь подбодрить меня таким образом, укрепить, так
сказать, мой дух для изгнания дьявола. Но это не такое легкое дело.
— И тогда, — сказал доктор Финчэттон, — он
перестал гипнотизировать меня взглядом из-под очков и заговорил откровенно.
Теории его сильно отдавали метафизикой, а я плохой
метафизик. Это были странные наукообразные бредни, и все же они кое-что
объясняли. Я попробую изложить их, как умею. Вот как он выразился: мы ломаем
рамки настоящего — «рамки нашего настоящего».
Доктор Финчэттон вопросительно посмотрел на меня. Я
благоразумно промолчал. Я не имел ни малейшего представления о том, что такое
«рамки нашего настоящего».
— Продолжайте, — сказал я.
Он стоял ко мне в профиль и уже не следил за мною, а смотрел
в окно и, видимо, выкладывал то, что было у него на душе.
— Лет сто назад, — сказал он, — люди гораздо
больше жили настоящим, чем теперь. Прошлое их уходило назад на четыре-пять
тысяч лет, а будущее, вероятно, представлялось еще более ограниченным, они жили
сегодняшним днем и, как им казалось, вечностью. Об отдаленном прошлом они
ничего достоверно не знали. Не заботились они и о близком будущем. Вот
этого, — он кивнул на череп пещерного человека, — попросту не
существовало. Все это было похоронено, забыто и вычеркнуто из жизни. Людям казалось,
что их окружает магический круг, который оберегает их, хранит их безопасность.
И вдруг в прошлом столетии этот круг разорвался. Мы заглянули в прошлое, стали
ворошить век за веком и все дальше заглядывать в будущее. Вот в чем наша беда.
— На болоте? — спросил я.
— Повсюду. Ваш викарий и тот молодой священник
бессознательно чувствуют это, но не умеют выразить. Или, во всяком случае, они
выражают свои чувства совсем не так, как мы с вами. Иногда прошлое лежит ближе
к поверхности, но оно всюду. Мы сломали рамки настоящего; и прошлое, долгое,
темное прошлое, исполненное страха и злобы, о существовании которого наши деды
не знали и даже не подозревали, хлынуло на нас. А будущее разверзлось, как
пропасть, готовая нас поглотить. Вернулись звериные страхи, звериная ярость, и
былая вера уже не в силах их сдержать. Пещерный человек, обезьяноподобный
предок, зверь-прародитель вернулись. Вот в чем дело! Уверяю вас, то, о чем я
говорю, вполне реально. Это происходит всюду. Вы были на болотах. Там вы
почувствовали их присутствие, но, говорю вам, эти воскресшие звери бродят
повсюду. Во всем мире ощущается их грозное присутствие. — Он умолк,
блеснул на меня очками и снова стал смотреть в окно.
— Ну хорошо, — заметил я, — только чем же эта
мистика может помочь мне? Что мне-то делать?
Он ответил, что это — явление психического порядка и от него
необходимо избавиться.
— Мне придется сегодня же вернуться на болото, —
сказал я.
А он все твердил, что рамки настоящего сломаны и
восстановить их невозможно. Я должен раскрыться — он так и сказал: «раскрыться»
— и охватить сознанием тот всеобъемлющий мир, в котором пещерный человек —
такое же «сегодня», как ежедневная газета, а грядущее тысячелетие уже у порога.
— Все это прекрасно, — сказал я, — но какой в
этом смысл? Что мне делать? Я спрашиваю вас: что мне делать?
Он опять посмотрел на меня.
— Боритесь с этим, если можете, — сказал
он. — Возвращайтесь домой. Бегством вы не спасетесь. Возвращайтесь и снова
начните борьбу с тем, что вам мерещится: со Злом, Страхом, духом Каина или
духом вот этого существа…
Он замолчал, и мы оба посмотрели на безобразный череп,
словно ожидая, что он тоже скажет свое слово.
— Приспособьтесь к новым масштабам, постарайтесь
охватить их мыслью, — сказал он доверительно, понизив голос. —
Сопротивляйтесь. А если начнете терять почву под ногами, ищите помощи. Хорошо
бы вам съездить в Лондон и полечиться. Обратитесь к Норберту, он живет на
Харли-стрит, кажется, в доме номер триста девяносто один, я могу узнать точно.
Он один из первых открыл психическую болезнь, от которой вы страдаете, и нашел
какой-то способ лечения. Признаться, он помог и мне. Правда, методы у него
грубые и необычные. Я страдал приблизительно тем же, что и вы, и, услышав о
нем, обратился за помощью. Это было как раз вовремя. Раз или два в неделю он бывает
в Ле Нупэ. Там у него клиника…
Этим и кончилась моя встреча с хранителем музея в Истфоке.
Он ободрил меня. Современный научный язык, на котором он со мной разговаривал,
был мне понятен. Мне стало ясно, что тут нет ничего загадочного, невероятного и
что положение мое не безнадежно; я просто экспериментатор, которому предстоит
совершить неприятный, рискованный, но все же вполне осуществимый опыт.
— Но мне не посчастливилось в этой последней борьбе с
призраками пещерных людей, — продолжал доктор Финчэттон. — Я уехал из
Истфока засветло. Еще по дороге домой я увидел жуткое зрелище. Это была собака,
которую забили до смерти. Да, до смерти! Вы скажете, на этом свете столько
ужасного, что зверски убитая собака не такая уж важность. Но для меня это было важно.
Она лежала в крапиве у дороги. Я подумал, что какой-нибудь
автомобиль переехал ее и отбросил в сторону. Я вышел взглянуть на собаку и
удостовериться, что она мертва. Она была не просто убита; ее буквально
превратили в месиво. Ее били каким-то тупым и тяжелым орудием. Вероятно, у нее
не осталось ни единой целой косточки. Кто-то обрушил на нее град, ураган
ударов.
Я знаю, что для медика я слишком чувствителен. Как бы то ни
было, я уехал в ужасе, мне стало страшно за человека: какой глубокий источник
зверства таится в его природе! Что за взрыв ярости убил это злополучное
животное? Но не успел я вернуться домой, как получил новый удар. Вам это
опять-таки может показаться мелочью. Меня же это буквально сразило. Из прихода
Святого Креста примчался запыхавшийся мальчишка на велосипеде. Он был так
испуган, что в первую минуту я ничего не мог понять из его слов и только потом
разобрал, что старый викарий Роудон набросился на свою несчастную жену и чуть
не убил ее. Он повалил ее на пол и начал избивать.
— Бедная старуха! — проговорил мальчик. —
Езжайте туда скорей! Мы связали его и посадили в сарай, а она лежит в постели и
до того перепугана, что говорить не может. А ему все мерещится что-то страшное.
Просто ужас. Он говорит, будто она хотела отравить его… А ругается как!..
Я сел в свою машину и поехал. Мне удалось кое-как успокоить
бедняжку; муж не так сильно избил ее, как я опасался, — несколько ссадин,
все кости целы; но главное — моральное потрясение. Пришли два полисмена и
отвезли старика Роудона в полицейский участок в Холдингем. Я не хотел
спускаться вниз, не хотел видеть его. Женщина почти не могла говорить.
«Эдуард!» — пробормотала она и с изумлением повторила: «О, Эдуард!» Потом с
каким-то ужасом вскрикнула: «Эдуард!» Я дал ей снотворного, попросил соседку
посидеть с ней ночью, а сам уехал домой.
Пока мне приходилось заниматься делом, я был бодр, но как
только добрался домой, почувствовал резкий упадок сил. Я не в состоянии был
есть. Я выпил довольно много виски и вместо того, чтобы лечь в постель, заснул
в кресле у камина. Проснулся я в холодном поту и увидел, что огонь в камине
догорает. Я лег в постель, но когда наконец уснул, меня начали преследовать
кошмары, и я опять проснулся. Я встал, надел старый шлафрок, сошел вниз и
развел огонь, решив ни за что больше не спать. Но я все же задремал в кресле, а
потом опять лег. Так, между кроватью и креслом, я провел всю эту ночь. В моих
сновидениях все смешалось: несчастная запуганная старуха, ее не менее жалкий
супруг, рассуждения хранителя музея, засевшие у меня в голове, а над этим всем
маячил дьявольский палеолитовый череп.
Этот первобытный человек все больше и больше преследовал
меня. Я не мог выбросить из памяти его безглазый взгляд и торжествующий оскал
ни во сне, ни наяву. Просыпаясь, я видел его таким, каким он был в музее,
словно живое существо, которое задало нам загадку и потешалось над нашими
бесплодными попытками ее разрешить. Во сне череп увеличивался. Он становился
исполинским, огромным, как утес, а глазницы и впадины на месте скул
превращались в пещеры. Мне казалось — сновидения так трудно передать, —
что череп вздымался и в то же время по-прежнему неподвижно высился у меня перед
глазами. А перед ним кишели, как муравьи, его бесчисленные потомки; полчища
людей метались во все стороны. Вид у них был обреченный, они робко, почтительно
склонялись перед своим предком, и, казалось, их неодолимо влекло скрыться в его
всепоглощающей тени. Вот эти полчища начали строиться в шеренги и колонны,
облеклись в мундиры и зашагали к черному провалу его рта, ощерившегося темными,
словно ржавыми, зубами. И из этой тьмы потекло нечто… нечто красное и липкое,
что он явно смаковал. Кровь.
И тут Финчэттон произнес очень странную фразу:
— Маленькие дети, погибающие на улицах во время
воздушных налетов.
Я ничего не сказал. Я спокойно и внимательно слушал. Это
была «реплика в сторону», как говорят актеры. Он продолжал свой рассказ с того
места, на котором остановился.
— Утро, — продолжал он, сосредоточенно помолчав
несколько мгновений, — застало меня у телефона. С огромным волнением и
трудом, едва не разорившись, я нашел себе заместителя и помчался в Лондон, к
пресловутому Норберту, стараясь удержать, так сказать, остатки рассудка. И
Норберт направил меня сюда… Норберт, надо сказать, человек весьма незаурядный.
Он оказался совсем не таким, как я думал.
Доктор Финчэттон умолк. Он взглянул на меня.
— Вот и все.
Я молча кивнул головой.
— Ну, — сказал он, — что вы обо всем этом
думаете?
— Через день или два я, может быть, начну об этом
думать. А сейчас не знаю, что и сказать… Это неправдоподобно, и все же вы меня
почти убедили. Я хочу сказать, что не думаю, чтобы все это на самом деле могло
произойти, — это я не решусь утверждать, — но я верю, что это
случилось с вами.
— Вот именно! Я рад, что мне представился случай
поговорить с таким человеком, как вы. Именно это и предписал мне Норберт. Он
настаивает, чтобы я освоился с происшедшим и научился отличать действительно
случившееся со мной, жизненную реальность, как он выражается, от страхов и
фантазий, которыми я ее окутал. Он говорит, что я должен смотреть на это
бесстрастно. Ибо в конце концов, как вы думаете, — он пытливо поглядел на
меня, — что именно из всего, что я вам рассказал, — реальность,
действительное событие и что следует считать — как бы это выразиться? — психической
реакцией? Старик Роудон, набросившийся на свою жену, — это реальность.
Зверски убитая собака — тоже реальность… Норберт, видите ли, считает, что я
должен спокойно поговорить обо всем этом с человеком уравновешенным, который не
слишком тревожится о прошлом или о будущем. Чтобы факты воспринимались именно
как факты, а не как страхи и ужасы. Он хочет вернуть меня к тому, что он
называет «разумной чувствительностью», и таким образом направить мои дальнейшие
действия.
Финчэттон допил вино.
— Очень любезно с вашей стороны, что вы выслушали
меня, — сказал он.
Тут какая-то тень упала на террасу перед нами и воскликнула:
— А, здравствуйте!"
Комментариев нет:
Отправить комментарий