МАЯКОВСКИЙ - БОГЕМНЫЙ ПОЭТ С ЖАЖДОЙ СОЦИАЛИЗМА

Маяковский покончил с собой 90 лет назад - 14 апреля 1930 года. На первый взгляд (особенно кретинов-сталинистов) это самоубийство "пролетарского поэта" в самом начале эпохи сталинского самодержавия может показаться парадоксальным. Однако оно было закономерным. И Маяковскому, и большинству его современников в 1930 году было уже ясно, что революционная весна закончилась в 1929 году с высылкой Л.Д. Троцкого из СССР, что вместо лета социализма сразу наступила лютая зима сталинской партийно-ГПУшной бюрократии; по выражению самого Троцкого: "свинцовый зад бюрократии перевесил голову революции".

Сталин и его прихвостни - вся эта реакционная бюрократия - под фиговым листком фиктивной "власти Советов" чем дальше, тем больше реанимировала антинародную политику царского самодержавия, безжалостно высмеянную и Салтыковым-Щедриным (например, в "Истории одного города"), и "Козьмой Прутковым" в "Проекте о введении единомыслия в России", и Чеховым (например, в "Палате № 6" и образами её исполнителей - "Человеком в футляре" и "Унтером Пришибеевым")... живому Маяковскому в сталинской тюрьме-казарме просто не было бы места, и можно быть уверенным, что не соверши он самоубийства в 1930, то его жизнь закончилась бы насильственно в 1937 году, ставшем последним годом жизни для очень и очень многих большевиков...

Должен сразу признаться, что в целом поэзия Маяковского мне не нравилась и не нравится - ни в юности, ни тем более сейчас. У него есть, конечно, замечательные фразы - воистину поэтические высоты, но они - редкость в массе бездарно-крикливого, позёрского, нестерпимо фальшивого виршеплетства. А больше всего раздражает его воистину эксгибиционистское, патологическое самолюбование. Маяковский весь какой-то неискренне "кручёный", неестественно "вывихнутый", не вызывающий ни симпатии, ни даже доверия.

Да что поэзия? Каков был Маяковский в жизни? Возьмите, например, отношения Маяковского с буржуйской парочкой Осип и Лили Брик, которая после Октябрьской Революции использовала его страсть к Лили как защиту от возможных нападок со стороны большевиков и как объект паразитической эксплуатации. Невероятно, но факт: подобные отношения сатирически изображены... самим Маяковским в пьесе "Клоп" как страсть "пролетария" Присыпкина к Эльзевире Давидовне Ренесанс - дочке НЭПманов.

-

Маяковский и Лили Брик

-

Маяковский и Осип Брик с собачкой

Маяковского, много лет валандавшегося в унизительном и зачастую постыдном положении привеска в сексуальном треугольнике с супругами Брик, ставшими секретными сотрудниками (стукачами) сталинского ГПУ, можно понять только с бихевиористских позиций: он был выходец из обедневшей семьи царского чиновника, ставший богемным поэтом, наряжавшимся вызывающим образом то в оранжевую кофту с бантом, то во фрак с цилиндром, то в бархатную жилетку...

-

Всеми своими привычками и пристрастиями Маяковский до конца жизни остался этим богемным поэтом, и соответственно его не могла привлечь какая-нибудь простенько и бедно одетая пролетарская девушка вроде Зои Берёзкиной из пьесы "Клоп"; его сцапала хищная кошкообразно-когтистая, обильно опрысканная парижскими духáми буржуйская потаскуха Лили Брик в пресловутом "бюстгальтере на меху" и вожделенных бандерофашистскими "революционерками" "кружевных трусиках". Таков был главный положительный оперантный подкрепитель этого якобы пролетарского, а на самом деле крайне индивидуалистического поэта-невротика.

-

Но об этом не писали ни в СССР, ни тем более сейчас. В СССР была общеобязательной фальшивая икона Маяковского как якобы "пролетарского поэта", намалёванная при людоеде сталине, который изо всех замечательных людей, успевших попасть в мир иной до уничтожившего партию большевиков "великого террора" 1937 года: Ленина, Дзержинского, Горького и того же Маяковского, делал иконы - предметы варварского культа, служившие подпорками культа его собственной гнусной, коварной, мстительной и патологической "личности", если такое примитивное и подлое ничтожество можно было бы назвать личностью... А нынешнее лживое буржуйское сюсюканье на тему якобы романтического "любовного треугольника" с буржуйско-ГПУшными оборотнями Бриками можно прочесть в статье "Википедии" о Маяковском.

Однако всё же был один воистину проницательный автор, который полностью разобрался в ходячей путанице по имени Владимир Маяковский. Это был соратник Ленина, настоящий коммунист Александр Воронский, уничтоженный конопатым кавказским пауком-кровососом Джугашвили-сталиным в страшный 1937 год. Я ниже перепостирую отрывки из статьи Воронского о Маяковском, опубликованной в 1925 году (источник: http://az.lib.ru/w/woronskij_a_k/text_0090.shtml ), но очень советую прочесть целиком эту статью, а также другие его произведения, прежде всего - "За живой и мёртвой водой".

Воронский статьей о Маяковском неявно, но неопровержимо доказывает ту главную бихевиористскую истину, что человеческие личности - это фрагментарные отпечатки того общества, частью которого они являются, и что принципиально новое социалистическое общество невозможно создать из человеческого материала капиталистического общества без радикальной переделки "индивидуальной" системы оперантного поведения всех людей и тем самым всей системы их взаимных межличностных и общественных отношений.

Короче говоря, манерами и образом жизни Маяковский очень похож на другого такого же якобы "пролетарского", а в действительности крайне эгоистичного и циничного мелкобуржуазного позёра, бабника и хвастуна - немецкого поэта и писателя Бертольта Брехта, который больше всего на свете любил (но только без опасности для себя) эпатировать буржуазную публику.

* * *

А.К. Воронский:

"(...) Говорят: человек - добр, человек - зол, человек - общественное животное, человек - бог, носитель, сосуд потустороннего, нездешнего. Маяковский говорит: человек прост, как мычание. У него руки, ноги, язык, он может передвигаться, и это самое удивительное, самое ценное, самое прекрасное и важное, он груб, герой Маяковского, жаден, вгрызается зубами за свое, он не хочет пропустить ничего, что дано ему природой, отдать, пожертвовать, - он эгоистичен и своенравен, он - дитя и дикарь, он зоологичен. У поэта в числе его сатирических вещей есть рассказ, как он сделался... собакой: вырос клык, потом появился хвост, человек стал на четвереньки и залаял зло на толпу. (...)

Человека Маяковский поставил на четвереньки.

Желания, грезы, мечты, идеалы тоже от четверенек.

В стихах "Гимн судье" перуанцы грезят о бананах, об ананасах, о вине, о птицах, о танцах, о бабах и баобабах, о померанцах. Об этом же грезит и герой Маяковского. "Тело твое просто прошу, как просят христиане", - обращается он к возлюбленной. "Отчего ты не выдумал, чтоб было без мук целовать, целовать, целовать?" - заклинает он бога. "Нам надоели небесные сласти - хлебище дайте жрать ржаной. Нам надоели бумажные страсти - дайте жить с живой женой". Мечтания его о будущем земном рае, об освобожденной, обетованной земле совпадают вполне с перуанскими грезами. Он хотел бы, чтоб в этом раю залы ломились от мебели, чтоб труд не мозолил руки; там шесть раз в году будут расти ананасы, будут ходить всякие яства (...)

Дидро, Гольбах, Фейербах, Дарвин, Маркс, Ленин, философские книги и трактаты... герою Маяковского все это ни к чему, его аргументы против "небесного", духовного, идеалистического несложны и просты до обнаженности; так, наверное, рассуждает реалист-перуанец: "нет тебе ни угла ни одного, ни чаю, ни к чаю газет" (...)

Человек Маяковского - большой не в переносном, духовном смысле, а в буквальном, в физическом. У него здоровенный рост, руки, ноги, все выше среднего. Он так рассказывает о себе: "Я же ладно сложен... громада - любовь, громада - ненависть..."
   На мне ж
   с ума сошла аномалия -
   Сплошное сердце -
   Гудит повсеместно.
   О сколько их,
   одних только весен
   за 20 лет в распаленного ввалено.
   Их груз нерастраченный - просто не сносен.
   Не сносен не так для стиха,
   А буквально... ("Люблю")

Человека Маяковского распирает от желаний, от мускулов, от гуда крови. "Что может хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется". (...)

Оттого Маяковский воюет со вселенной, с землей и выбрасывает лозунг: "долой природы наглое иго". Ему надобно подчинить ее себе, заставить служить своей громаде, своему сплошному сердцу... "Солнце моноклем вставляю в широко растопыренный глаз", "Наполеона поведу, как мопса", "вся земля поляжет женщиной". (...)

Верит ли герой Маяковского, что природу можно сделать усовершенствованной вещью?

Из ранних произведений поэта не видно, чтоб он прочно верил в это. Наоборот, "Флейта позвоночника", "Люблю", "Человек" пропитаны чувством судорожной тоски, отчаяния и безвыходности. Бунтарство безрадостно, сила и крепость протеста срываются в истерический крик. Поэт то и дело говорит о своем "земном" сумасшествии. Нигилизм лишен бодрости, и, главное, нет уверенности в победе.
   Под хохотливое
   "Ага"
   бреду по бреду жара.
   Гремит
   Приковано к ногам
   Ядро земного шара.
   Замкнуло золото ключом
   Глаза.
   Кому слепого весть?
   Навек теперь я
   Заключен
   в бессмысленную повесть.
  
   И этот удивительный грандиозный образ:
  
   Глухо.
   Вселенная спит,
   Положив на лапу
   С клещами звезд огромное ухо.

Глухо. Мир не отвечает на вопли, на крики поэта. "Земной загон" не разрывает своих перегородок. "Наглое иго" остается непоколебленным, и "страсти Маяковского" разрешаются в отчаянном смертоносном порыве: "а сердце рвется к выстрелу, а горло бредит бритвою, в бессвязный бред о демоне растет моя тоска". Позднее, с революцией, восстание Маяковского против природы оформилось, осмыслилось, отвлеченное бунтарство нашло более конкретное выражение в поддержке, в присоединении поэта к великой социальной борьбе пролетариата, но и тут Маяковский со своим героем остался в сущности одиноким на одиноком пути, а целевая установка пролетарской борьбы была им усвоена больше умом, чем чувством, часто в прямой ущерб его поэтической непосредственности и эмоциональному половодью. Конечные идеалы социализма не прошли "от сердца до виска". Достаточно вспомнить поэму "Про это". Она перекликается с "Человеком". В ней мало бодрой уверенности и больше разъедающего скепсиса. (...)

В Маяковском поражает одно противоречие: его здоровое, нутряное, наивно-грубоватое "о-го-го", преклонение и возведение им "в перл создания" дикарского, физиологического начала сталкиваются непрестанно и неотвязно с нервозностью, с тоской, с бессилием, с мрачными и тяжелыми полубредовыми настроениями, с крайней взвинченностью и размагниченностью. (...)

Откуда же смертная маята поэта, почему бритва у горла, бред и тоска вселенская, истеричность, это бессилие и истошный крик, переплетающиеся с громыхающим "о-го-го"? (...)

У героя Маяковского есть непримиримый враг, жестоко преследующий его по пятам, враг неотступный и всесильный - современный властелин и хозяин земли. Он покорил, подчинил, заставил служить себе природу и вещи, обложил землю статьями, даже у колибри выбрил перья, превратил девственные цветущие места "в долины для некурящих", всюду разбросал, насорил окурками, консервными коробками, возвел каменные чудища - города и над всем богом земли поставил доллар. В звоне его "тонут гении, курицы, лошади, скрипки. Тонут слоны, мелочи тонут. В горлах, в ноздрях, в ушах звон его липкий. "Спасите!" Места нет недоступного стону".

Земля стала зараженной, она гниет: властелин всего замызгал, испакостил ее, залапал ее потными, жирными руками. Земля "обжирела, как любовница, которую вылюбил Ротшильд", сделалась грязной и продажной. Камень, бетон, железо и сталь утрамбовали ее, залили, стиснули в мертвой хватке. "Город дорогу мраком запер". Современный Вавилон протянул свои щупальцы к селам, к деревням и полям.
   Сразу
   железо рельс всочило по жиле
   в загар деревень городов заразу
   где пели птицы - тарелок лязги.
   Где бор был - площадь стодомым содомом.
   Шестиэтажными фавнами ринулись в пляски
   Публичный дом за публичным домом.

Обычно ходячая молва безоговорочно причисляет Маяковского к урбанистам. Он - урбанист, но весьма, как видим, своеобразный.

В творчестве поэта обращает внимание подчеркнутая грубость и извращенность образов. У него: "тучи оборванные беженцы точно", "пузатая заря", "вселенная - бутафория, центральная станция, путаница штепселей, рычагов и ручек", "туч выпотрашатывает туши кровавый закат мясник", "слова выбрасываются, как голая проститутка из горящего публичного дома", "вздрагивая околевал закат", "небо опять иудит", "тревожного моря бред", "плевками, снявши башмаки, вступаю на ступеньки", "был вором-ветром мальчишка обласкан", "бритва луча", "тополя возносят в небо мертвость", "небо - зализанная гладь", "земля поляжет женщиной, заерзав мясами, хотя отдаться" и т. п. Подобные образы навеяны современным Вавилоном. Публичные дома, городские скотобойни, мусор, кабаки, кафе, ночлежки, желтый мертвый свет фонаря, камень и кирпич, копоть, пыль заслоняют чистую прозрачность воздуха, приволье полей, лазурь и синюю ласку небес, пахучую свежесть лесов. (...)

Нынешний Вавилон превратил перуанцев в каторжан, оторвал их от полей и деревень, лишил даров природы; вместо любви, большой и настоящей, он дает "миллионы любвят": "сползаются друг на друге потеть". И еще хуже: современный вампир высасывает силу и свежесть самых лучших, самых жизненных и прекрасных человеческих инстинктов, желаний. Человек "моментально" линяет, утрачивает свое натуральное богатство, сердце "скукоживается" и становится жестяным. Прекрасные руки сохнут, и сильное "о-го-го" надламывается в истерике. И вот он уже неврастеник, развинченный нигилист, он ни во что не верит и даже тогда, когда сквозь муть и мрак современных туманов начинают проступать очертания иного грядущего, он не в силах освободиться от злых чар прошлого.

Буржуазная культура нашего времени - культура сверхимпериализма. Она с чудовищной быстротой и силой захватывает и включает в орбиту своего влияния самые отсталые, варварские страны и народы: Азия и Африка, Китай и Индия, негры и арабы уже втянуты в золотой водоворот и испытывают на себе все прелести нынешней "цивилизации". Звон доллара, свист и грохот машин, военная муштровка, казарменные порядки, строгие чиновники и "неподкупные" судьи, религиозные ханжи и изуверы, неустрашимые капиталистические "мореплаватели", дельцы, уголовные типы и игроки облепили всю землю и старательно обучают и "культивируют" диких перуанцев. В своем известном очерке "С человеком - тихо" Г. И. Успенский когда-то писал: "Совершенно частные интересы - банковые, акционерные, интересы рубля - с пушками вторгаются в страну за получением недоимок... Представитель английских мироедов с пушками и бомбами лезет через моря и океаны и кричит: "отдай купон!.." Что же означает после этого тот человек, с которым расправляются, - феллах?.. "отдай купон, не то убью", а что касается там какого-то твоего "личного" счастья, какого-то национального достоинства, каких-то семейных и общественных обязанностей, каких-то умственных и нравственных недоумений, жизненных задач - наплевать! Отдай, а сам хоть провались сквозь землю..."(...)

Маяковский, как уже отмечалось, кричит и неистовствует с надрывом, с тоской, с истерикой. Его человек уже во многом "скукожился" и вылинял. Он начинает с низких, грудных, властных и полных звуков, но тут же срывается. Он уже сын и дитя Вавилона, он отравлен им.

"Как провести любовь к живому?" Как сохранить в этом каменном бреду богатство, свежесть и силу человека, чтобы он не был "двуногим бессилием"? Как пронести "простое как мычание"? - эти вопросы поставил поэт. Их острота усугубляется тем, что герой Маяковского становится двуногим бессилием "моментально" вопреки всей его незаурядности, крепости мышц и "необычайнейшему" комку. Зараженная земля, перуанец в сажень ростом, превращенный современным волшебником в демона в желтых ботинках, истерически проклинающего мир, - тут есть над чем задуматься. Где выход?

III. Человек и вещь. Не сотвори себе кумира

Маркс утверждал, что в товарном обществе общественные отношения между людьми представляются как общественные отношения между вещами. Вещи фетишизируются. Поэзия Маяковского с замечательной наглядностью иллюстрирует эту глубокую мысль Маркса. Маяковский - фетишист вещи. Выход из каменного лабиринта для своего "о-го-го" он видит исключительно в обладании вещами. Природа - неусовершенствованная вещь. Город превращает человека в двуногое бессилие, но это происходит лишь потому, что вещи, продукты городской культуры, захвачены "повелителем всего, соперником и неодолимым врагом!". Выход - в уничтожении господства "соперника", в освобождении вещей из-под его ига. (...)

Маяковский остро и зло ненавидит Вильсонов и Вильсончиков, буржуа, он задыхается в быту липкого, потного, мелкого и тупого благополучия, и это приближает его к современным борцам за торжество новой общечеловеческой правды. Поэт искренно старается шагать нога в ногу с рабочим классом, уловить и отразить в своей поэзии ритм нашей эпохи. Но и за всем тем социализм Маяковского остается особым его, Маяковского, социализмом, на его индивидуальный лад и образец. Совпадения, слияния с коммунизмом тут нет. Научный коммунизм Маркса и Ленина тоже полагает, что "без хлеба нет человеческой власти", но он утверждает также, что завоевание "хлеба" всем человечеством откроет невиданные и неслыханные возможности для развития, для расцвета не только биологического в людях, но и умственных, но и нравственных и эстетических свойств, заложенных в нем. "Не о хлебе едином будет жив человек" - эту формулу мы принимаем, очищая ее от всего метаэмпирического, мистического, поповского, придавая ей насквозь земное, земнородное толкование.

Маяковский презирает все "духовное", подразумевая под духовным не только божественное и потустороннее, но и продукты человеческого ума. Для него идеи - только ядовитое войско Вильсонов; книги, философия нагружают голову мусором, Мечников снимает нагар, Лувр - труха, искусство - мерехлюндия и канитель. Во имя сластей, обладания телом любимой, во имя вещей он готов все это разгромить, пустить по ветру. Да здравствует человек и вещь, пусть сгинет все остальное. С первого взгляда это звучит ужасно революционно, но вглядимся немного пристальней в эту революционность. Ветчину, сласти, "еды", лифты, чай надо во что бы то ни стало отдать всему человечеству, но когда для ради ветчины, сластей, чая выбрасывается с легким сердцем Мечников, Руссо, Толстой, Гегель, вся умственная "культуришка", то не проступают ли в этом черты того же самого ограниченного мещанства, которое громит Маяковский? Во имя сластей похерить Мечникова - да ведь это ежедневно, ежечасно делает любой современный мещанин! Он "делает дела", он признает только то, что дает доллар, марку, корону, рубль; для него священны обед, кофе, "еда", кровать, кабаре, вина, кино, театр, авто, метро и т. д. Все остальное - Кант, Дарвин, Мечников, Гомер, Толстой - чудачество, гиль, труха, ненужное праздное препровождение; никто из них доллара не даст и дома не построит. Впрочем, он готов снисходительно признать их, ежели они содействуют его материальному узкому благополучию. Он - крайний утилитарист в науке и в искусстве, ибо признает только, что непосредственно реализуется в полезные для него вещи. Он не видит, не понимает наслаждения от продуктов чисто умственного труда - от книги, от философской, научной системы - это дело каких-то мечтателей, выродков, дурачков, сумасшедших и непонятных людей. Он с удовольствием подмечает, когда великие представители "духовной" культуры подвержены бывают "сластям". (...)

Было сказано выше, что поэзия Маяковского отразила перуанское в нас, ущемленное теперешним Содомом и Гоморрой. Это верно, но требует дополнения. Протестуя, "рвя и оря" и громя современных хозяев жизни, Маяковский исказил свой протест, примешав к нему значительную дозу современного, европеизированного мещанства. Налет этот довольно заметен. Социализм Маяковского с возведением вещей в единственную ценность, с его отрицанием всего "духовного" -- не наш социализм. В его социализме есть элементы марксизма, но они -- под густым налетом идеологии мещанина, лишенного обладания вещами более удачливыми хозяевами жизни, Вильсончик столкнулся с Вильсонищем. Революция приблизила поэта к коммунизму, но органически не спаяла его поэзию с ним.

В социализме Маяковского есть другая сторона.

Коммунизм ведет борьбу и знает, что завоевание хлеба и "сластей" дает человечеству возможность устроить новое общежитие. Социализм - это новые общественные отношения между людьми на базе обобществленных средств производства, где не будут вставать между людьми вещи, где жизнь коллектива людей не будет отражаться в кривом зеркале, отношения между вещами, где, словом, фетишизму вещей будет положен конец и общественные человеческие отношения найдут свое прямое, непосредственное и простое, незатемненное выражение. В социализме Маяковского пропали и провалились общественные отношения. Грядущее ему представляется как наслаждение вещами. В современном Вавилоне он увидел, как вещи "псами лаяли с витрин магазинов". И он по-дикарскому, по-перуанскому, по-детскому потянулся, привороженный их блеском и яркостью. Общая нынешняя атмосфера города покорила и подчинила его себе. Вещи оказались в руках врага, и поэт возненавидел хозяина их неистово и бешено. Но вещи смотрят не только из витрин магазинов; прежде чем попасть туда, они делаются, производятся. Маяковский в своей поэзии никогда не заглядывал - это очень характерно - в лаборатории труда, где вещи производятся, он их видел только в витринах. В противном случае он почувствовал бы и узнал, что в современном обществе вещи выражают очень многое: они общественно, а не индивидуально полезны, на них затрачен общественно необходимый труд в таком-то количестве и т. д. Он увидел бы за вещами живой коллектив людей, искалеченный анархией, конкуренцией, но все же коллектив, а не просто сумму самодовлеющих, замкнутых производственных единиц, - он вскрыл бы за ними, за вещами, богатую общественную, хотя и искривленную жизнь, целую сеть сложнейших взаимоотношений между людьми. И он понял бы, что "суть" заключается не в вещах, самих по себе, а в этих общественных отношениях, которые скрыты, спрятаны за отношениями между вещами. (...)

Почему Маяковский оказался в плену у вещей и проглядел за ними общественные людские отношения?

Маяковский очень одинок и далек от людей. Он не любит толпы, коллектива. Он - трибун и оратор в стихах - в толпе обособлен. Он - крайний индивидуалист и эгоцентрист. Он правильно называет себя демоном в американских ботинках: на нем почил дух изгойства, изгнания, отрезанности и отрешенности. С людьми ему скучно, и он не уважает их. Современных хозяев он ненавидит, а угнетенных не знает и далек от них по своему складу. Толпе не верит и презирает ее. Свое одиночество поэт отмечает постоянно:
   Я говорил
   одними домами
   одни водокачки мне собеседниками.
  ...
   Надеваете лучшее платье,
   Другой отдыхает на женах и вдовах.
   Меня
   Москва душила в объятиях .
   Кольцом своих бесконечных Садовых.
  ...
   Значит опять
   темно и понуро
   сердце возьму
   слезами окапав
   нести как собаке,
   которая в конуру
   несет
   перееханную поездом лапу.

Поэма "Про это" написана в 1923 году, когда Маяковский давно уже причислил себя к барабанщикам революции. Поэма пронизана холодом великого одиночества. Маяковский нигде не находит себе места; любимая, родные, мать, друзья, знакомые, товарищи, встречные - чужие ему, чужой и он им. Он мечется среди них, задыхается. Одиночество настолько глубоко и сильно, что поэт видит себя белым медведем, плывущим на льдине. Еще более жутким и символическим является образ человека, семь лет прикрученного к перилам моста. От этих страниц несет пустынями, льдами, безмолвием и безлюдием полюсов. Как говорится, дальше идти некуда.

Эгоцентризм у Маяковского необычайный. Маяковский, Маяковский, Маяковский, я, я, я, меня, мною, обо мне - голова идет кругом. При таком "ячестве" трудно стать вровень с массой, хотя бы и трудовой, увидеть себя равным, ощутить тот же пульс жизни, проникнуться людскими нуждами. (...)

В "Мистерии-Буфф" главным действующим лицом является как будто пролетарская революционная масса, но стоит лишь присмотреться к булочнику, сапожнику, батраку, машинисту, рыбаку, фонарщику, "нечистым", и легко убеждаешься, что они не живые типы, а абстрактные схемы. Они не наполнены ничем конкретным, в них нет ничего от "о-го-го" Маяковского. Они похожи друг на друга, как игрушки в массовом производстве, их можно с успехом и без ущерба подставлять одного вместо другого, и они не менее бесплотны, не менее "духовны", чем его райские аборигены - Мафусаил, ангелы, святые, боги. Они ни холодны, ни горячи, так как поэт в изображении их был тоже ни холодным, ни горячим, а чуть-чуть тепловатым.

Из папье-маше сделан героический Иван в "150.000.000". Какой-то он весь громоздкий, несуразный, неубедительный, вымученный, надуманный и неестественный - этот человек-конь, вместившей в себя дома, людей, зверей, с рукой, заткнутой за пояс, путешествующий "яко по суху" по тихоокеанскому лону без карты, без компасной стрелки. (...)

И сколько ненужного самомнения в утверждении: "150.000.000 говорит губами моими". Гордо, но неубедительно уже потому, что людская трудовая масса поэту никак не дается: она ему не близка.

По силе сказанного, общественные отношения людей ускользают от Маяковского, уступая место фетишизму вещей. По этой же причине почти во всех своих произведениях поэт вместо общественных отношений описывает вещи. (...)

Отсюда схематизм, отвлеченность в революционной поэзии Маяковского, преобладание грандиозных символических образов, но лишенных плоти и крови, их надуманность, наивный кое-как скроенный примитивизм. (...)

Уже отмечалось, что рабочий класс в его конкретности остался Маяковскому далеким.

В силу всего этого вещи, написанные поэтом после Октября, бледней, суше, малокровней, рассудочней "Флейты", "Люблю", "Человека". Несмотря на растущее и крепнущее мастерство в области формы, революционные произведения Маяковского проигрывают в своей непосредственности. (...)

В другой большой поэме, "Ленин", Маяковский вновь пытается утвердиться на революционных позициях. В "Ленине" хорошо введение, похороны - лучшее, что есть в нашей поэзии о Ленине, есть другие выигрышные места, а в основном тема не удалась поэту. Нет Ленина. Ленин - международен, но он также и наш национальный гений. У него много почвенного, "российского", у него лукавый прищуренный глаз, мужицкая сметка, и практицизм, и железо, и сталь пролетарской сплоченности и дисциплины. Он деловит, волеупорен и одновременно никогда не забывает "человеческое слишком человеческое". Ленин Маяковского окаменел, застыл, стал плакатным, он не шагает, а шествует, не действует, а священнодействует. (...)

Маяковский в своей футуристической форме, в словотворчестве отразил основные свойства и противоречия своей натуры. Он - помесь "перуанца", "большого" человека "из мяса" с неврастенической богемой огромных городов. У него площадное "о-го-го" неизменно срывается в истерический фальцет. Стих Маяковского носит на себе все следы и "о-го-го" и этого фальцета. Несомненно, Маяковский стремится вывести поэзию из салонов и гостиных на площадь, на улицу, на митинг. Его стих враждебен бальмонтовщине, слащавости и изнеженности, скандирующему и расслабленному эстетизму "поэз" кануна революции. Слово Маяковского грубое, осязаемое, материальное, его нельзя сюсюкать, его надо выкрикивать, бросать в тысячи; оно строчит, как пулемет, летит тяжелым снарядом, рассыпается дробью барабана, ухает молотом, - оно дебоширит, неистовствует, ломает, орет; ему тесно в отлитой форме, и оно старается выплеснуться, разрушить, раздвинуть рамки. Оно не с пробором, а лохматое, оно издевается и хулиганит над маэстрами и жрецами искусства.

Примитивность и грандиозность образа рассчитаны опять-таки на то, чтобы поразить, захватить самого неискушенного слушателя, массу, а не пресыщенных пенкоснимателей поэзии, врезаться этому слушателю в память без особого с его стороны напряжения - где же на площади, в аудитории заниматься проникновением в эстетические прелести. (...)

Но разговорный, митинговый язык Маяковского отягчен такой расстановкой и увязкой слов, таким сложным построением предложения, что часто теряет свою простоту и становится туго воспринимаемым. Маяковский прошел долгий искус литературных школ, направлений и надышался гнилыми испарениями современного Вавилона. Произошла порча неподдельно-жизненного примитива. Дело зашло очень далеко:
   Каждое слово
   даже шутка
   которое изрыгает обгорающим ртом он
   выбрасывается как голая проститутка
   из горящего публичного дома!

Образ нередко извращается, от него разит кафе и кабаре. Предложение начинает родниться с тредьяковщиной, делается неуклюжим, манерным. Самая заправская литературщина входит в свои права. Митинговый, площадный, разговорный Маяковский есть в то же время и самый плененный этой литературщиной. Это противоречие лежит и во всей практике футуристов: никто так громко не воюет с эстетством, с кружковщиной, никто так яростно не зовет поэзию на улицу, к производству, и никто так не увлечен формальной стороной, никто так не гоняется за свежестью рифмы в ущерб содержанию и никто так не подвержен кружковщине, как именно футуризм. Футуризм более, чем кто-либо, повинен в иллюзиях лабораторным путем "построить" литературу. (...)

В творчестве Маяковского отразилась наша эпоха и в более широком масштабе. В его поэзии и кусок того "общечеловеческого", без которого нет большого поэта и писателя. "Перуанец", низкое и здоровое "о-го-го", гибнущее и замирающее в каменных склепах современного Вавилона, человек в сажень ростом, превращенный "моментально" в демона в американском пиджаке и в истерика, - это проблема, во всей сложности и остроте поставленная сверхимпериализмом новейшего покроя и далеко выходящая за пределы узкого богемского литературного кружка, его интересов и психологии." (Конец цитирования)

.