VOX POPULI VOX DEI

ГЛАС НАРОДА - ГЛАС БОЖИЙ

 

 

ПОЧЕМУ НЕ АНАРХИЗМ, А БИХЕВИОРИЗМ - ПУТЬ В СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ

Эта короткая заметочка очень актуальна в наше безумное время, чреватое глобальным кризисом. Я делаю это наспех, но в следующем месяце напишу подробнее об "апокалиптических" чертах последних двадцати и в особенности самых последних двух лет. В такой ситуации надо иметь трезвые, действительно научные представления о политико-экономической реальности капитализма и о путях к социализму.

Эти представления в сфере экономики и управления ею даёт марксизм, а в сфере поведения (особенно социального поведения) и управления им - бихевиоризм. Однако для молодёжи они могут показаться скучными; то ли дело яркая фразеология анархизма, призывающая к полному освобождению личности. Соответственно, анархизм опасен тем, что в кризисных ситуациях может быть использован силами капитализма для дезорганизации индивидуалистической демагогией революционной борьбы против классовой диктатуры капитала.

Должен сознаться, что я сам, пусть давным-давно, некоторое время интересовался анархизмом и даже был его приверженцем. Анархисты резко и совершенно правильно критикуют государственную власть, но когда речь заходит о том, что должно заменить её при социализме как система организации общества и координации деятельности граждан и общин, они уходят от обсуждения этого вопроса или предлагают какую-нибудь мелкобуржуазную утопическую кустарщину, которая нисколько не противоречит ни буржуазному индивидуализму, ни капиталистической экономике, нацеленной на извлечение прибыли. Короче, анархисты совсем не против капитализма. Они только хотят, чтобы капитализм был маленьким, белым и пушистым - как симпатичный котёнок, а не тигром-людоедом, каким он является в действительности.

Мне недосуг здесь излагать утопические представления анархистов, поэтому интересующихся (владеющих английским) отсылаю на сайт https://www.corbettreport.com/ , который ведёт весьма колоритная личность - живущий в Японии анархист-канадец, работавший раньше учителем английского в японской школе - Джеймс Корбетт (James Corbett):

 

Полюбопытствуйте. Потом почитайте историю - хотя бы историю движения Нестора Махно, который при всей своей бесспорной отваге и громадной популярности среди крестьян так и не создал реальной военной силы, способной победить армии белогвардейцев и интервентов. На это оказался способен его земляк, большевик Лев Троцкий - организатор и руководитель РККА - Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

Но и в мирной жизни анархизм не может дать ничего конкретно применимого для современного массового общества. Вместо этого анархисты рисуют светлое будущее как фермерско-ремесленную идиллию, без научно-технического прогресса и организации труда самых разных по специальности людей в рамках оптимально координируемой индустриальной экономики, включая осуществление грандиозных проектов.

В этом - утопическая реакционность и бесперспективность анархизма. Анархическое общество, раздробленное на автономные общины, даже если бы оно могло существовать (при неизбежной угрозе его уничтожения милитаристскими государствами), не способно (да и не захочет) осуществить такие, например, проекты, как китайский марсоход Журонг (Zhurong):

Место посадки

Панорама 360°; марсоход на посадочной платформе

Посмотрите также это видео с китайского марсохода https://youtu.be/mh-C_ohcsgs , которое доказывает, что по развитию космической техники Китай бесспорно догнал США. Господин Путин, а каковы последние достижения "Роскосмоса"? (Риторический вопрос).

.

ПРОТЕСТЫ ПРОТИВ ФЕЙКДЕМИИ В ЛОНДОНЕ

В эти выходные прошел уже третий по счёту массовый протест англичан против полицейско-фашистской тирании, устанавливаемой в Британии под предлогом выдуманной "пандемии ковид-19(84)". Что характерно: в протесте опять участвуют сотни тысяч (по некоторым оценкам больше миллиона) человек, но антинародные корпоративные масс-медии молчат о протестах, как рыбы. Фашистоидный миллиардерско-политиканский истеблишмент надеется таким нарочитым замалчиванием внушить народу, что любые протесты бесполезны, что власть сокрушит любое сопротивление народа.

Как всё это похоже на былые протесты "желтых жилетов" против диктатуры подонка и ничтожества Макрона - подлой марионетки Ротшильдов! Там, где массы народа сильны, полиция прячется; там, где протестующих мало - полицейская мразь расправляется с ними жесточайшим, зверским, фашистским образом.

То же можно сказать и о России: пока протесты в Хабаровске против воистину мафиозного похищения губернатора Фургала кровавыми псами подонка Иудушки Капутина были действительно массовыми, вся бюрократическая и полицейская мразь притихла и попряталась по своим норам. Но когда со временем протесты пошли на спад, фашистские полицаи воровского режима снова начали разгонять протесты и арестовывать участников.

В чём дело? Почему всё в мире - и в России, и, конечно, на Западе - так гнусно и безнадёжно? Почему гнусный откровенно лживый балаган фейковой "пандемии ковид" с начавшимся теперь геноцидом при помощи принудительных уколов губительными для здоровья ген-инженерными препаратами (лживо называемыми "вакцинами от ковид") беспрепятственно продолжается уже больше года?

Да потому, что господствующий класс буржуазии выработал довольно эффективную систему антинародной власти, обслуживающей его классовую диктатуру. Эта система была выработана в США и потом с незначительными внешними изменениями навязана практически всему миру. Миллиардерская сволочь в США очень быстро ощутила ненависть народа и поэтому перешла к закулисному управлению страной через марионеток - поголовно коррумпированных политиканов и чинуш, занявших все места в аппарате власти.

Это совершенно безопасно для истинных властителей-капиталистов: во-первых, оскандалившихся бюрократов и политиканов можно менять как носки и даже показательно сажать за решетку. Во-вторых, такой скрытный фашизм (корпоратизм - государство, обслуживающее интересы капиталистических корпораций, по определению Муссолини) в отличие от фашизма Гитлера и Муссолини полностью застрахован от малейшей возможности выхода марионетки-"фюрера" из-под контроля, как это произошло в Германии после поражений под Сталинградом и на Курской дуге, когда немецкие монополии безуспешно пытались склонить Гитлера и его нацистскую клику к заключению мира с Англией и США, а потом устроили неудачное покушение на него руками военных.

Кроме госаппарата эта система власти обязательно включает в себя монополизированные масс-медии, оболванивающие и запугивающие народ именно так, как это надо господствующему классу буржуазии. Если же какой-нибудь журналист осмелится написать правду, то её просто не опубликуют, а журналиста выгонят пинками из редакции и заменят на любую дешевую пресститутку.

Это - система "ниппель": туда - дуй, а оттуда - х..! Она при всей своей антинародности (то есть направленности против интересов народа) и небывалой в прежние времена коррупционной гнили чрезвычайно стабильна именно из-за своей тоталитарной (фашистской), не терпящей никаких альтернатив глубинной сущности, в сочетании с частой сменой марионеток на сцене кукольного театра "западной демократии".

Повторяю: олигархо-бюрократическо-масс-медиальная власть режима Иудушки Капутина и его "дорогих друзей" принципиально ничем не отличается не только от бандерофашистского режима на Украине, русофобских фашистских прибалтийских вымиратов, фашистского прозападного режима Моди в Индии, фашистских "банановых республик" Латинской Америки вроде нынешних компрадорско-мафиозных режимов в Колумбии и Чили, столь же варварских и кровожадных, но и от лицемерного балагана "западных демократий" в США и ЕС, о чём как раз и свидетельствуют нынешние протесты народа в Лондоне. Вся разница тут только в степени варварства, некомпетентности и огласки (западными бордельными масс-медиями) преступности и зверств режимов.

Все эти олигархические режимы, включая воровской режим Иудушки Капутина, его "дорогих друзей" и всей оравы паразитов-кровопийц - буржуев и чиновников - сильны не только круговой порукой коррумпированной бюрократии, но и непрерывной дрессировкой народа при помощи масс-медий, внушающих ему неверие в свои силы и иллюзорные надежды на "лучших политиков", которых может, удастся избрать на следующих выборах. Однако даже преодолевшие наркотический масс-медиальный дурман массовые выступления не приводят к изменению политики, потому что истинные господа-хозяева - это глобалистская закулиса мультимиллиардеров, держащаяся в тени и оттуда управляющая своими марионетками-политиканами.

Что может изменить эту безнадёжную ситуацию коренным образом? - Только организация народа, создание им своих собственных альтернативных органов власти и бойкот антинародной "официальной" власти, сколь бы "демократической" она себя ни называла. Для победы над сатанинской тоталитарной диктатурой мультимиллиардеров, их мафиозным политиканством, бетонной бюрократией и масс-медиальными отравителями мозгов необходима организация "Советов", как в Российских революциях 1905 г. и февраля и октября 1917 года. Без "Советов народных депутатов" все замечательные лозунги, которые в частности показаны на нижеследующих фото, так и останутся благими, но бессильными, а потому и неосуществимыми пожеланиями, потому что существующая "официальная" антинародная буржуйская власть твёрдо намерена гнуть свою линию и не уступать народу ни на шаг.

И, конечно, необходимо понимание народом реальной осуществимости радикальной социалистической (марксистско-бихевиористской) альтернативы нынешнему тоталитарному господству глобалистской закулисы мультимиллиардеров, спешно разворачивающих свой ретроградный проект неофеодально-рабовладельческого строя с тотальной электронной слежкой и концлагерями (так называемый "Great reset" хера Шваба и WEF).

Массовый протест с утра

до вечера

"Вакцино-паспортам - НЕТ!"

"Не отдавайте свои гражданские свободы этим дьявольским клоунам!" (Джонсону и его клике)

"Вариант Джонсона" (вирусный)

"История смотрит на вас", "Би-би-си - вруны", "99,97 % (заболевших) не умирают" и т.д.

"Эй, Борис (Джонсон) оставь нас, детей, в покое!"

Кончайте приучать нас жить в страхе"

Тошнит от лжи правительства", "Борис+Хэнкок=обман"

"Дети - не лабораторные крысы!!!", "Британские санитары против принудительных вакцинаций"

(У меня) "иммунитет от брехни правительства"

"Астра-Зенека убила моего мужа"

(Мы - ) "Не теоретики заговоров, не отрицаем (факт) ковид, а только нормальные люди, борющиеся за наши элементарные свободы"

Я не позволю, чтобы меня шпыняли, принуждали, запугивали, надевали маску, тестировали, следили за каждым шагом и отравляли! Моя жизнь - моё достояние. Я - свободный человек."

Медицинской тирании - СТОП!"

.

ЧЕХОВ ПАЛАТА НОМЕР 6 - 1

 В наше время глобального массового психоза "ковид-19(84)", представляющего собой программу шайки мультимиллиардеров-глобалистов по полному порабощению человечества, очень полезно читать шедевры мировой литературы о сумасшедших. Среди них в первую очередь надо упомянуть "Дон Кихота" Сервантеса, потом "Над кукушкиным гнездом" Кена Кизи и, конечно, "Палату № 6" Чехова.

Эти повествования ясно показывают социальную причину и суть того явления, которое называется "душевными болезнями". Это, конечно, вовсе не болезни, от которых можно вылечить таблетками или садистскими пытками - электрошоком и инсулиновым шоком, или хуже того - грубым варварским кромсанием мозга жертвы, носящим "научное" название "лоботомия" и делающим из людей безнадёжных кретинов.

С точки зрения бихевиоризма "сумасшествие" - это безуспешная попытка человека адаптировать своё поведение так, чтобы получать от окружающих положительное, а не отрицательное подкрепление своих действий. Причины этого могут быть самыми разными. Они могут быть вызваны неожиданными катастрофическими жизненными неудачами и потерями (вспомним короля Лира у Шекспира), а также могут быть "запрограммированы" в детстве неправильным воспитанием или обстановкой, которая была бы невыносима даже для взрослого человека - садистские наказания, изнасилования, систематическая манипуляция поведения, коварно заводящая ребенка в тупик, потому что обе возможные альтернативы его поведения (и ответ: "Да", и ответ: "Нет") неизбежно влекут за собой наказание.

Особо преуспевают в уродовании характеров детей школьные учителя, которые, набравшись со временем опыта, становятся изощренными садистами. Такое коварное манипулирование поведением детей, полностью находящихся под абсолютной властью взрослого (в семье - обычно матери) Грегори Бейтсон (Gregory Bateson) и Рональд Лэинг (Ronald Laing) назвали "двойной связью (double-bind)". Об этом Лэинг написал замечательную книгу со множеством конкретных реальных примеров - "Sanity, Madness and the Family" by R.D. Laing and A. Esterson.

Жуткие и унизительные отношения эксплуатации односторонней слабости и зависимости - экономической, физической и психической - "норма" всех классовых обществ, обществ, разделенных на "верхи" и "низы". В отличие от них социалистическое общество при всей своей неизбежно намного более сильной непосредственной оперантной и даже просто эмоциональной взаимосвязанности и взаимозависимости между людьми не имеет такого разделения на господствующих властителей (например, "лидеров" или "вождей") и пресмыкающуюся перед ними чернь. Именно поэтому сталинизм - это антисоциализм, антикоммунизм. Соответственно, социализм не имеет ничего общего с идеалом "свободы" в стиле буржуйского индивидуализма - воображать себя некоей птицей, то витающей в небесах и имеющей возможность срать на головы всем и каждому, то сидящей где-то наверху и самовлюбленно прихорашивающейся, чистящей себе пёрышки... Но вернёмся в воистину безумную реальность нынешнего мира тоталитарной диктатуры капитала - диктатуры выродков, обуянных именно такими представлениями.

Самое общее, неизменное в "сумасшествии" - это то, что оно представляет собой поведение, искалеченное насилием. Оно является с одной стороны, результатом систематического "психологического давления", а с другой стороны - оправданием произвола в отношении "сумасшедших" - лишении людей элементарных прав и свобод в результате официального признания их "недееспособными". Жертвами или объектами этого могут стать не только отдельные "аномалии", как например,Чаадаев, за свои эссе официально объявленный "сумасшедшим" в коррумпированной и ханжески реакционной Рассее Николая 1-го, застёгнутой на все пуговицы насилия и лицемерия, но и целые общества, народы. Именно это мы и видим сейчас уже в масштабах не одной страны (как это было в случае гитлеровского фашизма), а уже всего человечества - гипнотически внушаемую масс-медиями мнимую "пандемию" с принуждением всех и каждого к уколам явно губительными препаратами, лицемерно и лживо названными "вакцинами".

Эта воистину сумасшедшая фейк-"пандемия" - триумф и апофеоз тоталитарной власти глобалистской закулисы мультимиллиардеров. В этой сатанинской клоунаде особенно чётко видно следующее обстоятельство: власть, чтобы ощущать себя абсолютной и незыблемой, хочет одновременно и обманывать, и принуждать, и в этом испытывает извращенческое садомазохистское наслаждение от своего якобы "демократического" самодержавия; поэтому бури административного, бюрократически-полицейского насилия сменяются затишьями подлейшей, гнуснейшей лжи масс-медиальных пресституток. Власть хочет всех нас не только растоптать, но и очаровать собою! Какая бездна цинизма и коварства заключена в лицемерном и пошлом выражении: "Слуга народа"!!!

В этом - цель власти: сделать всех нас бессильными и недееспособными, неспособными на самостоятельные совместные действия. В медицине такое явление называется госпитализмом - когда человек, привыкший лежать в больнице, бросает поводья и изо дня в день растранжиривает свою драгоценную жизнь пустым небокоптительством. Таков идеальный подданный - зомби - и такова идеальная для власти ситуация: власть тогда якобы не гнобит, а трогательно заботится о "беспомощном и недееспособном" народе!

Как конкретную иллюстрацию отношений власти и подчинения предлагаю вашему вниманию "филе" - логично связанные вырезки из повести Антона Павловича Чехова "Палата №6", которую можно целиком прочесть, например, здесь: http://lib.ru/LITRA/CHEHOW/6.txt . Это филе - судьбы двух несомненно интеллигентных и неплохих людей, официально признанных "сумасшедшими" и запертыми в эту палату под произвол примитивнейшего скота - надзирателя. Не помню, кто именно давным-давно, вероятно ещё при жизни Чехова, сказал: "Палата №6 - это вся Россия". И жуть берет от того, что это высказывание справедливо и поныне.

* * *

А.П. ЧЕХОВ

"ПАЛАТА №6

(...) Однажды осенним утром, подняв воротник своего пальто и шлепая по грязи, Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, судебный пристав и губернский секретарь, пробирался по переулкам и задворкам к какому-то мещанину, чтобы получить по исполнительному листу. Настроение у него было мрачное, как всегда по утрам. В одном из переулков встретились ему два арестанта в кандалах и с ними четыре конвойных с ружьями. Раньше Иван Дмитрич очень часто встречал арестантов, и всякий раз они возбуждали в нем чувства сострадания и неловкости, теперь же эта встреча произвела на него какое-то особенное, странное впечатление. Ему вдруг почему-то показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму.

Побывав у мещанина и возвращаясь к себе домой, он встретил около почты знакомого полицейского надзирателя, который поздоровался и прошел с ним по улице несколько шагов, и почему-то это показалось ему подозрительным. Дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у себя огня, а ночью не спал и все думал о том, что его могут арестовать, заковать и посадить в тюрьму. Он не знал за собой никакой вины и мог поручиться, что и в будущем никогда на убьет, не подожжет и не украдет; но разве трудно совершить преступление нечаянно, невольно, и разве не возможна клевета, наконец судебная ошибка? Ведь недаром же вековой народный опыт учит от сумы да тюрьмы не зарекаться. А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна, и ничего в ней нет мудреного. Люди, имеющие служебное, деловое отношение к чужому страданию, например судьи, полицейские, врачи, с течением времени, в силу привычки, закаляются до такой степени, что хотели бы, да не могут относиться к своим клиентам иначе, как формально; с этой стороны они ничем не отличаются от мужика, который на задворках режет баранов и телят и не замечает крови. При формальном же, бездушном отношении к личности, для того чтобы невинного человека лишить всех прав состояния и присудить к каторге, судье нужно только одно: время.

Только время на соблюдение кое-каких формальностей, за которые судье платят жалованье, а затем - все кончено. Ищи потом справедливости и защиты в этом маленьком, грязном городишке, за двести верст от железной дороги! Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом, как разумная и целесообразная необходимость, и всякий акт милосердия, например оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного, мстительного чувства?

Утром Иван Дмитрич поднялся с постели в ужасе, с холодным потом на лбу, совсем уже уверенный, что его могут арестовать каждую минуту. Если вчерашние тяжелые мысли так долго не оставляют его, думал он, то, значит, в них есть доля правды. Не могли же они в самом деле прийти в голову безо всякого повода.

Городовой не спеша прошел мимо окон: это недаром. Вот два человека остановились около дома и молчат. Почему они молчат?

И для Ивана Дмитрича наступили мучительные дин и ночи. Все проходившие мимо окон и входившие во двор казались шпионами и сыщиками. В полдень обыкновенно исправник проезжал на паре по улице; это он ехал из своего подгородного имения в полицейское правление, но Ивану Дмитричу казалось каждый раз, что он едет слишком быстро и с каким-то особенным выражением: очевидно, спешит объявить, что в городе появился очень важный преступник.

Иван Дмитрич вздрагивал при всяком звонке и стуке в ворота, томился, когда встречал у хозяйки нового человека; при встрече с полицейскими и жандармами улыбался и насвистывал, чтобы казаться равнодушным. Он не спал все ночи напролет, ожидая ареста, но громко храпел и вздыхал, как сонный, чтобы хозяйке казалось, что он спит; ведь если не спит, то значит, его мучают угрызения совести - какая улика! Факты и здравая логика убеждали его, что все эти страхи - вздор и психопатия, что в аресте и тюрьме, если взглянуть на дело пошире, в сущности, нет ничего страшного - была бы совесть спокойна; но чем умнее и логичнее он рассуждал, тем сильнее и мучительнее становилась душевная тревога. Это было похоже на то, как один пустынник хотел вырубить себе местечко в девственном лесу; чем усерднее он работал топором, тем гуще и сильнее разрастался лес. Иван Дмитрич в конце концов, видя, что это бесполезно, совсем бросил рассуждать и весь отдался отчаянию и страху.

(...) Он решил, что в его положении самое лучшее - это спрятаться в хозяйкин погреб. В погребе просидел он день, потом ночь и другой день, сильно озяб и, дождавшись потемок, тайком, как вор, пробрался к себе в комнату. До рассвета простоял он среди комнаты, не шевелясь и прислушиваясь. Рано утром до восхода солнца к хозяйке пришли печники. Иван Дмитрич хорошо знал, что они пришли затем, чтобы перекладывать в кухне печь, но страх подсказал ему, что это полицейские, переодетые печниками. Он потихоньку вышел из квартиры и, охваченный ужасом, без шапки и сюртука, побежал по улице. За ним с лаем гнались собаки, кричал где-то позади мужик, в ушах свистел воздух, и Ивану Дмитричу казалось, что насилие всего мира скопилось за его спиной и гонится за ним.

Его задержали, привели домой и послали хозяйку за доктором. Доктор Андрей Ефимыч, о котором речь впереди, прописал холодные примочки на голову и лавровишневые капли, грустно покачал головой и ушел, сказав хозяйке, что уж больше он не придет, потому что не следует мешать людям сходить с ума.

Так как дома не на что было жить и лечиться, то скоро Ивана Дмитрича отправили в больницу и положили его там в палате для венерических больных. Он не спал по ночам, капризничал и беспокоил больных и скоро, по распоряжению Андрея Ефимыча, был переведен в палату №6.

Через год в городе уже совершенно забыли про Ивана Дмитрича, и книги его, сваленные хозяйкой в сани под навесом, были растасканы мальчишками.

(...) Иван Дмитрич Громов, мужчина лет тридцати трех, из благородных, бывший судебный пристав и губернский секретарь, страдает манией преследования. Он или лежит на постели, свернувшись калачиком, или же ходит из угла в угол, как бы для моциона, сидит же очень редко. Он всегда возбужден, взволнован и напряжен каким-то смутным, неопределенным ожиданием. Достаточно малейшего шороха в сенях или крика на дворе, чтобы он поднял голосу и стал прислушиваться: не за ним ли это идут? Не его ли ищут? И лицо его при этом выражает крайнее беспокойство и отвращение.

Мне нравится его широкое, скуластое лицо, всегда бледное и несчастное, отражающее в себе, как в зеркале, замученную борьбой и продолжительным страхом душу. Гримасы его странны и болезненны, но тонкие черты, положенные на его лицо глубоким искренним страданием, разумны и интеллигентны, и в глазах теплый, здоровый блеск. Нравится мне он сам, вежливый, услужливый и необыкновенно деликатный в обращении со всеми, кроме Никиты. Когда кто-нибудь роняет пуговку или ложку, он быстро вскакивает с постели и поднимает. Каждое утро он поздравляет своих товарищей с добрым утром, ложась спать - желает им спокойной ночи.

Кроме постоянно напряженного состояния и гримасничанья, сумасшествие его выражается еще в следующем. Иногда по вечерам он запахивается в свой халатик и, дрожа всем телом, стуча зубами, начинает быстро ходить из угла в угол и между кроватей. Похоже на то, как будто у него сильная лихорадка. По тому, как он внезапно останавливается и взглядывает на товарищей, видно, что ему хочется сказать что-то очень важное, но, по-видимому, соображая, что его не будут слушать или не поймут, он нетерпеливо встряхивает головой и продолжает шагать. Но скоро желание говорить берет верх над всякими соображениями, и он дает себе волю и говорит горячо и страстно. Речь его беспорядочна, лихорадочна, как бред, порывиста и не всегда понятна, но зато в ней слышится, и в словах и в голосе, что-то чрезвычайно хорошее. Когда он говорит, вы узнаете в нем сумасшедшего человека. Трудно передать на бумаге его безумную речь. Говорит он о человеческой подлости, о насилии, попирающем правду, о прекрасной жизни, какая со временем будет на земле, об оконных решетках, напоминающих ему каждую минуту о тупости и жестокости насильников. Получается беспорядочное, нескладное попури из старых, но еще не допетых песен.

(...) Доктор Андрей Ефимыч Рагин - замечательный человек в своем роде. Говорят, что в ранней молодости он был очень набожен и готовил себя к духовной карьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии, он намеревался поступить в духовную академию, но будто бы его отец, доктор медицины и хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет считать его своим сыном, если он пойдет в попы. Насколько это верно - не знаю, но сам Андрей Ефимыч не раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания к медицине и вообще к специальным наукам.

Как бы то ни было, кончив курс по медицинскому факультету, он в священники не постригся. Набожности он не проявлял и на духовную особу в начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.

Наружность у него тяжелая, грубая, мужицкая; своим лицом, бородой, плоскими волосами и крепким, неуклюжим сложением напоминает он трактирщика на большой дороге, разъевшегося, невоздержанного и крутого. Лицо суровое, покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При высоком росте и широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком - и дух вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече в узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы дать дорогу, и не басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: "Виноват!" У него на шее небольшая опухоль, которая мешает ему носить жесткие крахмальные воротнички, и потому он всегда ходит в мягкой полотняной или ситцевой сорочке. Вообще одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару он таскает лет по десяти, а новая одежда, которую он обыкновенно покупает в жидовской лавке, кажется на нем такою же поношенною и помятою, как старая; в одном и том же сюртуке он и больных принимает, и обедает, и в гости ходит; но это не из скупости, а от полного невнимания к своей наружности.

Когда Андрей Ефимыч приехал в город, чтобы принять должность, "богоугодное заведение" находилось в ужасном состоянии. В палатах, коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики, сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра, в ваннах держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных, а про старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча, рассказывали, будто он занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе из сиделок и больных женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни оправдывали их тем, что в больницу ложатся только мещане и мужики, которые не могут быть недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице: не рябчиками же их кормить! Другие же в оправдание говорили, что одному городу без помощи земства не под силу содержать хорошую больницу; слава богу, что хоть плохая, да есть. А молодое земство не открывало лечебницы ни в городе, ни возле, ссылаясь на то, что город уже имеет свою больницу.

Осмотрев больницу, Андрей Ефимыч пришел к заключению, что это учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей. По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это - выпустить больных на волю, а больницу закрыть. Но он рассудил, что для этого недостаточно одной только его воли и что это было бы бесполезно; если физическую и нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет на другое: надо ждать, когда она сама выветрится. К тому же, если люди открывали больницу и терпят ее у себя, то, значит, она им нужна; предрассудки и все эти житейские гадости и мерзости нужны, так как они с течением времени перерабатываются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем. На земле нет ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости.

Приняв должность, Андрей Ефимыч отнесся к беспорядкам, по-видимому, довольно равнодушно. Он попросил только больничных мужиков и сиделок не ночевать в палатах и поставил два шкафа с инструментами; смотритель же, кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа (инфекция) остались на своих местах.

Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право. Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на то, как будто он дал обет никогда не возвышать голоса и не употреблять повелительного наклонения. Сказать "дай" или "принеси" ему трудно; когда ему хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит кухарке: "Как бы мне чаю..." или: "Как бы мне пообедать". Сказать же смотрителю, чтоб он перестал красть, или прогнать его, или совсем упразднить эту ненужную паразитную должность, - для него совершенно не под силу. Когда обманывают Андрея Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает; когда больные жалуются ему на голод или на грубых сиделок, он конфузится и виновато бормочет:

- Хорошо, хорошо, я разберу после... Вероятно, тут недоразумение...

(...) Дверь из сеней в палату была отворена. Иван Дмитрич, лежа на кровати и приподнявшись на локоть, с тревогой прислушивался к чужому голосу и вдруг узнал доктора. Он весь затрясся от гнева, вскочил и с красным злым лицом, с глазами навыкате, выбежал на середину палаты.

- Доктор пришел! - крикнул он и захохотал. - Наконец-то! Господа, поздравляю, доктор удостоивает нас своим визитом! Проклятая гадина! - взвизгнул он и в исступлении, какого никогда еще не видели в палате, топнул ногой. - Убить эту гадину! Нет, мало убить! Утопить в отхожем месте!

Андрей Ефимыч, слышащий это, выглянул из сеней в палату и спросил мягко:

- За что?

- За что? - крикнул Иван Дмитрич, подходя к нему с угрожающим видом и судорожно запахиваясь в халат, - За что? Вор! - проговорил он с отвращением и делая губы так, как будто желая плюнуть. - Шарлатан! Палач!

- Успокойтесь, - сказал Андрей Ефимыч, виновато улыбаясь. - Уверяю вас, я никогда ничего не крал, в остальном же, вероятно, вы сильно преувеличиваете. Я вижу, что вы на меня сердиты. Успокойтесь, прошу вас, если можете, и скажите хладнокровно: за что вы сердиты?

- А за что вы меня здесь держите?

- За то, что вы больны.

- Да, болен. Но ведь десятки, сотни сумасшедших гуляют на свободе, потому что ваше невежество не способно отличить их от здоровых. Почему же я и вот эти несчастные должны сидеть тут за всех, как козлы отпущения? Вы, фельдшер, смотритель и вся ваша больничная сволочь в нравственном отношении неизмеримо ниже каждого из нас, почему же мы сидим, а вы нет? Где логика?

- Нравственное отношение и логика тут ни при чем. Все зависит от случая. Кого посадили, тот сидит, а кого не посадили, тот гуляет, вот и все. В том, что я доктор, а вы душевнобольной, нет ни нравственности, ни логики, а одна только пустая случайность.

- Этой ерунды я не понимаю... - глухо проговорил Иван Дмитрич и сел на свою кровать. (...)

- Отпустите меня, - сказал Иван Дмитрич, и голос его дрогнул.

- Не могу.

- Но почему же? Почему?

- Потому что это не в моей власти. Посудите, какая польза вам оттого, если я отпущу вас? Идите. Вас задержат горожане или полиция и вернут назад.

- Да, да, это правда... - проговорил Иван Дмитрич и потер себе лоб. - Это ужасно! Но что же мне делать? Что?

Голос Ивана Дмитрича и его молодое умное лицо с гримасами понравились Андрею Ефимычу. Ему захотелось приласкать молодого человека и успокоить его. Он сел рядом с ним на постель, подумал и сказал:

- Вы спрашиваете, что делать? Самое лучшее в вашем положении - бежать отсюда. Но, к сожалению, это бесполезно. Вас задержат. Когда общество ограждает себя от преступников, психических больных и вообще неудобных людей, то оно непобедимо. Вам остается одно: успокоиться на мысли, что ваше пребывание здесь необходимо.

- Никому оно не нужно.

- Раз существуют тюрьмы и сумасшедшие дома, то должен же кто-нибудь сидеть в них. Не вы - так я, не я - так кто-нибудь третий. Погодите, когда в далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие дома, то не будет ни решеток на окнах, ни халатов. Конечно, такое время рано или поздно настанет.

Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.

- Вы шутите, - сказал он, щуря глаза. - Таким господам, как вы и ваш помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена! Пусть я выражаюсь пошло, смейтесь, но воссияет заря новой жизни, восторжествует правда, и на нашей улице будет праздник! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Приветствую их от всей души и радуюсь, радуюсь за них! Вперед! Помогай вам бог, друзья!

Иван Дмитрич с блестящими глазами поднялся и, протягивая руки к окну, продолжал с волнением в голосе:

- Из-за этих решеток благословляю вас! Да здравствует правда! Радуюсь!

- Я не нахожу особенной причины радоваться, - сказал Андрей Ефимыч, которому движение Ивана Дмитрича показалось театральным и в то же время очень понравилось. - Тюрем и сумасшедших домов не будет, и правда, как вы изволили выразиться, восторжествует, но ведь сущность вещей не изменится, законы природы останутся все те же. Люди будут болеть, стариться и умирать так же, как и теперь. Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму.

- А бессмертие?

- Э, полноте!

- Вы не верите, ну, а я верю. У Достоевского или у Вольтера кто-то говорит, что если бы не было бога, то его выдумали бы люди. А я глубоко верю, что если нет бессмертия, то его рано или поздно изобретет великий человеческий ум.

- Хорошо сказано, - проговорил Андрей Ефимыч, улыбаясь от удовольствия. - Это хорошо, что вы веруете. С такой верой можно жить припеваючи даже замуравленному в стене. Вы изволили где-нибудь получить образование?

- Да, я был в университете, но не кончил.

- Вы мыслящий и вдумчивый человек. При всякой обстановке вы можете находить успокоение в самом себе. Свободное и глубокое мышление, которое стремится к уразумению жизни, и полное презрение к глупой суете мира - вот два блага, выше которых никогда не знал человек. И вы можете обладать ими, хотя бы вы жили за тремя решетками. Диоген жил в бочке, однако же был счастливее всех царей земных.

- Ваш Диоген был болван, - угрюмо проговорил Иван Дмитрич. - Что вы мне говорите про Диогена да про какое-то уразумение? - рассердился он вдруг и вскочил. - Я люблю жизнь, люблю страстно! У меня мания преследования, постоянный мучительный страх, но бывают минуты, когда меня охватывает жажда жизни, и тогда я боюсь сойти с ума. Ужасно хочу жить, ужасно!

(...) "Какой приятный молодой человек! - думал Андрей Ефимыч, идя к себе на квартиру. - За все время, пока я тут живу, это, кажется, первый, с которым можно поговорить. Он умеет рассуждать и интересуется именно тем, чем нужно".

Читая и потом ложась спать, он все время думал об Иване Дмитриче, а проснувшись на другой день утром, вспомнил, что вчера познакомился с умным и интересным человеком, и решил сходить к нему еще раз при первой возможности.

(...) Иван Дмитрич лежал в такой же позе, как вчера, обхватив голову руками и поджав ноги. Лица его не было видно.

- Здравствуйте, мой друг, - сказал Андрей Ефимыч. - Вы не спите?

- Во-первых, я вам не друг, - проговорил Иван Дмитрич в подушку, - а во-вторых, вы напрасно хлопочете: вы не добьетесь от меня ни одного слова.

- Странно... - пробормотал Андрей Ефимыч в смущении. - Вчера мы беседовали так мирно, но вдруг вы почему-то обиделись и сразу оборвали... Вероятно, я выразился как-нибудь неловко или, быть может, высказал мысль, не согласную с вашими убеждениями...

- Да, так я вам и поверю! - сказал Иван Дмитрич, приподнимаясь и глядя на доктора насмешливо и с тревогой; глаза у него были красны. - Можете идти шпионить и пытать в другое место, а тут вам нечего делать. Я еще вчера понял, зачем вы приходили.

- Странная фантазия! - усмехнулся доктор. - Значит, вы полагаете, что я шпион?

- Да, полагаю... Шпион или доктор, к которому положили меня на испытание, - это все равно.

- Ах, какой вы, право, извините... чудак! Доктор сел на табурет возле постели и укоризненно покачал головой. - Но допустим, что вы правы, - сказал он. - Допустим, что я предательски ловлю вас на слове, чтобы выдать полиции. Вас арестуют и потом судят. Но разве в суде и в тюрьме вам будет хуже, чем здесь? А если сошлют на поселение и даже на каторгу, то разве это хуже, чем сидеть в этом флигеле? Полагаю, не хуже... Чего же бояться?

Видимо, эти слова подействовали на Ивана Дмитрича. Он покойно сел."

-

ЧЕХОВ ПАЛАТА НОМЕР 6 - 2

 

"Был пятый час вечера - время, когда обыкновенно Андрей Ефимыч ходит у себя по комнатам и Дарьюшка спрашивает его, не пора ли ему пиво пить, на дворе была тихая, ясная погода.

- А я после обеда вышел прогуляться, да вот и зашел, как видите, - сказал доктор. - Совсем весна.

- Теперь какой месяц? Март? - спросил Иван Дмитрич.

- Да, конец марта.

- Грязно на дворе?

- Нет, не очень. В саду уже тропинки.

- Теперь бы хорошо проехаться в коляске куда-нибудь за город, - сказал Иван Дмитрич, потирая свои красные глаза, точно спросонок, - потом вернуться бы домой в теплый, уютный кабинет и... полечиться у порядочного доктора от головной боли... Давно уже я не жил по-человечески. А здесь гадко! Нестерпимо гадко!

После вчерашнего возбуждения он был утомлен и вял и говорил неохотно. Пальцы у него дрожали, и по лицу видно было, что у него сильно болела голова.

- Между теплым, уютным кабинетом и этою палатой нет никакой разницы, - сказал Андрей Ефимыч. - Покой и довольство человека не вне его, а в нем самом.

- То есть как?

- Обыкновенный человек ждет хорошего или дурного извне, то есть от коляски и кабинета, а мыслящий от самого себя.

- Идите проповедуйте эту философию в Греции, где тепло и пахнет померанцем, а здесь она не по климату. С кем это я говорил о Диогене? С вами, что ли?

- Да, вчера со мной.

- Диоген не нуждался в кабинете и в теплом помещении; там и без того жарко. Лежи себе в бочке да кушай апельсины и оливки. А доведись ему в России жить, так он не то что в декабре, а в мае запросился бы в комнату. Небось скрючило бы от холода.

- Нет. Холод, как и вообще всякую боль, можно не чувствовать. Марк Аврелий сказал: "Боль есть живое представление о боли: сделай усилие воли, чтоб изменить это представление, откинь его, перестань жаловаться, и боль исчезнет". Это справедливо. Мудрец или попросту мыслящий, вдумчивый человек отличается именно тем, что презирает страдание; он всегда доволен и ничему не удивляется.

- Значит, я идиот, так как я страдаю, недоволен и удивляюсь человеческой подлости.

- Это вы напрасно. Если вы почаще будете вдумываться, то вы поймете, как ничтожно все то внешнее, что волнует нас. Нужно стремиться к уразумению жизни, в нем - истинное благо.

- Уразумение... - поморщился Иван Дмитрич. - Внешнее, внутреннее... Извините, я этого не понимаю. Я знаю только, - сказал он, вставая и сердито глядя на доктора, - я знаю, что бог создал меня из теплой крови и нервов, да-с! А органическая ткань, если она жизнеспособна, должна реагировать на всякое раздражение. И я реагирую! На боль я отвечаю криком и слезами, на подлость - негодованием, на мерзость - отвращением. По-моему, это, собственно, и называется жизнью. Чем ниже организм, тем он менее чувствителен и тем слабее отвечает на раздражение, и чем выше, тем он восприимчивее и энергичнее реагирует на действительность. Как не знать этого? Доктор, а не знает таких пустяков! Чтобы презирать страдание, быть всегда довольным и ничему не удивляться, нужно дойти вот до этакого состояния, - и Иван Дмитрич указал на толстого, заплывшего жиром мужика, - или же закалить себя страданиями до такой степени, чтобы потерять всякую чувствительность к ним, то есть, другими словами, перестать жить. Извините, я не мудрец и не философ, - продолжал Иван Дмитрич с раздражением, - и ничего я в этом не понимаю. И не и состоянии рассуждать.

- Напротив, вы прекрасно рассуждаете.

- Стоики, которых вы пародируете, были замечательные люди, но учение их застыло еще две тысячи лет назад и ни капли не подвинулось вперед и не будет двигаться, так как оно не практично и не жизненно. Оно имело успех только у меньшинства, которое проводит свою жизнь в штудировании и смаковании всяких учений, большинство же не понимало его. Учение, проповедующее равнодушие к богатству, удобствам жизни, презрение к страданиям и смерти, совсем непонятно для громадного большинства, так как это большинство никогда не знало ни богатства, ни удобств в жизни; а презирать страдания значило бы для него презирать самую жизнь, так как все существо человека состоит из ощущений голода, холода, обид, потерь и гамлетовского страха перед смертью. В этих ощущениях вся жизнь: ею можно тяготиться, ненавидеть ее, но не презирать. Да, так, повторяю, учение стоиков никогда не может иметь будущности, прогрессируют же, как видите, от начала века, и сегодня борьба, чуткость к боли, способность отвечать на раздражение...

Иван Дмитрич вдруг потерял нить мыслей, остановился и досадливо потер лоб.

(...) Этот разговор продолжался еще около часа и, по-видимому, произвел на Андрея Ефимыча глубокое впечатление. Он стал ходить во флигель каждый день. Ходил он туда по утрам и после обеда, и часто вечерняя темнота заставала его в беседе с Иваном Дмитричем. В первое время Иван Дмитрич дичился его, подозревал в злом умысле и откровенно выражал свою неприязнь, потом же привык к нему и свое резкое обращение сменил на снисходительно-ироническое.

Скоро по больнице разнесся слух, что доктор Андрей Ефимыч стал посещать палату №6. Никто - ни фельдшер, ни Никита, ни сиделки не могли понять, зачем он ходил туда, зачем просиживал там по целым часам, о чем разговаривал и почему не прописывал рецептов. Поступки его казались странными. Михаил Аверьяныч часто не заставал его дома, чего раньше никогда не случалось, и Дарьюшка была очень смущена, так как доктор пил пиво уже не в определенное время и иногда даже запаздывал к обеду.

Однажды, это было уже в конце июня, доктор Хоботов пришел по какому-то делу к Андрею Ефимычу; не застав его дома, он отправился искать его по двору; тут ему сказали, что старый доктор пошел к душевнобольным. Войдя во флигель и остановившись в сенях, Хоботов услышал такой разговор:

- Мы никогда не споемся, и обратить меня в свою веру вам не удастся, - говорил Иван Дмитрич с раздражением. - С действительностью вы совершенно не знакомы, и никогда вы не страдали, а только, как пьявица, кормились около чужих страданий, я же страдал непрерывно со дня рождения до сегодня. Поэтому говорю откровенно: я считаю себя выше вас и компетентнее во всех отношениях. Не вам учить меня.

- Я совсем не имею претензии обращать вас в свою веру, - проговорил Андрей Ефимыч тихо и с сожалением, что его не хотят понять. - И не в этом дело, мой друг. Дело не в том, что вы страдали, а я нет. Страдания и радости преходящи; оставим их, бог с ними. А дело в том, что мы с вами мыслим; мы видим друг в друге людей, которые способны мыслить и рассуждать, и это делает нас солидарными, как бы различны ни были наши взгляды. Если бы вы знали, друг мой, как надоели мне всеобщее безумие, бездарность, тупость и с какою радостью я всякий раз беседую с вами! Вы умный человек, и я наслаждаюсь вами.

Хоботов отворил на вершок дверь и взглянул в палату; Иван Дмитрич в колпаке и доктор Андрей Ефимыч сидели рядом на постели. Сумасшедший гримасничал, вздрагивал и судорожно запахивался в халат, а доктор сидел неподвижно, опустив голову, и лицо у него было красное, беспомощное, грустное. Хоботов пожал плечами, усмехнулся и переглянулся с Никитой. Никита тоже пожал плечами.

На другой день Хоботов приходил во флигель вместе с фельдшером. Оба стояли в сенях и подслушивали.

- А наш дед, кажется, совсем сдрефил! - сказал Хоботов, выходя из флигеля.

- Господи, помилуй нас, грешных! - вздохнул благолепный Сергей Сергеич, старательно обходя лужицы, чтобы не запачкать своих ярко вычищенных сапогов. - Признаться, уважаемый Евгений Федорыч, я давно уже ожидал этого!

(...) После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то таинственность. Мужики, сиделки и больные при встрече с ним вопросительно взглядывали на него и потом шептались. Девочка Маша, дочь смотрителя, которую он любил встречать в больничном саду, теперь, когда он с улыбкой подходил к ней, чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: "Совершенно верно", а в непонятном смущении бормотал: "Да, да, да..." - и глядел на него задумчиво и печально; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками, рассказывая то про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового священника, славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно выздоровели. Два-три раза приходил к Андрею Ефимычу коллега Хоботов; он тоже советовал оставить спиртные напитки и без всякого видимого повода рекомендовал принимать бромистый калий.

В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей Ефимыч застал там воинского начальника, штатного смотрителя уездного училища, члена управы, Хоботова и еще какого-то полного белокурого господина, которого представили ему как доктора. Этот доктор, с польскою, трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском заводе, и был теперь в городе проездом.

- Тут заявленьице по вашей части-с, - обратился член управы к Андрею Ефимычу после того, как все поздоровались и сели за стол. - Вот Евгений Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и что ее надо бы перевести в один из флигелей. Оно, конечно; это ничего, перевести можно, но главная причина - флигель ремонта захочет.

- Да, без ремонта не обойтись, - сказал Андрей Ефимыч, подумав. - Если, например, угловой флигель приспособить для аптеки, то на это, полагаю, понадобится minimum рублей пятьсот. Расход непроизводительный.

Немного помолчали.

(Далее следует длинное описание поездки Андрея Ефимыча "на отдых", в которой его "друг", почтмейстер Михаил Аверьяныч, выманил у него и промотал все сбережения.)

Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил еще на старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже жила в одном из флигелей.

По городу ходили новые больничные сплетни. Говорили, что некрасивая женщина поссорилась со смотрителем и этот будто бы ползал перед нею на коленях, прося прощения.

Андрею Ефимычу в первый же день по приезде пришлось отыскивать себе квартиру.

- Друг мой, - сказал ему робко почтмейстер, - извините за нескромный вопрос: какими средствами, вы располагаете?

Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:

- Восемьдесят шесть рублей.

- Я не о том спрашиваю, - проговорил в смущении Михаил Аверьяныч, не поняв доктора. - Я спрашиваю, какие у вас средства вообще?

- Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей. Больше у меня ничего нет.

Михаил Аверьяныч считал доктора честным и благородным человеком, но все-таки подозревал, что у него есть капитал, по крайней мере, тысяч в двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем жить, он почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.

(...) Прежде в послеобеденное время Андрей Ефимыч ходил по комнатам и думал, теперь же он от обеда до вечернего чая лежал на диване лицом к стенке и предавался мелочным мыслям, которых никак не мог побороть. Ему было обидно, что за его больше чем двадцатилетнюю службу ему не дали ни пенсии, ни единовременного пособия. Правда, он служил не честно, но ведь пенсию получают все служащие без различия, честны они или нет. Современная справедливость и заключается именно в том, что чинами, орденами и пенсиями награждаются не нравственные качества и способности, а вообще служба, какая бы она ни была. Почему же он один должен составлять исключение? Денег у него совсем не было. Ему было стыдно проходить мимо лавочки и глядеть на хозяйку.

За пиво должны уже тридцать два рубля. Мещанке Беловой тоже должны. Дарьюшка потихоньку продает старые платья и книги и лжет хозяйке, что скоро доктор получит очень много денег.

Он сердился на себя за то, что истратил на путешествие тысячу рублей, которая у него была скоплена. Как бы теперь пригодилась эта тысяча! Ему было досадно, что его не оставляют в покое люди. Хоботов считал своим долгом изредка навещать больного коллегу. Все было в нем противно Андрею Ефимычу: и сытое лицо, и дурной, снисходительный той, и слово "коллега", и высокие сапоги; самое же противное было то, что он считал своею обязанностью лечить Андрея Ефимыча и думал, что в самом деле лечит. В каждое свое посещение он приносил склянку с бромистым калием и пилюли из ревеня.

И Михаил Аверьяныч тоже считал своим долгом навещать друга и развлекать его. Всякий раз он входил к Андрею Ефимычу с напускною развязностью, принужденно хохотал и начинал уверять его, что он сегодня прекрасно выглядит и что дела, слава богу, идут на поправку, и из этого можно было заключить, что положение своего друга он считал безнадежным. Он не выплатил еще своего варшавского долга и был удручен тяжелым стыдом, был напряжен и потому старался хохотать громче и рассказывать смешнее. Его анекдоты и рассказы казались теперь бесконечными и были мучительны и для Андрея Ефимыча, и для него самого.

В его присутствии Андрей Ефимыч ложился обыкновенно на диван лицом к стене и слушал, стиснув зубы; на душу его пластами ложилась накипь, и после каждого посещения друга он чувствовал, что накипь эта становится все выше и словно подходит к горлу.

Чтобы заглушить мелочные чувства, он спешил думать о том, что и он сам, и Хоботов, и Михаил Аверьяныч должны рано или поздно погибнуть, не оставив в природе даже отпечатка. Если вообразить, что через миллион лет мимо земного шара пролетит в пространстве какой-нибудь дух, то он увидит только глину и голые утесы. Всё - и культура, и нравственный закон - пропадет и даже лопухом не порастет. Что же значат стыд перед лавочником, ничтожный Хоботов, тяжелая дружба Михаила Аверьяныча? Все это вздор и пустяки.

Но такие рассуждения уже не помогали. Едва он воображал земной шар через миллион лет, как из-за голого утеса показывался Хоботов в высоких сапогах или напряженно хохочущий Михаил Аверьяныч и даже слышался стыдливый шепот: "А варшавский долг, голубчик, возвращу на этих днях... Непременно".

(...) Однажды Михаил Аверьяныч пришел после обеда, когда Андрей Ефимыч лежал на диване. Случилось так, что в это же время явился и Хоботов с бромистым калием. Андрей Ефимыч тяжело поднялся, сел и уперся обеими руками о диван.

- А сегодня, дорогой мой, - начал Михаил Аверьяныч, - у вас цвет лица гораздо лучше, чем вчера. Да вы молодцом! Ей-богу, молодцом!

- Пора, пора поправляться, коллега, - сказал Хоботов, зевая. - Небось вам самим надоела эта канитель.

- И поправимся! - весело сказал Михаил Аверьяныч. - Еще лет сто жить будем! Так-тось!

- Сто не сто, а на двадцать еще хватит, - утешал Хоботов. - Ничего, ничего, коллега, не унывайте... Будет вам тень наводить.

- Мы еще покажем себя! - захохотал Михаил Аверьяныч и похлопал друга по колену. - Мы еще покажем! Будущим летом, бог даст, махнем на Кавказ и весь его верхом объедем - гоп! гоп! гоп! А с Кавказа вернемся, гляди, чего доброго, на свадьбе гулять будем. - Михаил Аверьяныч лукаво подмигнул глазом. - Женим вас, дружка милого... женим...

Андрей Ефимыч вдруг почувствовал, что накипь подходит к горлу; у него страшно забилось сердце.

- Это пошло! - сказал он, быстро вставая и отходя к окну. - Неужели вы не понимаете, что говорите пошлости?

Он хотел продолжать мягко и вежливо, но против воли вдруг сжал кулаки и поднял их выше головы.

- Оставьте меня! - крикнул он не своим голосом, багровея и дрожа всем телом. - Вон! Оба вон, оба!

Михаил Аверьяныч и Хоботов встали и уставились на него сначала с недоумением, потом со страхом.

- Оба вон! - продолжал кричать Андрей Ефимыч. - Тупые люди! Глупые люди! Не нужно мне ни дружбы, ни твоих лекарств, тупой человек! Пошлость! Гадость!

Хоботов и Михаил Аверьяныч, растерянно переглядываясь, попятились к двери и вышли в сени. Андрей Ефимыч схватил склянку с бромистым калием и швырнул им вслед; склянка со звоном разбилась о порог.

- Убирайтесь к черту! - крикнул он плачущим голосом, выбегая в сени. - К черту!

По уходе гостей Андрей Ефимыч, дрожа, как в лихорадке, лег на диван и долго еще повторял:

- Тупые люди! Глупые люди!

Когда он успокоился, то прежде всего ему пришло на мысль, что бедному Михаилу Аверьянычу теперь, должно быть, страшно стыдно и тяжело на душе и что все это ужасно. Никогда раньше не случалось ничего подобного. Где же ум и такт? Где уразумение вещей и философское равнодушие?

Доктор всю ночь не мог уснуть от стыда и досады на себя, а утром, часов в десять, отправился в почтовую контору и извинился перед почтмейстером.

- Не будем вспоминать о том, что произошло, - сказал со вздохом растроганный Михаил Аверьяныч, крепко пожимая ему руку. - Кто старое помянет, тому глаз вон. Любавкин! - вдруг крикнул он так громко, что все почтальоны и посетители вздрогнули. - Подай стул. А ты подожди! - крикнул он бабе, которая сквозь решетку протягивала к нему заказное письмо. - Разве не видишь, что я занят? Не будем вспоминать старое, - продолжал он нежно, обращаясь к Андрею Ефимычу. - Садитесь, покорнейше прошу, мой дорогой.

Он минуту молча поглаживал себе колени и потом сказал:

- У меня и в мыслях не было обижаться на вас. Болезнь не свой брат, я понимаю. Ваш припадок испугал нас вчера с доктором, и мы долго потом говорили о вас. Дорогой мой, отчего вы не хотите серьезно заняться вашей болезнью? Разве можно так? Извините за дружескую откровенность, - зашептал Михаил Аверьяныч, - вы живете в самой неблагоприятной обстановке: теснота, нечистота, ухода за вами нет, лечиться не на что... Дорогой мой друг, умоляем вас вместе с доктором всем сердцем, послушайтесь нашего совета: ложитесь в больницу! Там и пища здоровая, и уход, и лечение. Евгений Федорович хотя и моветон {человек дурного тона (франц. - mauvais ton).}, между нами говоря, но сведущий; на него вполне можно положиться. Он дал мне слово, что займется вами.

Андрей Ефимыч был тронут искренним участием и слезами, которые вдруг заблестели на щеках у почтмейстера.

- Уважаемый, не верьте! - зашептал он, прикладывая руку к сердцу. - Не верьте им! Это обман! Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашел во всем городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший. Болезни нет никакой, а просто я попал в заколдованный круг, из которого нет выхода. Мне все равно, я на все готов.

- Ложитесь в больницу, дорогой мой.

- Мне все равно, хоть в яму.

- Дайте, голубчик, слово, что вы будете слушаться во всем Евгения Федорыча.

- Извольте, даю слово. Но, повторяю, уважаемый: я попал в заколдованный круг. Теперь все, даже искреннее участие моих друзей, клонится к одному - к моей погибели. Я погибаю и имею мужество сознавать это.

- Голубчик, вы выздоровеете.

- К чему это говорить, - сказал Андрей Ефимыч с раздражением. - Редкий человек под конец жизни не испытывает того же, что я теперь. Когда вам скажут, что у вас что-нибудь вроде плохих почек и увеличенного сердца и вы станете лечиться, или скажут, что вы сумасшедший или преступник, то есть, одним словом, когда люди вдруг обратят на вас внимание, то знайте, что вы попали в заколдованный круг, из которого уже не выйдете. Будете стараться выйти и еще больше заблудитесь. Сдавайтесь, потому что никакие человеческие усилия уже не спасут вас. Так мне кажется.

Между тем у решетки толпилась публика. Андрей Ефимыч, чтобы не мешать, встал и начал прощаться. Михаил Аверьяныч еще раз взял с него честное слово и проводил его до наружной двери.

В тот же день, перед вечером, к Андрею Ефимычу неожиданно явился Хоботов в полушубке и в высоких сапогах и сказал таким тоном, как будто вчера ничего не случилось:

- А я к вам по делу, коллега. Пришел приглашать вас: не хотите ли со мной на консилиум, а?

Думая, что Хоботов хочет развлечь его прогулкой или в самом деле дать ему заработать, Андрей Ефимыч оделся и вышел с ним на улицу. Он рад был случаю загладить вчерашнюю вину и помириться и в душе благодарил Хоботова, который даже не заикнулся о вчерашнем и, по-видимому, щадил его. От этого некультурного человека трудно было ожидать такой деликатности.

- А где ваш больной? - спросил Андрей Ефимыч.

- У меня в больнице. Мне уж давно хотелось показать вам... Интереснейший случай.

Вошли в больничный двор и, обойдя главный корпус, направились к флигелю, где помещались умалишенные. И все это почему-то молча. Когда вошли во флигель, Никита, по обыкновению, вскочил и вытянулся.

- Тут у одного произошло осложнение со стороны легких, - сказал вполголоса Хоботов, входя с Андреем Ефимычем в палату. - Вы погодите здесь, а я сейчас. Схожу только за стетоскопом.

И вышел.

Уже смеркалось. Иван Дмитрич лежал на своей постели, уткнувшись лицом в подушку; паралитик сидел неподвижно, тихо плакал и шевелил губами. Толстый мужик и бывший сортировщик спали. Было тихо.

Андрей Ефимыч сидел на кровати Ивана Дмитрича и ждал. Но прошло с полчаса, и вместо Хоботова вошел в палату Никита, держа в охапке халат, чье-то белье и туфли.

- Пожалуйте одеваться, ваше высокоблагородие, - сказал он тихо. - Вот ваша постелька, пожалуйте сюда, - добавил он, указывая на пустую, очевидно, недавно принесенную кровать. - Ничего, бог даст, выздоровеете.

Андрей Ефимыч все понял. Он, ни слова не говоря, перешел к кровати, на которую указал Никита, и сел; видя, что Никита стоит и ждет, он разделся догола, и ему стало стыдно. Потом он надел больничное платье; кальсоны были очень коротки, рубаха длинна, а от халата пахло копченою рыбой.

- Выздоровеете, бог даст, - повторил Никита.

Он забрал в охапку платье Андрея Ефимыча, вышел и затворил за собой дверь.

"Все равно... - думал Андрей Ефимыч, стыдливо запахиваясь в халат и чувствуя, что в своем новом костюме он похож на арестанта. - Все равно... Все равно, что фрак, что мундир, что этот халат..."

Но как же часы? А записная книжка, что в боковом кармане? А папиросы? Куда Никита унес платье? Теперь, пожалуй, до самой смерти уже не придется надевать брюк, жилета и сапогов. Все это как-то странно и даже непонятно в первое время. Андрей Ефимыч и теперь был убежден, что между домом мещанки Беловой и палатой №6 нет никакой разницы, что все на этом свете вздор и суета сует, а между тем у него дрожали руки, ноги холодели и было жутко от мысли, что скоро Иван Дмитрич встанет и увидит, что он в халате. Он встал, прошелся и опять сел.

Вот он просидел уже полчаса, час, и ему надоело до тоски; неужели здесь можно прожить день, неделю и даже годы, как эти люди? Ну, вот он сидел, прошелся и опять сел; можно пойти и посмотреть в окно, и опять пройтись из угла в угол. А потом что? Так и сидеть все время, как истукан, и думать? Нет, это едва ли возможно.

Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом со лба холодный пот и почувствовал, что все лицо его запахло копченою рыбой. Он опять прошелся.

- Это какое-то недоразумение... - проговорил он, разводя руками в недоумении. - Надо объясниться, тут недоразумение...

В это время проснулся Иван Дмитрич. Он сел и подпер щеки кулаками. Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту ничего не понял; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.

- Ага, и вас засадили сюда, голубчик! - проговорил он сиплым спросонок голосом, зажмурив один глаз. - Очень рад. То вы пили из людей кровь, а теперь из вас будут пить. Превосходно!

- Это какое-то недоразумение, - проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь слов Ивана Дмитрича; он пожал плечами и повторил: - Недоразумение какое-то...

Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.

- Проклятая жизнь! - проворчал он. - И что горько и обидно, ведь эта жизнь кончится не наградой за страдания, не апофеозом, как в опере, а смертью; придут мужики и потащут мертвого за руки и за ноги в подвал. Брр! Ну ничего... Зато на том свете будет наш праздник... Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.

(...) Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно и на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от больничного забора, в ста саженях, не больше, стоял высокий белый дом, обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма.

"Вот она - действительность!" - подумал Андрей Ефимыч, и ему стало страшно.

Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень в костопальном заводе. Сзади послышался вздох. Андрей Ефимыч оглянулся и увидел человека с блестящими звездами и с орденами на груди, который улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным.

Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного, что и психически здоровые люди носят ордена и что всё со временем сгниет и обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.

Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана Дмитрича и сел.

- Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и утирая холодный пот. - Пал духом.

- А вы пофилософствуйте, - сказал насмешливо Иван Дмитрич.

- Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили говорить, что в России нет философии, но философствуют все, даже мелюзга. Но ведь от философствования мелюзги никому нет вреда, - сказал Андрей Ефимыч таким тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. - Зачем же, дорогой мой, этот злорадный смех? И как не философствовать этой мелюзге, если она не удовлетворена? Умному, образованному, гордому, свободолюбивому человеку, подобию божию, нет другого выхода, как идти лекарем в грязный, глупый городишко, и всю жизнь банки, пиявки, горчишники! Шарлатанство, узкость, пошлость! О боже мой!

- Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры.

- Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже, дорогой мой. Вы умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы!

Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства обиды, томило Андрея Ефимыча все время с наступления вечера. Наконец он сообразил, что это ему хочется пива и курить.

- Я выйду отсюда, дорогой мой, - сказал он. - Скажу, чтобы сюда огня дали... Не могу так... не в состоянии...

Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и загородил ему дорогу.

- Куда вы? Нельзя, нельзя! - сказал он. - Пора спать!

- Но я только на минуту, по двору пройтись! - оторопел Андрей Ефимыч.

- Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.

Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.

- Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? - спросил Андрей Ефимыч, пожимая плечами. - Не понимаю! Никита, я должен выйти! - сказал он дрогнувшим голосом. - Мне нужно!

- Не заводите беспорядков, нехорошо! - сказал наставительно Никита.

- Это черт знает что такое! - вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. - Какое он имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В законе, кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без суда! Это насилие! Произвол!

- Конечно, произвол! - сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком Ивана Дмитрича. - Мне нужно, я должен выйти. Он не имеет права! Отпусти, тебе говорят!

- Слышишь, тупая скотина? - крикнул Иван Дмитрич и постучал кулаком в дверь. - Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер!

- Отвори! - крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. - Я требую!

- Поговори еще! - ответил за дверью Никита. - Поговори!

- По крайней мере, поди позови сюда Евгения Федорыча! Скажи, что я прошу его пожаловать... на минуту!

- Завтра они сами придут.

- Никогда нас не выпустят! - продолжал между тем Иван Дмитрич. - Сгноят нас здесь! О господи, неужели же в самом деле на том свете нет ада и эти негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я задыхаюсь! - крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. - Я размозжу себе голову! Убийцы!

Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками и коленом отпихнул Андрея Ефимыча, потом размахнулся и ударил его кулаком по лицу. Андрею Ефимычу показалось, что громадная соленая волна накрыла его с головой и потащила к кровати; в самом деле, во рту было солоно: вероятно, из зубов пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился за чью-то кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.

Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.

Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел сквозь решетки, и на полу лежала тень, похожая на сеть. Было страшно. Андрей Ефимыч лег и притаил дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще раз. Точно кто взял серп, воткнул в него и несколько раз повернул в груди и в кишках. От боли он укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди, казавшиеся теперь при лунном свете черными тенями. Как могло случиться, что в продолжение больше чем двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел понятия о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и грубая, как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он вскочил, хотел крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить Никиту, потом Хоботова, смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни одного звука и ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и без чувств повалился на кровать.

Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было стыдно. Он был вчера малодушен, боялся даже луны, искренно высказывал чувства и мысли, каких раньше и не подозревал у себя. Например, мысли о неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно.

Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал. "Мне все равно, - думал он, когда ему задавали вопросы. - Отвечать не стану... Мне все равно".

После обеда пришел Михаил Аверьяныч и принес четвертку чаю и фунт мармеладу. Дарьюшка тоже приходила и целый час стояла около кровати с выражением тупой скорби на лице. Посетил его и доктор Хоботов. Он принес склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.

Под вечер Андрей Ефимыч умер от апоплексического удара. Сначала он почувствовал потрясающий озноб и тошноту; что-то отвратительное, как казалось, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к голове и залило глаза и уши. Позеленело в глазах. Андрей Ефимыч понял, что ему пришел конец, и вспомнил, что Иван Дмитрич, Михаил Аверьяныч и миллионы людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных, о которых он читал вчера, пробежало мимо него; потом баба протянула к нему руку с заказным письмом... Сказал что-то Михаил Аверьяныч. Потом все исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки.

Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там он лежал на столе с открытыми глазами, и луна ночью освещала его. Утром пришел Сергей Сергеич, набожно помолился на распятие и закрыл своему бывшему начальнику глаза.

Через день Андрея Ефимыча хоронили. На похоронах были только Михаил Аверьяныч и Дарьюшка."

* * *

Ну хоть кто-нибудь из нынешних расейских креаклов-"писателей" способен так ясно и кратко изобразить правду жизни в классовом обществе? Да и вообще-то говоря, много ли осталось просто порядочных и интеллигентных людей в Рассее, где господствует и беснуется оголтелая блатная мразь, захватившая власть? А Иван Дмитрич, Андрей Ефимыч, дядя Ваня и прочие "герои Чехова" были порядочными и интеллигентными людьми. Однако сам-то Чехов если не осуждал, то по меньшей мере укорял их за одно свойство, которое и поныне присуще "дорогим россиянам", благодаря которому возможен преступный произвол путиноидов. Покумекайте на досуге, какое это очень вредное свойство (отличающее их от китайцев и людей Запада).

Ну и напоследок - пикантная картинка, демонстрирующая невежество, бесчеловечность и безумие нынешней западной публики: бешеные немецкие "антифа"-феминистки позируют на фоне восстановленного в ГДР исторического центра Дрездена - города, стертого с лица Земли варварской бомбардировкой англоамериканскими "освободителями" 13 и 15 февраля 1945 года без малейшей военной необходимости, в результате чего погибло 35 000 мирных жителей и беженцев из Силезии. Цель бомбардировки была совсем другая - та же, что и у атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки полгодом позже: запугать Красную Армию, которая должна была занять Дрезден, показать "русским", что англо-американские варвары имеют возможность одним махом уничтожать целые города:

На брюхах этих дурочек надписи: "Антифа - акция 13 февраля" и "Спасибо, бомбардир Харрис" (английский генерал, который постоянно требовал массированных ковровых бомбардировок городов Германии - независимо от военной необходимости). На тупых рожах - ну разумеется, маски от "ковид-19". Нынешний глобалистский тоталитаризм умеет ловко использовать дураков, приманивая их фальшивыми "левыми" и "экологическими" лозунгами.

-