МАРКЕС - СТО ЛЕТ ОДИНОЧЕСТВА

Эта дурацкая книжка попортила мне много крови, когда я был старшеклассником. Я прочёл её (конечно, в переводе на русский) - и меня стал мучить вопрос (совершенно резонный для ученика советской школы): а какой сокровенный смысл в этой загадочной книге? Я его так тогда и не нашел, ну а теперь, умудренный жизненным опытом, знаю, что его там просто нет. Но почему?

Гиганты испанской литературы - Сервантес и Лопе де Вега - оставили потомкам простой, выразительный и удобный литературный язык. Но эти потомки, жившие в эпоху варварства политической реакции - не использовали его для создания в 19-м веке даже в подражание великим французским реалистам - Бальзаку, Золя и Флоберу - никаких по-настоящему ценных для культуры и общественной жизни произведений, а с начала 20-го века ударились в подражание французским кривлякам - символистам и экзистенциалистам. В результате испанская и латиноамериканская культура (после Гойи) целиком и литература в частности подражательна, в ней нет ничего оригинального.

Соответственно, "Сто лет одиночества" Маркеса - цирковые выкрутасы, хотя и не столь напыщенные и глупые, как "творчество" латиноамериканского "корифея" Борхеса. Этот Борхес превзошел даже французов в искусстве нести якобы глубокомысленную ахинею. Но и Маркес не считал зазорным хаотичность повествования "100 лет одиночества" и любил по-мещански щегольнуть "учеными" словечками, не зная их смысл. Например, описывая рукописи (ну, конечно же, "пергаменты", которые перестали изготовлять после изобретения бумаги), он называет их литературную форму "encíclicas cantadas" - "песенные энциклики", хотя энциклики - это чисто бюрократические и политические циркуляры римских пап, которые рассылались всем католическим церквам для исполнения, как "генеральная линия". Но из описания следует, что это была поэма или роман в стихах, нечто вроде "Божественной комедии" Данте или "Евгения Онегина" Пушкина. Мне мещанское невежественное употребление слова "энциклика" Маркесом так ненавистно, что я заменил его в нижеследующем переводе концовочки "Ста лет одиночества" на русский.

В зеключение замечу, что в книге Маркеса есть лишь одна оригинальная, но бредовая метафора: рыбки из золота, которые мастерил один из персонажей - полковник Аурелиано Буэндиа. Когда имевшийся у него запас золота подходил к концу, он переплавлял всех изготовленных рыбок в тигле и начинал мастерить рыбок снова. Эти рыбки - как поколения людей по имени Аурелиано - "Золотой", которые рождаются и умирают, но материал и суть - одни и те же. Символистская банальность, чёрт её подери! Но ладно, кончаю критику, потому что её можно  продолжать бесконечно. Поэтому оставляю неизменным выпендрёж Маркеса "la cólera del huracán bíblico" - "гнев библейского урагана" как пример особо глупой словесной завитушки...

Когда я захотел перепостировать упомянутую ранее (здесь: https://behaviorist-socialist-ru.blogspot.com/2021/07/capitalist-apocalypse.html ) концовку этой книги, то решил избавиться от труда перепечатывания текста книги и заглянул в "интернет", чтобы скопировать текст без особых трудов. Потом я сравнил скопированное (отсюда: https://book-save.ru/fb2reader/103/153/ ) со старым советским переводом Н. Бутыриной и В. Столбова в книге и обнаружил, что новый "послесоветский" перевод неуклюж и словарно беден, а потому и подмётки не годится советскому. Поэтому ниже я выкладываю советский перевод концовочки "Ста лет одиночества", немного измененный мною после сличения с оригинальным текстом на испанском.

-

*  *  *

"И только тогда Аурелиано ощутил, как сильно любит своих друзей, как нуждается в них и как много отдал бы за то, чтобы очутиться в этот момент с ними рядом. Он положил ребенка в корзину, приготовленную матерью, закрыл лицо покойной покрывалом и отправился блуждать по опустевшему городу в поисках тропинки, ведущей в прошлое. Он постучал в дверь аптеки, куда уже давно не заходил, и обнаружил, что теперь там столярная мастерская. Открывшая ему дверь старуха с лампой в руке посочувствовала его ошибке, но начисто отрицала, что тут когда-то была аптека, и сказала, что никогда не видела здесь женщины с лебединой шеей и томными глазами по имени Мерседес. Он поплакал, уткнувшись лбом в дверь бывшей книжной лавки ученого каталонца, сознавая, что льет запоздалые слезы по той смерти, которую не оплакал вовремя, не пожелав нарушить чары любви. Он в кровь разбил себе кулаки о стены «Золотого малыша», призывая Пилар Тернеру и не обращая внимания на свечение летающих по небу оранжевых дисков, за которыми он прежде столько раз с детским любопытством наблюдал из сада с выпями. В последнем уцелевшем салоне заброшенного квартала публичных домов ансамбль аккордеонистов исполнял песни Рафаэля Эскалоны, племянника епископа и наследника секретов Франсиско Человека. Хозяин салона, у которого одна рука была усохшая, словно обгорелая из-за того, что он когда-то осмелился поднять её на свою мать, пригласил Аурелиано распить с ним бутылку спиртного, а Аурелиано пригласил его распить вторую. Хозяин рассказал про своё несчастье с рукой, а Аурелиано рассказал ему про несчастье со своим сердцем, иссохшим и выгоревшим, из-за того, что он осмелился полюбить им свою сестру. Потом они оба вместе залились слезами, и Аурелиано почувствовал, что боль на мгновение отпустила его. Но, снова оказавшись в одиночестве при свете последней в истории Макондо утренней зари, он встал посреди площади, раскинул руки и, желая пробудить весь мир, выкрикнул что было силы:

– Все друзья – сучьи дети!

Колдунья вытащила его из лужи слез и блевотины. Привела его к себе в комнату, почистила и заставила выпить бульона из куриных голов. Надеясь, что это его утешит, она зачеркнула углем счёт на стене за все несметные ночи секса, за которые он всё ещё с ней не распплатился, и принялась вспоминать самые тяжкие печали и горести своего одиночества, чтобы не оставлять Аурелиано плакать в одиночестве. На рассвете, после короткого тяжелого сна, Аурелиано пришел в себя. Первое, что он ощутил, была страшная головная боль. Он открыл глаза и вспомнил о ребенке.

В корзине младенца не было. На мгновение душа Аурелиано озарилась радостью - он вообразил, что Амаранта Урсула пробудилась от смерти и занялась младенцем. Но ее тело, твёрдое, как камень, лежало под покрывалом. Вспомнив, что, вернувшись в дом, он видел дверь в спальню открытой, Аурелиано вышел на галерею, благоухающую утренним ароматом душицы, и вбежал в столовую, где до сих пор после родов не были убраны большой таз, окровавленные простыни, черепки с золой и перекрученная пуповина младенца, лежащая посредине расстеленной на столе пеленки, рядом с ножницами и шнурком. Аурелиано подумал, что акушерка, наверно, вернулась ночью за ребенком, и это предположение на минуту успокоило его, дало время собраться с мыслями. Он рухнул в кресло-качалку - то самое, в котором сидела Ребека, когда давала уроки вышивания, в котором Амаранта играла в шашки с полковником Геринельдо Маркесом и в котором Амаранта Урсула шила распашонки  для младенца, и в этот миг - миг внезапного прозрения - он вдруг понял, что его душе не выдержать всей тяжести прошлого. Израненный смертоносными копьями своей собственной и чужой тоски, он в неподвижном воздухе ясного февральского утра удивленно разглядывал дерзкую паутину, опутавшую мертвые кусты роз, и упорно пробивающиеся повсюду сорняки. И тут он увидел ребенка, вернее его сморщенную изъеденную кожицу, которую собравшиеся со всего света муравьи старательно волокли к своим жилищам по выложенной камнями садовой дорожке. Аурелиано оцепенел. Но не от того, что его парализовал ужас, а потому, что в этот момент откровения он разгадал последние ключи шифров Мелькиадеса и перед глазами возник эпиграф к его рукописи, оказавшийся точным предсказанием времен и судеб людей: «Первого в роду привяжут к дереву, а последнего съедят муравьи».

Никогда еще во всей своей жизни Аурелиано не поступал рассудочнее, чем в то утро: он забыл о своих мертвецах и о скорби по ним и снова заколотил все двери и окна деревянными крестовинами Фернанды, чтобы его не отвлекли никакие соблазны, ибо теперь он понял, что на пергаментах Мелькиадеса записана и его судьба. Он нашел их целыми и невредимыми среди допотопных растений, миазмов луж и светящихся насекомых, уничтоживших в этой комнате все следы проживания в ней людей. Не в силах совладать с нетерпением, Аурелиано даже не стал выносить пергаменты на свет и принялся тут же, стоя, расшифровывать их, бегло читая вслух, как будто бы они были написаны на испанском и ярко освещены полуденным солнцем. Это была история семьи Буэндиа, описанная Мелькиадесом во всех подробностях, но предвосхищающая события на сто лет вперед. Цыган написал ее на санскрите, своем родном языке, и зашифровал чётные стихи личным шифром императора Августа, а нечетные – военными шифрами лакедемонян. Последнее ухищрение Мелькиадеса, которое Аурелиано уже начал разгадывать, когда его сразила любовь к Амаранте Урсуле, состояло в том, что Мелькиадес записал события не как хронику по условной человеческой шкале времени, а в переплетенном воедино виде так, как если бы все события за сто лет произошли в одно мгновение. Окрыленный этим открытием, Аурелиано громко, без запинки продекламировал ту часть поэмы, которую сам Мелькиадес когда-то тщетно пытался продекламировать Аркадио, и которая в действительности была предсказанием Аркадио его казни. Затем Аурелиано прочел пророчество о рождении самой прекрасной на свете женщины, которая вознесется на небо душой и телом, и узнал о происхождении двух близнецов, родившихся после смерти их отца, но не сумевших расшифровать пергаменты вовсе не из-за неспособности и нерадивости, а потому, что их попытки были преждевременны. На этом месте, горя желанием узнать о собственном происхождении, Аурелиано пропустил несколько страниц. В этот миг подул ветерок, слабый, лишь собирающийся с силами, наполненный голосами прошлого, шепотом давно отцветших гераний и вздохами разочарования, предшествовавшими неотступной тоске. Аурелиано не заметил ветерка, ибо как раз в этот момент обнаружил прообраз своего собственного характера в своем сладострастном деде, которого легкомысленность завлекла в пустыню миражей, где он искал и нашел красивейшую женщину, но не смог дать ей счастья. Аурелиано узнал его, проследил дальше тайные тропинки своего рода и наткнулся на миг зачатия себя самого среди скорпионов и желтых бабочек в полумраке купальни, где некий мастеровой удовлетворил свою похоть с женщиной, отдавшейся ему из протеста, назло своей матери. Аурелиано был так поглощен чтением, что не заметил и второго, уже яростного порыва ветра, который как ураган сорвал с петель двери и окна, разметал черепицу с крыши восточной части галереи и покосил фундамент. К этому времени он узнал, что Амаранта Урсула была ему не сестрой, а теткой, и что Фрэнсис Дрейк осадил Риоачу только для того, чтобы им обоим пришлось искать друг друга в запутанных лабиринтах родственных связей до тех пор, пока они не произведут на свет то мифологическое существо, которому было суждено стать последним побегом их генеалогического древа. Тем временем Макондо уже превратился в страшный вихрь пыли и обломков, движимый гневом библейского урагана, а Аурелиано пропустил еще одиннадцать страниц, чтобы не терять время на слишком хорошо известные ему события, и начал расшифровывать стихи, написанные о нем в данный момент, читая пророчество о себе самом на последней странице пергамента, как будто глядя в вещее зеркало. Он опять пропустил часть текста, чтобы заглянуть в будущее и узнать час и обстоятельства собственной смерти. Однако ещё не дочитав до последнего стиха, он уже энал, что ему не суждено выйти из этой комнаты, ибо согласно пророчеству пергаментов, этот город-зеркало (или город-мираж) будет стерт с лица Земли ураганом и вычеркнут из памяти людей в тот самый момент, когда Аурелиано Бабилонья закончит чтение пергаментов, и что все написанное в них останется неповторимым от начала дней и во веки веков, потому что роду человеческому, осужденному на сто лет одиночества, не дано второй возможности земного существования."