КАНЕТТИ - МАССЫ И ВЛАСТЬ - 1

 

Львы не могут жить в климате Финляндии, но буржуйские власти этого искусственно созданного мини-государства, всегда бывшего частью то Швеции, то России, пришпилили себе льва на государственный герб.

Итак, вот фрагмент любопытнейшей книги об антинародной и преступной сути классового, в частности буржуазного государства - "Массы и Власть" Элиаса Канетти. Всё более или менее ценное в ней спрятано автором в конце. Сперва выкладываю текст седьмой главы - "Элементы власти - Elements of Power", которая в переводе на русский, помещенном здесь: http://www.belousenko.com/books/canetti/canetti_massa_i_vlast.pdf , начинается на стр 346. Этот перевод зачастую нарочито неудобопонятен, поэтому я выправил его по английскому тексту. Начало книги наполнено ущербным буржуйским человеконенавистничеством мути и лживой брехнёй, смотри например "Спасение Иосифа Флавия" в главе "Выживший", начало на стр. 288. А мой комментарий я выложу позже.

*  *  *

Элиас Канетти:

"ЭЛЕМЕНТЫ ВЛАСТИ

Насилие и власть

Слово "насилие" обозначает то, что действует непосредственно и немедленно. Это - нечто более грубое и принудительное, чем власть. Выражение "физическое насилие" - это на самом деле то же самое, лишь более откровенно выраженное, потому что власть в её гнусных и грубых проявлениях всегда правильнее будет называть насилием. Именно насилием хищник ловит и уносит в пасти добычу. Насилие, когда оно может позволить себе не спешить, становится властью. Однако когда наступает критический момент, момент бесповоротного решения, она превращается в откровенное насилие. Власть - это нечто более общее и всеобъемлющее, чем насилие; она шире охватом, но менее динамична, чем насилие. Ей свойственно церемониться и даже проявлять некоторую терпимость. Различие между насилием и властью очень просто показать на примере отношений между кошкой и мышью.

Кошка, прибегает к насилию, чтобы поймать мышь - сцапать, запустить в неё когти и в итоге убить. Но если кошка начинает играть с мышью, возникает новая ситуация. Кошка отпускает её, позволяет немного отбежать, повернувшись к ней спиной. В это время мышь больше не подвергается насилию. Как только мышь оказывается за спиной у кошки, она бежит прочь от нее, на кошка вполне может настичь ее одним прыжком. Однако если мышь убежала, то она вышла из сферы кошкиной власти. Но до тех пор, пока кошка в состоянии ее догнать, мышь остается в ее власти. Пространство, в котором господствует кошка, мгновения надежды, которые она дает мыши, продолжая, однако, все время внимательно следить за ней и никогда не ослабляя своего интереса к ней и намерения ее убить, все это вместе - пространство, надежда, контроль за ситуацией и намерение убить - можно назвать сферой власти или просто властью.

Таким образом, власть, в отличие от насилия, имеет определенную протяженность в пространстве и во времени. Ранее я высказал предположение, что прообразом тюрьмы была пасть. В любом случае между ними есть взаимосвязь, образно выражающая отношения власти и насилия. Оказавшись в пасти, жертва уже не имеет надежды, времени и свободного пространства вокруг. В обоих этих отношениях тюрьма - это увеличенная пасть. Как мышь под наблюдением кошки, так и арестант может немного пройтись туда-сюда и повернуться спиной к своим надзирателям; у него впереди "срок", в течение которого он может надеяться сбежать или быть освобожденным. Но весь механизм тюрьмы, в одной камере которой он заключен, направлен на его уничтожение, и он все время сознает это, даже когда механизм фактически не действует.

Различие между насилием и властью можно наблюдать и в другой, совершенно отличной сфере, в сфере религиозной жертвенности в её различных оттенках. Всякий верующий считает, что постоянно находится во власти бога и по-своему примирился с ней. Но есть и те, кому этого мало. Они ожидают грубого вмешательства, откровенного акта божественного насилия, который они могли бы распознать и почувствовать как таковой. Они живут в ожидании божьих повелений; для них бог имеет черты тирана. Его активная воля и их активное и явное подчинение в каждом конкретном случае становятся ядром их религии. Религии такого рода стремятся подчеркнуть роль божественного предопределения. Таким образом, их приверженцы имеют возможность считать все, что с ними происходит, непосредственным действием божьей воли. Всю свою жизнь они находят всё новые и новые основания для подчинения ей. Они словно живут в пасти у бога, готовые в любой миг быть раздавленными и стертыми в порошок. Но при этом они должны бесстрашно жить и делать то, что требуется.

Ислам и кальвинизм являются религиями, наиболее явно выражающими эту тенденцию. Их приверженцы жаждут божественного насилия. Божественной власти им мало, она слишком неконкретна и отдаленна и слишком многое оставляет на их собственное усмотрение. Это постоянное ожидание приказа оказывает на людей, которые ему предаются, огромное влияние и порождает тяжкие последствия в их отношениях с окружающими. Оно создает тип верующих-солдат, считающих, что битва - это самое правильное представление о жизни и не испытывающих страха в реальных битвах, потому что для них вся жизнь - это битва. Об этом типе подробнее речь пойдет далее, при обсуждении приказа.

 

Власть и скорость

Скорость в отношении к сфере власти - это скорость погони или нападения. В обоих отношениях для человека образцом служат звери. От волков и других зверей, которые загоняют свою добычу, он научился преследовать и настигать свою добычу. От семейства кошачьих он научился нападать внезапным прыжком: львы, тигры и леопарды всегда будили в нем восторг и зависть. Хищные птицы соединияют в себе и погоню, и нападение. В хищнике, одиноко парящем у всех на виду и пикирующем с высоты, это единство нашло совершеннейшее выражение. Хищные птицы дали людям идею стрелы - оружия, скорость которого долгое время оставалась наибольшей из всех, которыми он обладал. Своими стрелами человек налетал на добычу.

Все эти животные издавна были символами власти. Они представляли либо богов, либо предков властителей. Волк был предком Чингис-хана. Сокол Гор был богом египетских фараонов. В африканских королевствах львы и леопарды - священные звери королевских родов. Из пламени, в котором сжигалось тело римского императора, его душа якобы взмывала в небо в виде орла.

Но быстрее всего была и остаётся молния. От неё нет защиты, и суеверный страх, который она вызывает, повсеместен. Монголы, как сообщал францисканский монах Рубрук, посланный к ним как посол королем Людовиком Святым, более всего боятся грома и молнии. Они выгоняют всех чужих из своих юрт, заворачиваются в черные войлочные кошмы и прячутся, пока гроза не уйдет прочь. Состоявший у них на службе персидский историк Рашид сообщал, что они избегали есть мясо убитых молнией животных; более того, они боятся даже приблизиться к нему. Чтобы умилостивить молнию, у них есть всевозможные запреты. Нужно избегать всего, что могло бы ее привлечь. А у других народов молния - это оружие могущественнейшего Бога.

Внезапная вспышка молнии во тьме подобна откровению. Она и поражает, и освещает. Из формы и обстоятельств ее появления люди пытались узнать волю своих богов. В каком виде и в какой части неба она была? С какой стороны появилась и куда ударила? У этрусков истолкование смысла молний было задачей специальных жрецов, которые позднее под именем «фульгураторов» существовали и у римлян.

«Власть господина, - говорится в одном старинном китайском тексте, - подобна вспышке молнии в ночи». Удивительно, как много есть историй о правителях, пораженных молнией. Рассказам об этом верить следует не всегда, но их взаимосвязь сама по себе показательна. Подобные истории особенно распространены у римлян и у монголов. Оба народа верили в в верховного бога на небесах и испытывали на себе сильный гнет власти. Молния воспринималась ими как сверхъестественный приказ. Куда она попала, туда они и должна была попасть. Если она попала во властителя, значит, она была направлена кем-то еще более могущественным. Это - мгновенная, внезапная, но при этом явная и очевидная кара. Люди своим оружием имитировали молнию: вспышка и грохот огнестрельного оружия, особенно пушек, всегда наводили ужас на народы, не имевшие его; они воспринимали его как гром и молнию.

Однако еще раньше люди искали способы увеличить свою скорость животными: приручение лошади и совершенствование конных армий привели к великим вторжениям с Востока. Во всех исторических свидетельствах о монголах подчеркивается их стремительность. Их появление всегда было неожиданным; так же внезапно, как появлялись, они исчезали и еще внезапнее появлялись снова. Даже стремительное бегство монголы умели использовать для нападения: едва лишь противник успевал поверить, что они бегут, как оказывался окруженным ими со всех сторон. С тех пор физическая скорость как свойство власти  увеличилась во всех отношениях. Излишне говорить здесь о той роли, которую она играет в нашей собственной машинной цивилизации.

Для нападения служит и совсем другой род стремительности - стремительность разоблачения. Перед человеком стоит какое-то вроде бы безвредное или даже покорное существо, но оно срывает с себя маску и оказывается, что под ней - враг. Чтобы быть действенным, разоблачение должно быть внезапным и быстрым. Это - внепространственная стремительность; скорость здесь стала драматическим эффектом.

Быстрая смена масок - старинный метод ввести противника в заблуждение - практикуется с незапамятных времен; его обратная сторона - разоблачение, срывание маски. Каждая новая маска представляет собой иное проявление силы и производит свой собственный эффект. С лицемерием врага борются при помощи своего собственного лицемерия. Вот властитель приглашает военную или гражданскую знать на пир. И вдруг, когда они меньше всего ожидают акта вражды, по знаку хозяина начинается резня.

Переход от одного шаблона поведения к другому подобен смене масок. Он должен быть как можно более стремительным, от этого зависит успех замысла. Властитель, постоянно использующий притворство, должен ожидать от других только того же самого. Действовать с опережением он считает допустимым и даже обязательным. То, что впопыхах под удар попадут невинные, его не смущает: в сложной игре масок неизбежны ошибки. Что действительно беспокоит его, так это то, что не действуя достаточно быстро, он позволит врагу сбежать.

 

Вопрос и ответ

Всякий вопрос - это агрессия. Когда он используется как инструмент власти, он подобен ножу, врезающемуся в тело жертвы. Спрашивающий знает, что там нужно найти, но он хочет реально найти и вскрыть это. Он приступает к операции над внутренними органами с уверенностью хирурга. Это - особый хирург, который сохраняет свою жертву в живых, чтобы узнать о ней больше, и вместо обезболивания преднамеренно причиняет боль в определенных органах, чтобы узнать то, что он хочет знать об остальном теле.

Вопросы задают, рассчитывая на ответы. Вопросы, которые ответа не получают - это стрелы, пропавшие в воздухе. Самые безобидные вопросы - это те, которые остаются одиночными, за ними нет последующих. Например, прохожий останавливает кого-то на улице и спрашивает, как пройти к такому-то зданию. Он получает ответ и, удовлетворенный этим, идет дальше. На короткое время он задержал незнакомца и привлек его внимание. Чем подробнее и точнее был ответ, тем быстрее он отпустил его. Прохожий получил, что хотел, и оба никогда больше не увидят друг друга.

Однако иногда тот, кто задал вопрос, может остаться неудовлетворенным и задавать дальнейшие вопросы. Если они следуют один за другим, то могут вызвать раздражение у спрашиваемого. Причина не только в том, что его вынудили задержаться, но и в том, что с каждым ответом он выдает что-то о самом себе. Пусть даже это что-то - поверхностное и маловажное, но оно зачем-то потребовадось незнакомцу. И это, в свою очередь, может быть связано с чем-то гораздо более интимным и важным. Раздражение спрашиваемого тогда перерастает в подозрительность.

А в спрашивающем вопросы вызывают ощущение власти. Он наслаждается, ставя их один за другим, ведь отвечающий становится ему тем более послушен, чем чаще отвечает. Свобода личности в значительной мере состоит в защите от вопросов. Самая вопиющая тирания - это та, которая смеет задавать самые бестактные вопросы.

Можно дать такой ответ, который прекратит расспросы. Тот, кто может это себе позволить, отвечает вопросом на вопрос; среди равных это достойный способ защиты. Но если ситуация не позволяет этого, то приходится либо отвечать подробно и по существу именно о том, чего добивается спрашивающий, либо пытаться хитростью пресечь его желание дальнейших расспросов. Спрашиваемый может предусмотрительной лестью признать превосходство спрашивающего, так что ему самому уже не будет нужды его демонстрировать. Он может перевести вопросы спрашивающего на кого-то другого,  кого было бы интереснее или выгоднее расспросить. Он может скрыть свою истинную идентичность, умело замаскировав её, в результате чего вопрос окажется заданным будто бы и не ему, а он окажется будто бы не тем, кто на самом деле должен на него ответить.

Конечная цель допроса - полное вскрытие, но оно начинается с мягкого поверхностного зондирования самых разных мест, а затем, когда сопротивление станет слабее, проникает вовнутрь. Раскрытое откладывается для дальнейшего использования, а не применяется сразу же. Каждый вопрос имеет обдуманную цель - найти нечто абсолютно конкретное, для чего допрос и был предпринят. Бесцельные вопросы вроде задаваемых ребенком или дураком, бессильны, от них можно легко отделаться.

Опаснее всего ситуация, в которой допрашиваемого заставляют отвечать коротко и прямо. В нескольких словах трудно или вообще невозможно выдать себя за другого или иным образом уйти от ответа. Самый грубый способ защиты - притвориться глухим или непонимающим. Но это допустимо только между равными. Если сильный спрашивает слабого, вопрос будет поставлен в письменном виде или снова переформулирован. Тогда любой ответ будет гораздо более обязывающим, поскольку спрашивающий может зафиксировать его и в дальнейшем на него ссылаться.

Кто беззащитен снаружи, отступает в свою внутреннюю броню; эта внутренняя броня, защищающая от вопросов - тайна. Тайна подобна второму телу, скрытому в первом и лучше защищенному. Приблизившийся к нему может получить неприятный сюрприз. Тайна отделена от окружающего её, она нечто более плотное и скрыта в почти непроницаемом мраке, осветить который удаётся лишь немногим. Каким бы ни было её содержание, тайна всегда опасна. Самое важное в ней - её герметичность, то есть её эффективность как защиты от вопросов.

Вопрос, встреченный молчанием, подобен оружию, отражаемому щитом или доспехами. Это крайняя форма защиты, преимущества и недостатки которой почти уравновешиваются. Человек, который отказывается отвечать, не выдает себя, но, с другой стороны, он может казаться более опасным, чем он есть на самом деле. Его молчание вызывает подозрения в том, что ему есть что скрывать, что-то большее, чем на самом деле, и это делает еще более важным не отпускать его. В нем подозревают больше, нежели он скрывает. Он молчит, потому что ему есть что скрывать, тем важнее это из него вытащить. Упорное молчание приводит к перекрестному допросу и пыткам.

Однако всегда, даже в самых безобидных обстоятельствах, ответ связывает давшего его. От него уже нельзя отказаться. Ответивший как бы занял определенную позицию и должен теперь на ней оставаться, тогда как спрашивающий может нападать на него откуда угодно, по своему усмотрению выбирая себе позицию поудобнее. Он может кружить, появляться в неожиданном месте, чтобы застать допрашиваемого врасплох и таким образом привести его в замешательство. Возможность изменить свою позицию дает ему свободу, в которой другому отказано. Он прощупывает защиту вопросами, и когда ему удается пробить ее, то есть заставить ответить, он сковывает допрашиваемого и не даёт ему двигаться. «Кто ты такой?» «Я такой-то». С этого момента он должен быть именно таким, иначе его ложь запутает его. Он уже не может прибегнуть к изменениям. В своем развитии допрос приводит к тому, что он оказывается в кандалах.

Первый вопрос касается идентичности, второй - места. Поскольку и то, и другое предполагает диалог, то интересно, мыслима ли некая архаическая ситуация, предшествующая словесной постановке вопросов и соответствующая ей. Место и идентичность должны в ней еще совпадать, одно без другого было бы бессмысленным. Такая ситуация была и существует поныне: это неуверенный осмотр добычи.

«Кто ты? А ты съедобен?» Зверь, непрерывно рыскающий в поисках пищи, осязает и обнюхивает все, что находит, и во все сует свой нос: «Что это? Это что-нибудь съедобное? Каково оно на вкус?» Ответ - запах и либо движение, либо мертвая неподвижность. Чужое тело - это одновременно и место; обнюхивая его и прикасаясь к нему, зверь осваивает его; в переводе на нашу речь, он идентифицирует его.

Для раннего детства характерны два различных, но взаимосвязанных процесса, которые чередуются с возрастающей быстротой. С одной стороны -  это поток команд, исходящий от родителей; с другой стороны, это бесчисленные вопросы ребенка. Эти ранние детские вопросы - как плач, свидетельствующий о желании есть, но только на следующей, уже более высокой ступени. Они безвредны, поскольку не дают ребенку возможности перенять все знания родителей; превосходство родителей остается неодолимым.

С каких вопросов начинает ребенок? Самые ранние связаны с местом: «Где...?» Другие первоначальные вопросы: «Что это?» и «Кто?» Видно, какую роль играют в этот период место и идентичность. Они - первое, о чем спрашивает ребенок. Только позже, к концу третьего года, его вопросы начинаются с «Почему?» и намного позже еще с "Когда?" и «Как долго?» - вопросов о времени. Пройдет немало времени, прежде чем у ребенка возникнет реальное представление о времени. Первоначальный вопрос, как мы видели, является нерешительным, но он вскоре стремится проникнуть глубже. Он режет, как нож; вот почему, например, маленькие дети так не любят вопросов о выборе: «Что ты хочешь, яблоко или грушу?» Ребенок надолго замолкает, а если и говорит: «грушу», - то потому, что это последнее слово. Подлинное решение, которое состояло бы в выборе яблока или груши, слишком трудно для него, потому что в глубине души он хочет и того, и другого.

По-настоящему выбор происходит там, где возможен лишь один из двух простейших ответов: да или нет. Поскольку это - противоположности, исключающие все промежуточное, то связанный с этим выбор ощущается как особенно обязывающий и связывающий.

Часто до того, как его спросят, человек сам не знает, что он думает по тому или другому поводу. Если вопрос задан вежливо, это оставляет нам свободу выбора за или против, но заставляет нас склониться в ту или иную сторону.

Сократ в «Диалогах» Платона представлен как повелитель, властвующий при помощи вопросов. Обыкновенная власть его не прельщала, и он старательно избегал всего, что походило на нее. Он превосходил окружающих в мудрости, и был готов делиться ею со всеми желающими. Но он делал это не назиданиями, а задавая вопросы. «Диалоги» содержат много вопросов, и большинство из них исходит от Сократа, включая самые важные. Ими он убеждает слушателей, заставляя их делать выбор. Его власть над ними достигалась исключительно с помощью вопросов.

Вопросы до некоторой степени ограничены нормами цивилизации. Например, есть вещи, о которых нельзя спрашивать у посторонних. Если же кто-то это делает, это все равно, что слишком приблизиться к нему; это агрессивно, и у него есть основания чувствовать себя оскорбленным. Сдержанность же, напротив, демонстрирует оказываемое ему уважение. С незнакомыми надо обходиться так, будто они - сильнее: это своего рода лесть, побуждающая их ответить тем же. Лишь в таком случае - оставаясь на определенной дистанции, вне зоны опасных вопросов, когда словно бы все не только сильны, но и равны по силам, - люди уверены в себе и терпят друг друга.

Недопустимый вопрос - о будущем. Это, можно сказать, самый важный и жгучий из вопросов. Но боги, которым его задают (через оракулов), не обязаны отвечать, и поэтому чем насущнее вопрос, тем отчаяннее положение. Боги никогда не берут на себя обязательств, никогда не внимают вопросам; ни один человек не может проникнуть в их намерения. Когда вопрос задают богам, они могут не отвечать. Их предсказания двусмысленны и непонятны. Задаваемые им вопросы никогда не получают конкретного, ибо всегда дается лишь один ответ. Этот ответ может быть только предзнаменованием, и жрецы многих народов записали множество таких предзнаменований; например, тысячи их остались от вавилонян. Но они не образуют системы; между ними нет внутренней связи, но каждый стоит обособленно сам по себе. Собранные вместе, они образуют перечень, но не более того, и даже тот, кто знал бы их все, не мог бы постичь их как разрозненные эпизоды будущего.

Перекрестный допрос - полная противоположность этому. Он имеет дело с прошлым, воссоздавая его во всей полноте его реальности, и направлен на кого-то более слабого, чем допрашивающий. Но прежде чем говорить о значении судебных процессов, я хочу сказать несколько слов о процедуре, введенной ныне в большинстве стран, а именно о системе регистрации в полиции. Сформировалась группа вопросов, которая везде одна и та же и основная цель которой - обеспечить безопасность и порядок. Государство хочет знать как можно больше о каждом человеке, чтобы иметь возможность иметь справиться с ним, если он станет опасным. Первый официальный вопрос, который задают человеку, - его имя, второй - адрес. Это, как мы видели, два старейших вопроса, касающиеся идентичности и места. Следующий вопрос раскрывает сферу его деятельности и вероятный размер его собственности; из этого и из его возраста можно сделать вывод о его престиже и влиянии, то есть то, как с ним следует обращаться. Вопросы также касаются его ближних: он должен указать, есть ли у него жена и дети. Место рождения и национальность указывают на его вероятные убеждения, что эпоху фанатичного национализма является более важным, чем его религия, которая уже не так важна, как раньше. Всем этим, включая фотографию и подпись, многое уже выяснено.

Его ответы на эти вопросы фиксируются; они пока что не вызывают подозрений. Лишь при допросе, преследующем определенную цель, вопросы содержат подозрения. От каждого по отдельности можно было бы уклониться, но вместе они образуют систему, которая контролирует правильность ответов. Подозреваемый находится во враждебных отношениях с допрашивающим, и, поскольку он гораздо слабее, он может спастись только в том случае, если ему удастся убедить допрашивающего, что он не враг.

В судебных разбирательствах допрос дает допрашивающему, который уже является более могущественным, ретроспективное знание. Приходы и уходы подозреваемого, комнаты, в которые он входил, то, как он проводил тот или иной час, все, что в то время казалось свободным и непреследуемым, вдруг становятся объектом пристального внимания. Он должен снова приходить и уходить, как и тогда, снова входить в каждую комнату и заново пережить каждый час, пока от его прежней свободы не останется лишь минимум. А судье, прежде чем он сможет вынести решение, требуются бесчисленные факты; его могущество основано на конкретном всеведении. Для этого он имеет право задавать вопросы: «Где ты был? - Когда ты был там? - Что там делал?» Подозреваемый, если может, предъявит алиби, противопоставляя одно место другому, одну идентичность другой: «В то время я был не там, а где-то еще. Это сделал не я, а другой человек».

«Однажды в полдень возле Десы, - говорится в вендской сказке, - спала в стогу сена крестьянская девушка. Возле нее сидел жених и размышлял, как ему избавиться от невесты. Но тут пришла "Полуденница" (колдунья?) и стала его допрашивать. Как только он отвечал на один вопрос, она задавала новый. Когда часы пробили полдень, его сердце остановилось. Колдунья заспрашивала его до смерти».  (Продолжение следует)

.