АХТО ЛЕВИ - ЗАПИСКИ СЕРОГО ВОЛКА - 7

Ахто Леви (Levi Ahto Lippu, на русский лад - Лев Ахтович Липпу):

(...) "В безвоздушном пространстве.

Я не знаю тебя, я незнаком с тобой, но, может быть, ты где-то есть – бескорыстный, искренний друг. Хочется поговорить с кем-нибудь, но хотя вокруг много людей – не с кем. Валяюсь вот уже четырнадцать суток в пересыльной тюрьме (пятой по счету). В камере 54 человека: дым, гомон, шум. Все говорят о чем-то, рассказывают друг другу что-то, смеются, ругаются, и им вроде весело. Но мне не хочется ничего никому рассказывать и слушать тоже. Только не слушать невозможно… До чего же нелепо! Все норовят излить мне горе свое…

«Будь мужественным в беде своей…»

Как их мало, мужественных в беде своей. С кем ни заговоришь, кто с тобой ни заговорит – все плачутся: как им тяжело, как они несчастны. И конечно, хотят, чтобы их ободрили. Какого черта они думали, когда делали то, за что их сюда загнали? А ведь все они тут не впервые, все вроде бывалые. Говоришь, ободряешь, но хочется послать к черту. И никто же не подумает, что и мне здесь не дом родной.

Вот вчера подрался… Они ко мне как к «иностранцу» – (как же – был за границей!) обращались с нелепыми вопросами о жизни за границей, причем, горько вздыхая, изъявляли жгучее желание попасть туда. Там, по мнению этих воздыхателей, текут молочные реки с кисельными берегами. Они недовольны решительно всем на своей родине. «За границей все лучше, дешевле, там лучше платят за труд, да и труд там не такой, как здесь, там законы справедливы и правительство лучше, и вещи там лучше, и даже женщины…»

Ведь их ничто не оправдает – мелких, пошлых, пустых. Они безуспешно пытаются винить свою родину в своих неудачах, восхваляя заграницу, готовые продать родину за хлеб с маслом! И разве это родину они так ненавидят? Нет. Это они труд ненавидят. В Америке они тоже будут недовольны, и в Англии, и в Италии тоже – везде, где придется жить, подчиняясь законам, и трудиться.

Один доказывал, что мы в общем скот и что общество, упрятав нас сюда, хотело заставить нас понять, что мы действительно скот. Этот, видно, самокритичен. Он говорил, что нас все же воспитывают и жизнь наша намного лучше, чем могла бы быть.

Я думаю, что он лишь в какой-то мере прав. Действительно, многие из нас – животные. Но при этом мы все же люди. Что же касается воспитания – нас воспитывают, каждого ровно настолько, насколько он в состоянии воспринять это воспитание. Но колония, по-моему, это фильтр. Сильные морально и физически или ловкие до подлости, те, кто имеет силы или умение победить все трудности и выйти на волю, – их общество хоть и не встречает с музыкой, но принимает.

Но пока мы здесь барахтаемся в болотах, в лесах, съедаемые комарами, соображая, что мы и где мы, пока мы здесь отбываем в небытии год за годом, там, на воле, строится иная, человеческая жизнь… А мы от этой жизни настолько уже отстали, что вряд ли будем там ко двору.

Хороший друг, если ты где-то есть, поверь – мне тоже нелегко. Многое непонятно, а хочется узнать, проверить, понять. Я не вижу сейчас, но не потому, что слепой, а потому, что завязаны глаза. Но я хочу видеть. Я должен видеть. (...)

* * *

Капитан Белокуров… С этим человеком у меня образовались самые непонятные отношения за мое пребывание в колонии. Он призван воспитывать нас, а, видимо, взял на себя обязательство преследовать меня. Он ревностно следит за каждой моей неудачей, где бы мы оба ни находились, вызубрил наизусть мое личное дело, тычет мне в нос моими неудачными побегами, тюрьмами, карцерами. Когда меня привели из Красновишерска после моего последнего побега и водворили в изолятор под следствие, я даже не удивился его появлению. А он спокойненько, как всегда, словно читая лекцию или доклад, начал взвешивать мои шансы – «за» и «против» – в этом последнем мероприятии. Нет, он не издевается, а вроде решает математическую задачу: вот это плюс, а вот это минус.

Когда я приехал из тюрьмы, он меня тут же вызвал и, словно не было двух лет разлуки, начал подытоживать факты, которые были, разумеется, не в мою пользу. Именно поэтому терпеть этого человека не могу, хотя не признать его правоту иногда тоже не могу. Все, что он говорит, конечно, правда. Но в том-то и дело: всюду правда – газета, радио, начальники – все говорят тебе правду, внушают с утреннего подъема и до отбоя: ты должен «понять», ты должен «выходить на прямую», ты обязан «исправиться». Вот он меня все вызывает и тянет жилы – раньше за старое тянул, теперь, будто это его кровное достижение, начал захваливать за то, что вот я все же «понял», «исправляюсь» и «выхожу на прямую»… Придешь вечером с работы уставший, мечтаешь об ужине, постели, но не успеешь войти в зону, он вызывает – как день прошел? Ну что там может быть особенного? Неужели он думает, что это его неотступное преследование заставило «понять»? С ним еще, пожалуй, поспорить можно, мысль у него часто примитивна – цифры, даты. Цифры я вообще плохо запоминаю. Вот и решил – черт бы его побрал! – нарушить эту плавную линию правды и не вышел на работу. Конечно, угодил в карцер. Он, как узнал, вызвал и… началось.

– О чем ты думаешь? Что ты умеешь?

Я понял, к чему он клонит, и взбесился. Ведь и сам не хуже знаю, где и когда дурака свалял, и нечего теребить болячки.

А ему хоть бы что, пошла математика: «два года убил в тюрьме, а мог закончить три клаcca в школе колонии или приобрести какую-нибудь специальность в промзоне…» и т. д.

Ну вот, тут я и вскипел и начал, в свою очередь, обвинять начальство, кого за что, одного справедливо, но другого, пожалуй, и нет. Если разобраться, не так легко воспитывать взрослых людей, упорно сопротивляющихся всему положительному, в колонии их много.

Ведь я сам безошибочно могу сказать, кого из нас можно сделать человеком, а кого хоть сегодня, хоть завтра убей – все равно. Но это лишь потому, что в течение многих лет и днем и ночью, в карцерах, в тюрьмах, на работе и на отдыхе – везде и всегда я с ними; потому что мне доступнее их мысли, психика, жизнь и стремления, чем любому администратору, любому воспитателю, сколько бы тот эту массу ни изучал, сколько бы знаний он ни имел Что касается моих суждений, пусть капитан Белокуров не обижается.

Бесспорно то, что здесь должны быть руководителями люди с сильными качествами массовика и педагога (педагога потому, что заключенные, эти взрослые люди, во многом все же дети и разум у них детский), они должны обладать высоким интеллектом и высокими принципами; нужны не прогоревшие где-то карьеристы и бюрократы, а люди, имеющие душу, ум и совесть…

А недавно совершенно случайно я был вынужден отдать ему мои записи для чтения. Я отдал не все записи, но он, без сомнения, захочет читать и те, что я не отдал. А я уверен, что их читать ему будет неприятно. Кто гарантирует сохранность их? Если не дать?.. Этого не допускает мое самолюбие: грош мне цена, если буду отрицать и скрывать мои мысли и понятия.

Если я сейчас думаю иначе, чем думал когда-то, то, может, когда-нибудь я буду думать иначе, чем думаю сейчас. И возможно, многое окажется тогда иным, но до этого нужно дожить. Чтобы так было, необходимы события, факты, способные изменить мое мировоззрение. А сейчас я могу описать свою жизнь лишь такой, какая она есть, и не иначе. А сам я – хорош или плох – такой, каким формировала меня жизнь. (...)

Скоро свобода. Осталось двенадцать дней. Скоро другая жизнь, в другом мире, где возможны счастье и любовь… Но мне страшно, я его боюсь, того мира, другого. Здесь нередки случаи, когда люди, которым предстоит освобождение, отказываются выходить на волю. Я их не мог понять, но вот сейчас смутно представляю их ощущения, их страхи; находясь долго в заключении – десять, пятнадцать лет, – они отвыкли от воли, потеряли способность быть самостоятельными, они не знают, как нужно говорить, как держаться; им кажется, что и ходят там, на воле, люди не так, как они, и спят, и едят – все делают иначе. Здесь все известно, здесь тебе приказывают – делай так, ходи так, стань этак, повернись, садись, вставай – все тебе приказывают. И это в течение многих, долгих лет. За это время ты, в сущности, живешь почти беззаботно: пища тебе, хоть какая-нибудь, обеспечена; спать ты будешь – в зоне ли, в карцере, где угодно, но в основном в тепле. Твои дни однообразны, ты отбываешь срок. Но ты считаешь годы, события, месяцы, дни, делаешь это машинально, с тайною надеждой на то, что последний день – конец страшной жизни, после которой ты уже другим человеком начнешь новую. Но вот настал последний день, ты сейчас оставишь позади четырнадцать лет неволи, целую жизнь, и перейдешь в другую, а она тебе неведома, тебе боязно, тобой овладевает страх. Странно, когда решаешься на побег, этого не испытываешь. Тогда совсем другой страх – потерять жизнь. Так или иначе, нo встречаются люди, которые в день освобождения отказываются выходить на волю. Таких, конечно, единицы, но страх, наверное, испытывает каждый, хотя никто в этом не сознается. Впрочем, если у тебя семья и ты побыл здесь сравнительно недолго, наверное, тогда ты знаешь все наперед, тебе известно, что попадешь в привычное окружение, тебе известно, кто и как тебя встретит, ты получал письма и знаешь, какова та свобода, куда ты идешь. Но если ты прожил здесь целую жизнь, если свободу ты помнишь и знаешь только как период скитаний в притворстве, в страхе, если тебя никто не ждет и ты действительно не знаешь, как там живут нормальные люди, – страшновато. Но и интересно, очень интересно.

Какая она теперь – свобода? Как надо есть вилкой? Смешно, но вилку ты уже так давно в глаза не видел. Как едят из фарфоровой тарелочки? А галстук завязать? Опять ты будешь похож на нильского крокодила, вышедшегo из джунглей в цивилизованный мир. Двенадцать дней… А ведь их было четырнадцать лет. Давно – сто лет назад. И вот осталось двенадцать дней… Невероятно! Что будет?

Говорят, жить на воле таким, как я, надо буквально невидимкой. Носа нигде не показывай, потому что нас будто бы карают уже за одно то, что мы ранее судимые. За любую мелочь – милиция, за малейшее подозрение – тюрьма. Зеки меня наставляют ежедневно на путь истинный: в общественных местах не показывайся, комсомольцев берегись как огня, а бригадмильцев и дружинников опасайся больше милиции – заклюют и за дело и без…

Действительно, получается страшная картина, хоть и не освобождайся совсем. Есть и такие, кто дает наколки, где можно легко «работу вымолотить». Но «вымолачивать» я не буду, потому что освобождается уже не волк, а человек, у которого есть, между прочим, совесть. Что же касается отношения общества к освободившимся – вы, мне кажется, судите обо всем, глядя лишь со своей колокольни. Отношение людей ко мне будет такое, какое я заслужу. Я вообще не тешу себя мыслью, что меня встретят с музыкой, и готов к любым трудностям. Поэтому я не боюсь свободы.

Две жизни – та, которая была, и та, которая начинается, – а граница между ними – узенькая калитка. Сегодня еще по эту сторону калитки, в старой жизни. Последний день. Она остается, она меня отпускает. Но что впереди?

Мне тридцать два года... И нет ни образования, ни профессии, ни семьи, ни даже друзей. Тридцать два года пошли насмарку. А ради чего? Ради чего искалечены ноги, нажил язву, как ненормальный, вскакиваю при каждом неожиданном скрипе, шорохе? И жизнь, которая начинается, – я ее совсем не знаю. Ее надо будет осторожно узнавать, изучать. Да, конечно, нужно осторожно, потому что, наверно, встретятся и Рыжие. А сам я? Действительно я уже другой? Здесь – да, а там?.. Ну, что за глупость… Неужели снова стану валяться в коридорах, дрожать в дорожных кюветах? И снова меня сможет бить каждый кому не лень?.. А Сирье… (...)

ОТ АВТОРА

Уважаемые читатели!

После опубликования «Записок Серого Волка» мне поступает множество писем. Получаю письма от студентов, военнослужащих, педагогов, инженеров, словом, людей всевозможных профессий. И, разумеется, от заключенных. Многие из тех, кто имел отношение к уголовному миру, выражают благодарность за то, что мне удалось по возможности правдиво изобразить жизнь людей, живших жестокой и суровой жизнью вора. Однако недавно я получил послание (целая тетрадь, исписанная от корки до корки – кодекс воровского «закона»), в котором меня упрекают в плохом знании этого «закона». Высказывается соображение, что я, возможно, не был в «законе».

Я очень хотел бы сказать, что не был вором, хотя почти полжизни воровал и некоторое время общался также с «законниками». Вор, кем бы он себя ни считал – «законником», «честнягой», «одиночкой» – существо жестокое, беспринципное и настолько аморальное и отвратительное, что назваться им хотя бы из «тщеславия» (как выражается мой корреспондент) не делает чести никому. Это из тех явлений, которыми не гордятся нормальные люди. Мне всегда были ненавистны жестокость и подлость. А воровал и совершал другие преступления в силу обстоятельств и собственного характера тоже.

Люди, подобные мне, есть еще, и я уверен в том, что человеческое в них найдет их, сколько бы ни прошло времени. И такие люди о «законе» этом говорить не станут, они о нем забудут.

В моей же книге изображена жизнь преступника (неважно, «штопорило» он, «краснушник» или «майданник») – волка, поставившего себя против общества, стремящегося жить за счет других.

Книг о «перековке» преступников написано немало, но я вовсе не стремился создать такую книгу. Я хочу сказать в этой книге всем тем, кто потерял веру во все лучшее, потерял веру в свои силы, я хочу сказать им, что они могут стать сильными, и что не нужно бояться жизни, а нужно стремиться к ней.

Я рассказал о своей жизни для того, чтобы поддержать тех, кто ищет, по-настоящему ищет пути в жизнь. И, судя по многим письмам от заключенных, я сделал эту работу не напрасно.

Приведу выдержку из письма бывшего вора. Его пишет человек, проживший долгую и бесполезную жизнь:

«…вот я здесь. Позади десятка два с половиной неправильной жизни, а впереди… три тысячи сто десять дней заключения. Возраст солидный – 20 ноября стукнет 46 лет. Что будет – не знаю. Но жить, думаю, стоит. Вы, Серый Волк, еще раз убедили меня в этом».

Фраза из другого письма:

«Раньше, перед выходом на свободу, я строил какие-то планы, а сейчас стараюсь не думать об этом. Будь что будет. Вы знаете, иногда я придумывал для себя и для других конец такой, который удалось достичь Вам, но в глубине души не верил в достижение подобной мечты…».

Таких писем очень много. Да, люди ищут, потому что хотят жить, но они… не верят. Не верят себе, не верят другим. А начинать надо с себя. Вот об этом я больше всего хотел рассказать.

Здесь воспользуюсь случаем, чтобы ответить всем тем, кто в своих письмах интересуется, что стало дальше с Серым Волком. Вышел я из неволи неподготовленным к свободе, было невероятно трудно утвердить себя в большой жизни, завоевать доверие и равноправие, но об этом я подробно расскажу в продолжении «Записок Серого Волка». Сейчас я работаю именно над этой книгой. ("Улыбка Фортуны")

Ахто Леви"

*  *  *

Примечание behaviorist-socialist:

Эта история жизни в прошлом веке теперь очень даже актуальна. Напомню, что капитализм уже дважды в результате развязанных им мировых войн был на грани бесспорно заслуженного полного уничтожения. Однако из-за слабости сил социализма и общественного прогреса исторически столь необходимая мировая социалистическая революция так и не произошла. Мировому буржуйству оба раза удалось выжить и восстановить своё мировое господство всеми правдами и неправдами.

Очевидно, что сейчас проклятая буржуйская нечисть готовит человечеству новую массовую бойню мировой войны. Это - уже в третий раз. Поэтому сатанинское наваждение капитализма должно быть уничтожено как можно скорее, по возможности - ещё до того, как глобалистская мафия миллиардеров убьёт сотни миллионов людей в новой мировой войне.

Социализм, причём именно научный социализм, основанный на
- марксистской политэкономии, неопровержимо доказавшей тупиковость капитализма как антиобщественно-экономической системы, и на
-бихевиористском анализе оперантного общественного и межличностного поведения, являющемся научно-технологическим инструментом построения принципиально нового, социалистического общества - это единственная прогрессивная и гуманная альтернатива дальнейшего исторического пути человечества.

Всё старое или разрушается само, или - как в случае зданий и капитализма - его приходится сносить и уничтожать. Но при этом надо уже заранее более или менее четко представлять себе, что надо построить на месте разрушенного. Поэтому больше всего надо опасаться реакционных, принципиально бесперспективных фальшивок, которые коварно называют "социализмом".

Социализм вовсе не означает поставить повсюду памятники Ленину на месте снесенных и разрушенных и на этом успокоиться, оставив нынешний омерзительный антиобщественный хаос реального олигархо-бюрократического капитализма в неприкосновенности. Поэтому я очень прошу всех, особенно молодёжь, не только читать и думать о социализме, но и делать опыты его практического осуществления, какими бы "утопическими" их ни называли враги социализма и примитивные мещане.

.