ПОКРОВСКИЙ: ИСТОРИЯ РОССИИ - 5

Михаил Николаевич Покровский:

"РУССКАЯ ИСТОРИЯ В САМОМ СЖАТОМ ОЧЕРКЕ

Как и кем писалась русская история до марксистов (окончание)

Вполне естественно, что ученые, не стоявшие на точке зрения крупной буржуазии, пытались совершенно по-иному объяснить ход русского исторического развития. Для одних из этих ученых государство было чуждой, враждебной силой, «насевшей» на русский народ, настоящей, исконною формой объединения которого было не государство, а сельская община. Эту теорию развивали главным образом в 40–50-х годах так называемые славянофилы. Возникновение славянофильского учения объясняется той экономической обстановкой, в которой находилось помещичье хозяйство в первую половину царствования Николая I. Тогда на хлебном рынке был кризис, хлебные цены пали очень низко: аграрный, сельскохозяйственный капитализм не развивался, помещики более чем когда-либо были консерваторами. Правительство же покровительствовало промышленному капиталу. Дворянин был зол на правительство и искал утешения в далеком прошлом, когда никаким промышленным капиталом и не пахло. В этом далеком прошлом наиболее интеллигентные из таких помещиков и нашли — опять-таки не без помощи ученого немца Гакстгаузена — залог светлого будущего России, общину. Какие это надежды у них возбуждало, мы уже видели. Здесь для нас интересно их отношение к только что возникавшей тогда «государственной» теории. Славянофилы оказались очень зоркими по отношению к слабым сторонам этой последней. Они извлекли из тьмы прошлого на свет ряд явлений, которые «государственному» объяснению никак не поддавались, — начиная с самой общины и продолжая так называемыми «земскими соборами» в XVI— ХVII вв. (собрания представителей от помещиков и городской буржуазии; первое было в 1566 г., последнее в 1682), местным самоуправлением тех же времен и т. д. Чтобы объяснить такие явления, «государственникам» приходилось пускать в ход самые невероятные предположения — изображать например земский собор как особую форму круговой поруки (Чичерин, а за ним Ключевский). Но тут они натыкались на целый ряд параллельных явлений западноевропейской истории, где, ясно, дело шло совсем не о круговой поруке.

На их счастье, как раз параллели с Западом и были самой слабой стороной «славянофилов»: те утверждали, что русский исторический процесс ни на что не похож — совсем своеобразный. С этим у них выпадали из рук самые сильные доводы против «западников», — как назывались тогда сторонники «государственной» теории, ибо «западников» можно было бить всего чувствительнее именно примерами из западноевропейской истории (между прочим древность общинного землевладения в западно-европейской истории никогда не подвергалась серьезному спору). Естественно, что вся молодежь с здоровыми научными и общественными вкусами тяготела к противникам славянофилов: от последних для этой молодежи всегда припахивало реакцией.

Спор решили в конце концов не доводы той или другой стороны, — решила его сама история. Прошел кризис хлебных цен, стало у нас вновь развиваться сельскохозяйственное предпринимательство, и помещики перестали быть консерваторами, объединившись на одной платформе: ликвидации барщины и создания батрацкого хозяйства (это, как мы знаем, называлось «освобождением крестьян»). В реформе 1861 г. «западники» и «славянофилы» работали рука об руку, а десять-пятнадцать лет спустя эпигоны (последыши) славянофильства стали такими защитниками «государственности», что куда до них было Соловьеву и Чичерину.

Наиболее самостоятельными славянофильскими историками были Константин Аксаков (1817–1860) и Юрий Самарин (1819–1876), оба помещики. В университетах, как мы уже сказали, славянофилы почти не нашли последователей; одним из исключений был профессор Московского университета Беляев; его «Курс истории русского права» может и теперь попасться под руку читателю, а лет 25 назад по нем учились. Таких блестящих представителей, какими для «западнической» теории были Чичерин, Градовский и Ключевский, у славянофилов никогда не было. Зато хоть одного, но очень крупного представителя выдвинуло явившееся на смену славянофильству, в качестве противника «государственников», мелкобуржуазное течение. Этим представителем был А. П Щапов (1830–1876).

Щапов

Щапов только очень короткое время, в молодости, был на университетской кафедре (в Казани): первое же его публичное выступление стоило ему этой кафедры и возможности когда бы то ни было занимать какую бы то ни было кафедру, — стоило всей его карьеры как ученого. Очень уж он тогда откровенно высказался о той манере, с какой «царь-освободитель» благодетельствовал своим верным крестьянам. Короткое время продержавшись затем на полулегальном положении «неблагонадежного» журналиста, он быстро попал туда, куда попадали при царях все подобные люди, — в ссылку, в Сибирь, и там написал большую часть крупнейших своих работ. Написал по случайно нашедшимся у него под руками книжкам да по тем выпискам, какие сохранились у него от тех времен, когда он мог работать в архивах и библиотеках. Если славянофилы мало имели успеха в университетах, то Щапов для последних, можно сказать, совсем не существовал. Ни в одном университетском курсе, до «Очерков истории русской культуры» Милюкова (вышедших, когда Милюков был еще буржуазным демократом), вы не найдете ссылок на Щапова. Милюков был первым, решившимся его процитировать. И понадобилась первая русская революция, 1905–1907 гг., чтобы Щапов дожил до полного собрания сочинений, дожил только как ученый разумеется: физически он умер за 30 лет до этой революции.

Писания Щапова с научной точки зрения очень устарели — гораздо больше, чем писания Ключевского например. И тем не менее каким свежим воздухом веет на вас, когда вы возьмете том щаповского «полного собрания»! Щапов — последовательный и убежденный материалист. Не в духе Маркса и Энгельса, — как все наши «шестидесятники» (люди 60-х годов XIX в.), этих авторов он почти или совсем не знал (их почти не знал и во много раз более образованный Чернышевский). Его материализм сродни скорее материализму французских «энциклопедистов» XVIII в. Основная мысль Щапова — это, что человек есть часть природы, неразрывно связанная с окружающей материальной средой. Никакого таинственного влияния сил, создавших «родовой быт», «гражданское общество», «государство», мы у него не найдем: историю создают материальные потребности человека. И Щапов рассказывает подробно и обстоятельно, как погоня за пушным зверем привела русского охотника, шаг за шагом, к завоеванию всей Сибири; как климат положил границы русскому земледелию и тем очертил район древнейших поселений русского племени. Вместо князей и царей с их войнами и законами вы находите таблицы средних температур — средней теплоты лета, среднего холода зимы; рассчеты количества калорий (тепловых единиц), какое нужно, чтобы вызрел ячмень или чтобы могла расти картошка. Все это тоже разумеется устарело за пятьдесят лет; теперь есть более точные и свежие исследования по этой части — полагаться на данные Щапова теперь уже нельзя. Но на какую новую и несравненно более торную дорогу вывел бы русскую историческую науку этот человек, если бы он занимал кафедру в Москве или в Петербурге, вместо того чтобы гнить в сибирской тайге.

И материализм Щапова, как мы уже сказали, довольно старомодный, — он еще не вполне уяснил себе, что природа действует на историю человека только через хозяйство. И ему кажется например, что характер русского народа, его психологический склад (который он изображает довольно верно, забывая только прибавить, что это — характер собственно не «народа», а мелкобуржуазной интеллигенции, к которой принадлежал и сам Щапов, сын сельского дьячка) можно прямо и непосредственно вывести из климата. В этом коренное различие между Щаповым и марксистами: для последних общественное бытие определяет сознание человека, для Щапова — просто бытие. И тем не менее родство между ним и нами так велико, что в отдельных своих мыслях он прямо поднимается до положения предшественника исторического материализма. Так, сравнивая существовавшие в его время основные течения русской исторической литературы, Щапов говорит:

«Все юридические теории, без теории строго реальной и экономической, почти ничего не значат, не имеют основы и почвы для своего осуществления и не могут вести общество прямо к главнейшей его цели — экономическому и умственному развитию и совершенствованию». И, разобрав знакомую нам государственную теорию, Щапов решительно предпочитает ей «экономическую», как называет он учение Чернышевского. В подкрепление последнему он приводит слова знаменитого в те времена немецкого химика Либиха, который, как многие естествоиспытатели, в силу своей профессии был свободнее от идеалистических предрассудков, нежели люди, занимавшиеся общественными науками. «Государственное устройство, — говорил Либих, — социальные и семейные связи, ремесла, промышленность, искусство и наука, одним словом все, чем в настоящее время отличается человек, обусловливается фактом, что для поддержания своего существования человек нуждается ежедневно в пище, что он имеет желудок и подчинен закону природы, по которому должен необходимую для него пищу произвести из земли своими трудами и искусством, потому что природа сама собою не дает ему или дает в недостаточном количестве необходимых питательных веществ. Очевидно, что каждое обстоятельство, каким-нибудь образом действующее на этот закон, усиливая или ослабляя его, должно обратно иметь влияние на события человеческой жизни». Сколько нужно было употребить усилий, чтобы такие простые и ясные вещи сделать спорными? Но не следует думать, что борьба доставалась разным «государственным теориям» только силою словесного звона. Полезно припомнить, что Щапов писал эту цитируемую нами статью уже в Сибири, где основатель «экономической теории», Чернышевский, гнил в это время на каторге, тогда как глава «государственной теории», Соловьев, читал лекции наследнику царского престола. Старая власть умела поощрять тех, чьи теории были ей приятны и полезны, и железною рукою сдавить горло тем, кто осмеливался говорить ей «неприятности».

Костомаров

Из других, кроме Щапова, представителей мелкобуржуазного течения в русской исторической литературе приходится упомянуть только о Н. И. Костомарове (1837–1885). Гораздо более известный интеллигентской публике, чем Щапов, Костомаров обязан этим отчасти своему крупному литературному таланту, отчасти именно тому, что у него не было таких острых углов, не было такой неумолимой материалистической последовательности, как у Щапова. Недаром и жизнь его прошла иначе. Испытав в молодости — при Николае I — ссылку (не тяжелую), Костомаров позже был профессором Петербургского университета и, хотя не удержался на кафедре, остался все же в рядах писателей вполне легальных, уважаемых даже и буржуазным читателем, — он писал в таких «почтенных» органах, как «Вестник Европы» и т. п. Главная его заслуга — внимание к народным массам, совсем скрывавшимся в тени величественной «государственности» у более академических историков. Благодаря этому с жизнью вечевых республик древней Руси, со Смутным временем, восстанием Разина и т. п. русская молодежь знакомилась главным образом по писаниям Костомарова. И по ним же, и тут уже исключительно, знакомилась она с историей Украины, которой «государственники» не умели вместить в свою схему русской истории. Научная цена всех этих писаний невелика, общие исторические взгляды Костомарова отмечены тем же расплывчатым идеализмом, как вообще все миросозерцание интеллигенции, для которой он одно время был едва ли не самым любимым историком. Но написаны они хорошо, читаются легко, основаны на большом фактическом материале, недоступном рядовому читателю, не историку, — оттого книги особенно по истории Новгорода и Пскова («Северно-русские народоправства») и Украины могут быть полезны до сих пор.

«Западниками», «славянофилами» и мелкобуржуазными народниками типа Щапова или Костомарова исчерпывается все, что было оригинального в русской исторической литературе до марксистов. Крупнейший из ближайшего к нам поколения историков — Ключевский, — ученик Соловьева, в общем верный «государственной» теории, с теми поправками (или непоследовательностями), о которых мы уже упоминали. А историки следующего поколения — Милюков, Платонов, Любавский, Мякотин, Кизеветтер — принадлежат, с большими или меньшими отступлениями, к школе Ключевского. Отступления у первых двух — самых крупных — сводятся: у Милюкова, как мы уже упоминали, к легкому (и быстро исчезающему) привкусу щаповского, домарксистского материализма; у Платонова — к некоторому налету уже почти марксистскому (интерес к социальным отношениям, некоторое, хотя не весьма глубокое, понимание классовой борьбы и т. п.). Для нас все их книги являются главным образом собранием материала, у Платонова например очень ценного.

Милюков

Таким же ценным собранием материала, не более, являются работы и последнего крупного историка народнического направления — В. И. Семевского (1848–1915).

Их исключительная ценность состоит в том, что Семевский с особенной любовью занимался вопросами, бойкотировавшимися казенными историками (сам он, не стоит и прибавлять, удержался на университетской кафедре очень недолго). Лучшие книги Семевского посвящены революционному движению — декабристам, петрашевцам, а его большая, очень важная и до сих пор работа о русском крестьянстве при Екатерине II была собственно обширным введением к истории пугачевского бунта, которую Семевскому так и не удалось написать. Без этих книг, — как справочников и первого пособия, чтобы разобраться в материале, — не обойдется пока не только ни один марксист-читатель, но и ни один марксист-историк.

Но это только справочник. Читать их тяжело, ибо Семевский далеко не обладал литературным дарованием Костомарова. Общее же его миросозерцание гораздо элементарнее, чем даже у последнего. Семевский в сущности все исторические движения делил на симпатичные и антипатичные; ни тени понимания классовой подкладки этих движении у него нет, и он очень даже обиделся, когда историки-марксисты приурочили например декабристов к определенному классу. Вера во внеклассовый характер русского «освободительного движения» один из основных догматов Семевского; теоретическое значение его трудов можно оценить по одному этому. Но его искренний, хотя и очень элементарный, упрощенный демократизм выгодно отличает его от буржуазных подделывателей истории. Семевский многого не понимал, но что он понимал, он передавал верно и добросовестно, чего никак нельзя сказать о новейших представителях буржуазной исторической литературы, охотно проходивших мимо и исторических движений и исторических книжек, если те или другие били в лицо буржуазию. Семевский например, будучи определенным антимарксистом, никогда не замалчивал марксистской литературы, чем усиленно занимались кадетские историки, особенно в последнее десятилетие перед революцией.

На этом мы останавливаем наш очерк развития русской исторической литературы до марксистов. Затем следовало бы сказать несколько слов об этих последних: исторический материализм в России уже имеет свою историю. Но это удобнее сделать, когда читатель получит представление о нашем «легальном марксизме» 90-х годов — другими словами, целесообразнее присоединить обзор марксистской исторической литературы в России к 3-й части настоящей «Русской истории в сжатом очерке».

Прилагаем список важнейших сочинений по русской истории, о которых упоминалось выше.

Карамзин — «История государства российского» — лучшее издание Эйнерлинга 1843 г., в трех больших томах, со всеми примечаниями.

Соловьев — «История России с древнейших времен» — лучшее издание «Общественной пользы» 90-х годов (было повторено), в 6 томах в 2 столбца. Также «Общественной пользой» издано и «Собрание сочинений» Соловьева, где собрано главнейшее написанное им, кроме «Истории России» (к сожалению не все — нет главнейшей его научной работы «История отношений между князьями Рюрикова дома», где теория Соловьева изложена гораздо отчетливее, нежели в «Истории»).

Чичерин — важнее всего из очень многого, написанного этим автором, для русской истории — «Опыты по истории русского права», М. 1861.

Градовский — «История местного управления в России», часть I, «Уезд Московского государства», — особенно важно введение. Перепечатано в собрании сочинений Градовского.

Ключевский — «Боярская дума древней Руси», «Исследования и статьи» и «Курс русской истории», то и другое перепечатано нашим Государственным издательством.

Щапов — «Полное собрание сочинений» в 3 томах, изд. Пирожкова, Петербург 1906–1907. Важнейшие статьи: «Естествознание и народная экономия» и «Историко-географические условия расселения русского племени» — во II томе.

Костомаров — «Северно-русские народоправства в эпоху удельно-вечевого уклада», «Смутное время Московского государства», «Богдан Хмельницкий», «Разин» и другие работы по истории Украины, «Бунт Стеньки Разина» и т. д., все перепечатано в «Монографиях и исследованиях».

Семевский — «Политические и общественные идеи декабристов», Спб. 1909. «Крестьяне при Екатерине II», 2 тома, новое издание 1901–1903. «Петрашевцы» — ряд статей в журнале «Голос минувшего» 1913–1915 (и отдельно небольшая брошюра, 1905)."

(Продолжение следует)

.