ПОКРОВСКИЙ: ИСТОРИЯ РОССИИ - 8

Читать и перепостировать книгу Покровского - это громадное удовольствие для меня. Но теперь пора закругляться с перепостами этой книги, потому что я ставил целью перепостировать не всю её целиком, а только те отрывки, которые особенно актуальны сейчас, когда и Россию, и остальные обломки СССР гнобят реакционные чиновничье-националистические буржуазные режимы. Беларусь, хоть на фоне остальных - светлое явление, но при всех своих положительных чертах всё же бесспорно является буржуазным бюрократическим государством.

Самое ужасное в нынешней ситуации то, что эти реакционные антинародные режимы лишили народ видения реально осуществимой прогрессивной социалистической альтернативы нынешнему буржуйскому грабежу и чиновничьему произволу. А ведь приближается 2024 год - год выборов президента Эрэфии (17 марта!), но в России не видно никакой организованной силы, способной бросить вызов путиноидному мафиозному болоту, победить его и направить историю России по пути прогресса и социализма. Только при прогрессивном развитии России прекратится националистическая вражда между народами бывшего СССР и они искренне захотят совместно строить социализм. Естественно, что все господствующие режимы - от бандерофашистского на Украине до феодальных деспотий Средней Азии - всеми силами будут препятствовать этому.

Однако все - и трудящиеся, и господствующие классы - чувствуют, пусть не понимая причин этого, что реставрация капитализма за тридцать лет завела все обломки СССР в экономический, социальный и исторический тупик,. "Русская история в самом сжатом очерке" Покровского ценна именно тем, что правдиво показывает бесперспективность до-советского буржуазного прошлого, реставрированного повсюду на территории бывшего Советского Союза, и убеждает в необходимости единственного реально возможного, т.е. по-ленински революционного, выхода из этого тупика.

Книга Покровского разоблачает лживость всей тогдашней буржуйской националистической, либеральной и святошеской лжи, которая теперь снова заполонила масс- и соц-медии. Поэтому последний перепостируемый здесь отрывок - об этой идеологической тухлятине, особенно о мнимом "опровержении марксистской политэкономии" - о том, чем господствующие классы царской России охмуряли народ перед революциями 1905 и 1917 годов, и чем всяческие Зеленские, Путины, Пашиняны, Алиевы и т.д. охмуряют и губят бывший советский народ теперь.

Это фото наглядно показывает антинародную и реакционную самодержавную суть режима Иудушки Капутина:

Холуй глобалистской закулисы миллиардеров и лицемерный "хранитель традиционных ценностей", т.е. бесконечного систематического обмана народа господствующей олигархией, разворовывания природных богатств экспортом, произвола власти, коррупции и эксплуатации трудящихся буржуями, полицейских репрессий, националистической демагогии и религиозного мракобесия.

Если сто лет назад марксизм дал неопровержимое доказательство тупиковости капитализма, то теперь имеется та научная основа построения принципиально нового - социалистического - общества, отсутствие которой стало причиной и ретроградного рецидива бюрократического самодержавия - сталинщины, и реставрации капитализма сталинско-брежневской номенклатурой: радикальный бихевиоризм проф. Б.Ф. Скиннера и основанная на нём технология оперантной социальной инженерии.

*  *  *

Михаил Николаевич Покровский:

"РУССКАЯ ИСТОРИЯ В САМОМ СЖАТОМ ОЧЕРКЕ

Часть III. Двадцатый век. Выпуск I. 1896-1906 гг.

Глава III. Начало массового движения в деревне

Рабочее движение давно уже было привычным явлением для царского правительства. Рабочий давно уже был у этого правительства на примете как «неблагонадежный». Но в верноподданность крестьянина это правительство твердо верило еще в 1905 г., — как увидим дальше, — а буржуазная оппозиция еще и в 1905 г. этой верноподданности боялась. Между тем на самом деле деревенская революция считала к этому времени уже три года существования, и ее самые первые выступления были уже достаточно грозными для тех, кто имел случай наблюдать их вблизи.

После связанных с «освобождением» волнений, в начале 60-х годов, отдельные случаи крестьянских «беспорядков» повторялись почти каждый год то там, то сям, — но в массовое движение они не превращались даже в начале 80-х годов, когда их было всего больше. Картина начинает меняться с первых лет нового столетия, т.-е. с прекращением аграрного кризиса, с возникновением того «тупика» в крестьянском хозяйстве, о котором говорилось выше, с образованием в деревне вновь «единого фронта» крестьян против помещика. Крестьянские волнения растут очень быстро с каждым годом, достигают максимума к 1902 г., потом несколько ослабевают, чтобы вспыхнуть вновь в 1905 г.

(...)

Пока не была поделена помещичья земля, иными словами, пока в деревне не исчезли остатки феодализма, главным классовым противоречием в деревне было противоречие между крестьянами и помещиками. А феодальная собственность, хотя и сильно уменьшившаяся с 1861 г. (на черноземе помещики сохранили только 70% земли, бывшей в их собственности на другой день после крестьянской реформы, а в нечерноземных губерниях — даже только 58%), все же составляла больше половины крестьянской надельной земли (около 76 млн. га, а под крестьянскими наделами около 150 млн. га). Каждый крестьянин мог таким образом рассчитывать в полтора раза увеличить свой надел за счет помещика. И притом для крестьянина это была уже его земля, политая его потом, которую он уже обрабатывал или в качестве арендатора или на условий отработок за «отрезки». Переход этой земли в непосредственное распоряжение крестьян был бы успехом не только для них, но и для народного хозяйства самого по себе. 76 млн. га, являвшихся остатком крепостного права, составляли всего 3% всех земельных владений в России; и если на сельскую буржуазию приходилось в среднем всего по 51 га на двор, — на каждого помещика приходилось по 2 549 га.

Социал-демократическая партия, — по крайней мере левое ее крыло, — прекрасно видела это с самого начала. «В современной русской деревне совмещаются двоякого рода классовые противоположности, — писала «Искра» весною 1901 г.: — во-первых, между сельскими рабочими и сельскими предпринимателями, во-вторых, между всем крестьянством и всем помещичьим классом. Первая противоположность развивается и растет, вторая постепенно ослабевает. Первая — вся в будущем, вторая — в значительной степени уже в прошлом. И, несмотря на это, для современных русских социал-демократов именно вторая противоположность имеет наиболее практически важное значение… Наши сельские рабочие еще слишком тесно связаны с крестьянством, над ними слишком еще тяготеют общекрестьянские бедствия, и поэтому общенационального значения движение сельских русских рабочих никак не может получить ни теперь, ни в ближайшем будущем. Наоборот, вопрос о сметании остатков крепостничества, о вытравлении из всех порядков русского государства духа сословной неравноправности и принижения десятков миллионов «простонародья», — этот вопрос уже сейчас имеет общенациональное значение, и партия, претендующая на роль передового борца за свободу, не может отстраниться от этого вопроса».

Несмотря на зверские усмирения, крестьянские волнения повторялись, перебегая из губернии в губернию, и в 1903 и в 1904 гг. Мало-помалу к ним привыкали, — внимание, как всегда, притуплялось, — и известия о деревенских «бунтах» не вызывали больше среди интеллигенции того оживления, какое можно было видеть на пасхе 1902 г., после первых известий из Полтавской губернии. Но на местах было наоборот: первоначальная уверенность, что «справятся», что «потушат», начала сдавать. «Жизнь в деревне стала до крайности напряженной, — писали из Пензенской губернии, — деревенская тишина почти каждую ночь нарушается звоном набата. Горят молотильные сараи, стоги сена, клади ржи и даже хлеба на полях… Помещики так напуганы, что предсказывают революцию…»

Помещики были правы. Вслед за пролетарской революцией в городах и на фабриках выдвигалась другая революция — в деревне. Слившись вместе, два движения были бы несокрушимы. Вопрос жизни и смерти «романовского» режима был в том, удастся ли их разбить порознь. В 1907 г. казалось, что да; 1917 г. опроверг эту иллюзию.

Царское правительство чуяло опасность и по-своему спешило ее предупредить. В правящих кругах говорили, что студенческие волнения (они как раз обострились перед этим, — об этом мы еще скажем ниже) — пустяки и с рабочими справятся, но вот если поднимется деревня, может быть плохо. 22 марта 1902 г. было учреждено «Особое совещание о нуждах сельскохозяйственной промышленности» под председательством министра финансов Витте, самого умного и способного из царских слуг не только этого времени, но и вообще всей эпохи после 1881 г. К счастью для революции и к несчастью для «Романовых» Николай не выносил Витте, — как вообще тупые и ограниченные люди не выносят всего, чего они не могут понять, а проекты Витте, хотя сами по себе довольно простые, были слишком сложны и трудны для такой головы, какой была голова последнего русского самодержца. Революционное движение, стачки, демонстрации напоминали Николаю прежде всего о другом — о 1 марта 1881 г. и об участи его деда Александра II. Им начинал овладевать панический страх бомбы. Самыми нужными ему людьми казались теперь не экономисты и финансисты, а шпионы и полицейские. Корпусу жандармов он прямо объяснялся в любви. Принимая высших чинов этого корпуса в свои именины, 6 декабря 1901 г., Николай говорил им: «Я очень рад вас видеть, господа. Надеюсь что союз, установившийся сегодня между мною и корпусом жандармов, будет крепнуть с каждым годом». Скоро после этого, когда его министр внутренних дел Сипягин, верный продолжатель дворянской политики Толстого, был убит студентом Балмашевым (в апреле 1902 г.), ближайшим к Николаю человеком стал новый министр внутренних дел Плеве — директор департамента полиции в эпоху расправы с народовольцами и организатор первых в России еврейских погромов. Это был своего рода гений сыска и провокации — при нем расцвела зубатовщина; но благоволение царя он снискал главным образом чрезвычайно ловкой борьбой с эсеровским террором. При Плеве полиции удалось провести своего человека — инженера Азефа — в начальники боевой организации партии социалистов-революционеров; весь террор, казалось, был теперь в руках царских шпионов. Правда, куплено это было чрезвычайно дорогой ценой: чтобы поддержать доверие партии к Азефу, пришлось ему разрешить устраивать покушения на всех кроме царя; и ненадежно это было, — Азеф мог изменить: в конце концов сам Плеве пал жертвой эсеровской бомбы (в июле 1904 г.). Но все же еще никогда «революция» (как понимал революцию Николай) не была до такой степени под контролем царской полиции.

Плеве сделался таким любимцем Николая, каким был Аракчеев при Александре I. Как и Аракчеев в свое время, Плеве старался оттереть от Николая всех мало-мальски способных людей, которые могли бы конкурировать с ним, и в первую очередь использовал отвращение Николая к Витте. Последний ушел окончательно собственно в связи с внешней политикой (об этом мы будем говорить в следующей главе), но уже тотчас по назначении Плеве, в 1902 г., влияние Витте стало падать. Уже одно это не обещало, чтобы совещание под его председательством могло дать какие-нибудь важные последствия. Вдобавок помещики, тоже, как и царь, больше полагавшиеся на полицейские меры, совсем не склонны были итти на какие-нибудь экономические уступки в пользу крестьян. Предвидя это сопротивление помещиков, земство, — мы помним, что это было теперь, более чем когда-либо, чисто помещичье учреждение, — устранили от участия в местных комитетах о нуждах сельскохозяйственной промышленности, дав в этих комитетах перевес чиновникам. Этим достигли только того, что помещики, все же в комитеты попавшие, использовали их для либеральных демонстраций против режима Николая II. В общем более передовая часть помещиков признала, что нужно улучшить правовое положение крестьян, т. е. уничтожить остатки крепостного права как такового, сравнять крестьянина в правах со всеми «свободными» обывателями Российской империи и уменьшить подати. Но о земельной прирезке говорили очень немногие и очень неопределенно. Либеральные демонстрации были конечно использованы Плеве против Витте, — доверие к последнему Николая еще больше упало. Пожелания либеральных помещиков нашли свое довольно слабое отражение в отмене круговой поруки (12 марта 1903 г.). А большинство помещиков было удовлетворено и успокоено усилением сельской полиции, — в мае 1903 г. в 46 губерниях были введены сельские стражники.

Мелкобуржуазная интеллигенция, увидя воочию то, чего ей нехватало в 70-х годах, — восставшую крестьянскую массу, — не могла не воскреснуть как революционная сила, не могла не попытаться воскресить и того идейного содержания борьбы и тех форм борьбы, какие ей были привычны. В 1902 г. возникает из бывших марксистов и уцелевших старых революционных народников партия социалистов-революционеров, которая главную опору революции видит в крестьянстве, а главный метод революции — в терроре.

Мелкобуржуазная интеллигенция давно переживала свой политический подъем параллельно с рабочим движением. Но она не имела в политической борьбе своего угла. Ее передовым отрядом, уже с конца 80-х годов решавшимся выходить на улицу и открыто вызывать начальство на бой, было, мы помним, студенчество. Но до конца 90-х годов студенческое движение было очень узко по своим политическим задачам. Сначала это был просто протест против устава 1884 г. и введенной им в жизнь высшей школы невиданной даже при Николае I полицейщины. Потом к этому отрицательному лозунгу присоединились положительные, но не шедшие пока дальше узко студенческих интересов. Движение шло под флагом землячеств, студенческих кружков взаимопомощи, где группировались уроженцы одной губернии; студенчество боролось в сущности за право иметь свою организацию (устав 1884 г. гласил: «Студенты суть отдельные посетители университета») и, не получая этого права, самоорганизовалось явочным порядком, тайно. Так из московских землячеств вырос много шумевший в середине 90-х годов в Москве Союзный совет землячеств. Полиция тщательно разыскивала это учреждение, арестовывала и высылала одни его состав за другим, вызывая тем все новые и новые студенческие волнения. Это обещало разрешить задачу «вечного движения», задавшую столько безысходных хлопот механикам, но не вело ни к какой определенной цели ни начальство, ни студентов-«революционеров». Лучшие студенческие силы проходили через «землячества» и «советы», как через школу, где они обучались элементарным приемам подпольной революционной борьбы, но затем уходили туда, где шла эта борьба уже в настоящем виде, не в виде пробы, — уходили к рабочим.

Идеологией студенческих кружков середины 90-х годов был марксизм, — «Капитал» был настольной книгой среди руководителей московских землячеств с 1887 г. Но русский революционный марксизм, т. е. пропаганда группы «Освобождение труда», доходил в эти кружки, как и вообще в Россию, очень плохо. Гораздо популярнее в студенческой массе было то, что впоследствии окрестили «легальным марксизмом», — в сущности пересказ плехановских идей журналистами, писавшими в Россию открыто и благодаря чисто теоретической форме своих писаний успевавшими проводить их через царскую цензуру. Но, как очень скоро должно было обнаружиться, сутью «легального марксизма» было вовсе не это умение придавать цензурную форму революционным взглядам: смысл его был глубже. То была попытка приспособить учение Маркса к запросам и потребностям российской либеральной буржуазии.

Промышленный капитализм нуждается в целой армии инженеров и техников, и без них его дело совсем не может итти. И масса интеллигенции и ее общественное значение быстро растут с ростом промышленного капитала. Промышленный подъем конца XIX в. дал огромный толчок развитию интеллигенции в России, а промышленный кризис должен был сильно отразиться на ее настроении.

Эта связь интеллигенции с промышленным капиталом и была той основой, на которой развивался «легальный марксизм». Массе будущих инженеров, техников и экономических работников, статистиков, финансистов нужна была идеология, которая осмысливала бы их общественную роль, оправдывала бы их существование в их собственных глазах. Народническая идеология, отрицавшая надобность и даже возможность капитализма в России, этой цели не достигала. Она сложилась в ту пору, когда наша промышленность, — еще небольшая по объему настолько, кто поверхностный взгляд мог, мы видели, промышленного капитализма в России и не заметить, — обслуживалась всецело еще иностранными инженерами и техниками. Их в изобилии застали первые фабричные инспектора, в своих отчетах приводящие множество забавных анекдотов, которые создавало незнание русского языка первыми организаторами русской промышленности: расплачивалась за эти анекдоты конечно все та же широкая спина русского рабочего. Теперь капитал этой промышленности был по большей части заграничный, но организаторы были уже свои, русские.

Инженер не мог не видеть, что двигателем промышленного прогресса является именно он, и именно потому, что он стоит во главе крупного предприятия. Когда «легальный марксист», повторяя Плеханова, громил народничество, доказывал его отсталость и невежество, его «ненаучность» и восхвалял прогрессивное значение промышленного капитала, — интеллигенция 90-х годов бурно аплодировала. Апология (защита) капитала против нападавших на него народников до такой степени выпячивалась в «легальном марксизме», что кто-то пошутил тогда: «Во всем мире марксисты — партия рабочего класса, только в России — это партия крупного капитала». Этой своей стороной легальный марксизм отвечал уже интересам и буржуазии. Тут начиналась спайка между инженером и предпринимателем. Нелегальные марксисты пробовали давать «легальным» отпор по этому поводу еще в первой половине 90-х годов, но цензура сейчас же вмешалась, и да публики «нелегальные» писания не доходили.

Но солидарность капиталиста и «промышленной» интеллигенции с марксизмом очень скоро и кончилась. Марксизм учил, что освобождение рабочего класса есть дело самого рабочего класса, что оно совершится в форме массового рабочего восстания, в форме революции. Это уже опять для «промышленного интеллигента» и его хозяина не подходило. Но в учении Маркса была еще более неприятная для обоих союзников подробность: вся непролетарская часть капиталистического мира, по этому учению, живет на прибавочную стоимость — живет эксплоатацией пролетариата. То привилегированное положение, которое занимает в промышленности интеллигент, покупается за счет этой эксплоатации: инженер получает в десять, в двадцать раз больше простого рабочего, — откуда? Из прибавочной стоимости. На этом представлении об эксплоатации зиждется учение марксизма о непримиримой классовой борьбе между пролетариями и капиталистами. В отношении к классовой борьбе установилось полное единодушие между старой, народнической, и новой, марксистской, интеллигенцией: классовой борьбы быть не должно. Общество должно быть едино, так как, подразумевалось, оно должно управляться единой интеллигенцией.

Вожди легального марксизма (Струве и др.), если они хотели оставаться «на высоте требований» своей публики, должны были искать выхода в этом направлении. На выручку к ним пришел ревизионизм — та разновидность германской социал-демократии, которая под влиянием бурно вливавшейся в ряды социал-демократической партии мещанской массы, приспособляясь к ее интересам, вкусам и привычкам, старалась сгладить «резкости» ортодоксального (настоящего) марксизма. Оттуда Струве и др. почерпнули счастливую для них мысль, что теория прибавочной стоимости, т. е. идея эксплоатации, как основы всего капиталистического строя, подлежит «пересмотру», а то и вовсе устранению; что классовая борьба вовсе не обязательна, — возможен и социальный мир; что наконец и необходимость социалистической революции вовсе «не доказана».

Гвоздем всего было признание возможности существования «надклассового государства» — основная мысль Струве в его докладе о причинах падения крепостного права в России, — докладе, доставившем Струве бурную овацию со стороны московской учащейся молодежи в 1898 г. Что эта мысль является мостиком в лагерь буржуазных либералов, мостиком, по которому Струве уходит сразу и от рабочего движения и от революции вообще, — этого мододежь не замечала. Она опомнилась лишь тогда, когда Струве в 1905 г. объявил все революционное движение «возрастной категорией», — болезнью, свойственной именно только молодежи. Но в это время он уже был одним из вождей крупно-буржуазной политической организации и в своей прежней публике более не нуждался.

Мелкобуржуазная революция, начавшаяся в деревне, дала теперь этой прежней публике Струве новую точку опоры, сразу и освободив ее от докучного марксизма и дав простор революционной энергии ее более левых элементов. К концу 90-х годов студенческое движение достигло крайней степени остроты. Подталкиваемое и поощряемое массовой рабочей борьбой, оно усвоило ее формы и вылилось, после избиения петербургских студентов полицией в феврале 1899 г., во всероссийскую студенческую забастовку, охватившую до 25 тыс. студентов разных городов. Начальство, давно заметившее роль студенческих организаций как рассадника, откуда выходили организаторы революционного движения, решило принять крутые меры: в июле того же года были опубликованы знаменитые «временные правила», угрожавшие отдачей в солдаты участникам «беспорядков» на будущее время. Попытка применить эти правила (в Киеве осенью 1900 г.) немедленно же вызвала новый взрыв, нашедший себе на этот раз выход в весенних демонстрациях 1901 г., которые приобрели огромное политическое значение благодаря всколыхнутой ими рабочей массе, но застрельщиками которых являлись по большей части студенты.

Демонстрации окончательно слили узкое, первоначально «академическое» течение с широким революционным потоком, но лишь меньшинство студенчества усвоило себе при этом и идеологию рабочего движения. Большинство оставалось «ревизионистами», т. е. не верило в беспощадную революционность пролетариата, считало, что возможен компромисс между рабочими и буржуазией, а социалистическую революцию представляло себе по-народнически, а не по-марксистски.

Для отдельных, наиболее революционно настроенных единиц выходом был террор: первой его ласточкой было убийство студентом Карповичем министра просвещения Боголепова после издания «временных правил» о сдаче студентов в солдаты. Правительство в своих официальных сообщениях очень наивно старалось скрыть, что покушавшийся был студент, именуя Карповича, по его происхождению, «мещанином». Но масса мелкобуржуазно настроенного студенчества не могла принять участия в терроре, — этой массе нужна была массовая работа. Еще в 1898 г. будущие социалисты-революционеры смотрели на крестьянство почти с плехановской безнадежностью. «Систематическую деятельность среди крестьянства мы оставляем на будущее» — писалось тогда в брошюре «Наши задачи», — не отказываясь лишь пользоваться всеми удобными поводами для ознакомления крестьян со своею программой и привлечения сознательных сторонников из наиболее развитой его части».

Как сторонники «внеклассовой» революции, социалисты-революционеры и после разумеется не могли стать массовой партией сельской мелкой буржуазии; и после они старались привлечь на свою сторону фабрично-заводской пролетариат (с очень малым обыкновенно успехом), завязывая в то же время связи с настоящей капиталистической буржуазией. Эта последняя охотно давала «немарксистам» и денежную помощь и молодых энтузиастов из богатых семейств, столь же нередких в рядах эсеровских террористов, как в свое время выходцы из помещичьих и сановнических семейств в рядах народовольцев. Но серьезное политическое значение социалисты-революционеры получили именно благодаря тому, что со своею «внеклассовой» идеологией они легче могли подойти к сельской буржуазии, нежели марксисты. От эсера кулак не рисковал услыхать, что он — «буржуа», и естественно, что эсера кулаку было приятнее слушать, чем социал-демократа."

.