КУН: ГЕНРИК ГРОССМАН И ВОЗРОЖДЕНИЕ МАРКСИЗМА 15

 "ОБРАТНО В ГЕРМАНИЮ

В США издавна существует традиция антисоциалистической истерии. В конце 1930-х годов она была снова раздута средствами массовой информации и правительством. Палата представителей США учредила в 1938 году Комитет расследования антиамериканской деятельности (HUAC) для нагнетания атмосферы яростного антикоммунизма. Законы 1939 и 1940 годов запрещали федеральным служащим членство в организациях, которые якобы выступали за свержение правительства США, а затем сами такие организации были запрещены, а иностранцев подвергли назойливому надзору.

В 1942 году Гроссман выразил Стед и Блейку опасения, что Федеральное бюро расследований может счесть его летний отдых на пляже подозрительным. Он опасался, что соседи могут донести на него как на марксиста, если подслушают занятия со студентами Колумбийского университета, которые он проводил дома. На первый взгляд эти страхи могут показаться бредовыми. Но они не были таковыми. ФБР начало интересоваться Гроссманом как подозрительным иностранцем в 1940 году, когда он проводил летние каникулы в Хианнисе на Кейп-Коде, штат Массачусетс. Полиция Нью-Йорка докладывала директору ФБР Дж. Э. Гуверу, что «доктор Генри Р. Гроссман, считающийся профессором ... имеет всевозможные данные о местонахождении гаваней и т.д. Считаем, что часть его личных данных сфальсифицирована и он подлежит проверке по подозрению в деятельности пятой колонны».

По сообщению специального агента, наблюдавшего за Гроссманом по пути домой, он был в довольно хорошей форме, выглядел всего лет на сорок пять или пятьдесят и весил около 145 фунтов (66 килограммов), был сильно загорелым, носил серый твидовый костюм и ехал с двумя молодыми знакомыми женщинами. Его черты лица «типично еврейские или голландские»! Определив Гроссмана как возможного немецкого шпиона, ФБР, по всей видимости, не обнаружило коммунистических убеждений своего объекта надзора.

С 1945 года, когда военное союзничество между США и СССР распалось, HUAC и другие агентства усилили слежку за «подрывными элеметами» и иностранцами. Антикоммунизм был полезным инструментом привязки любой формы активизма к внешней политике Советского Союза и для натравливания населения США и на то, и на другое. Эти обстоятельства вызвали у Гроссмана мрачные предчувствия. Его опыт ареста в Польше за коммунистическую деятельность, бегство из нацистской Германии и очевидный иностранный акцент вызывали у него чувство уязвимости. Финансовое положение Гроссмана также становилось все более зыбким. После войны выросла инфляция, и покупательная способность его фиксированного заработка упала. В 1940 году она была более чем в два раза выше среднего заработка в США, но лишь 86 процентов в 1948 году.

В 1946 году, когда холодная война стала очевидной, Гроссман стал думать о том, чтобы уехать из США. Его подход к этому был разумно осторожным: «он хотел бы, чтобы осталось денег на то, чтобы вернуться, если и там атмосфера окажется негодной и т. д.»

В октябре 1946 г. был арестован Герхарт Эйслер, который уже собрался уехать из США в Германию. Конгрессмен Ричард Никсон, чей успех на выборах был основан на травле "красных", делал свою политическую карьеру при помощи HUAC и использовал свою первую речь в феврале 1947 года, чтобы заклеймить Эйслера как советского шпиона. Этот коммунистический лидер был приговорен к году тюремного заключения за неуважение к конгрессу. Через несколько недель после выступления Никсона Гроссман написал: «Здесь все развивается «по плану». Законодательство против рабочего класса уже в стадии подготовки». Он сообщил Брауэру в советской оккупационной зоне Германии, что «марксизм здесь объявлен преступлением, и карьеру может сделать лишь тот, кто пишет против Маркса».

Альберту Шрайнеру удалось вернуться в Берлин в декабре 1946 года. Там он стал должностным лицом, ответственным за политику в области образования в советской зоне Германии. В сентябре 1947 года он стал заведующим кафедрой политологии и международных отношений в Лейпцигском университете. Оскар Курц (двоюродный брат Гроссмана) планировал уехать в Вену, и в июне 1947 года Генрик писал Кристине (Стед) и Биллу (Блейку) о том, что Таубеншлаг уже уехал: «Стало ещё одним другом меньше». Он сообщил Центральному управлению образования в советской зоне Германии, вероятно, через Шрайнера, что его интересует профессура в Берлине или Лейпциге.

Перспектива преподавания в социалистической Германии была привлекательной. «Я хочу внести свой скромный вклад в строительство новой, лучшей Германии», где «будучи в большом городе, я бы считал своей особой миссией привлечь сотни, даже тысячи молодых людей на сторону идей марксизма и идеалов, за которые мы боремся на практике». Гроссман спрашивал Рафаля Таубеншлага, которому тоже перевалило за шестьдесят, как он справляется с лекциями: «Вы не устаете? Каково ваше мнение о новом поколении студентов в новой Польше? Меня чрезвычайно интересует этот вопрос!»

Но Гроссман был уверен в своих инстинктах и навыках как преподавателя и научного руководителя. После предупреждения Биллу Блейку о том, что его планы относительно книги об империализме, возможно, чрезмерно амбициозны, он посоветовал более конкретно определить этот проект: «Мне было бы любопытно узнать, как вы охарактеризуете в двух или трех предложениях основную идею вашей книги: что вы хотите доказать или опровергнуть. Есть ли у вас уже такая идея - или она лишь будет результатом вашего исследования?» Профессорским тоном, после очень лёгкой похвалы за поверхностную статью об экономике музыкальной индустрии в США, он упрекнул Вальтера Брауэра: «но меня удивляет, что вы тратите свое время на такие статьи, вместо того чтобы сосредоточиться на экономических проблемах. Не бегство ли это от действительности?»

(...)

В феврале 1948 года Брауэр узнал, что готовится официальное приглашение (Гроссмана) в Лейпцигский университет. Для новой работы в нём Шрайнер активно вербовал эмигрантов в США: Германа Будзиславского, Бёнхейма, Блоха, Герцфельде и антрополога Юлиуса Липса, которые среди прочих получили там профессорские должности в 1948-49 гг.

Через Будзиславского и Алексана Шрайнер зондировал Гроссмана на тему переезда в Лейпциг. Это была заманчивая перспектива. Лейпциг хоть и не был Берлином с его театрами, концертами и музеями, но это был второй по величине город в советской зоне. Лейпцигский университет был одним из старейших и крупнейших в Германии, основанным в 1408 году - почти на четыре столетия раньше университета в Берлине. Гроссман, вероятно, не знал о прочих преимуществах Лейпцига. В то время политическая и культурная атмосфера в провинции Саксония и особенно в Лейпцигском университете была более открытой и менее догматичной, чем в Берлине, где находились как советские оккупационные власти, так и центральная немецкая администрация Восточной Германии.

Обсуждая свой переезд в Лейпциг, Гроссман специально просил у Шрайнера найти ему жилье недалеко от Будзиславского, «чтобы не чувствовать себя одиноким», хотя в университете были и другие его знакомые. Экономист Георг Майер недавно переехал из Гессена в зоне оккупации США, чтобы заведовать кафедрой в Лейпциге. Он был соучредителем общества Arplan, которое организовало поездку Гроссмана по Советскому Союзу в 1932 году.

Одним из аспектов конфликта "холодной войны" была конкуренция обоих немецких государств за приглашение известных и "симпатичных" деятелей науки и культуры из эмиграции, вызванной нацистскими преследованиями, на свою территорию. Власти Западной Германии и Франкфуртский университет стремились выставить напоказ свою приверженность демократии, убедив Макса Хоркхаймера вернуться на заведование кафедрой философии. Решения левых ученых, писателей и художников поселиться в Восточной Германии укрепляли социалистическую репутацию тамошних властей.

Однако и экстренные практические соображения также побуждали власти Восточной Германии пригласить Гроссмана и других изгнанников. К 1948 году советские и местные немецкие органы власти уволили в Восточной Германии около 200 000 служащих, бывших нацистами и сторонниками нацистов. Это, а также отъезд (мелкой буржуазии) на Запад имели особенно серьезные последствия для университетов, которые потеряли три четверти своих профессоров и четыре пятых младших преподавателей. На собрании сотрудников нового факультета социальных наук в Лейпциге коммунист Фриц Беренс сделал вывод, что «нам поможет только одно: сюда должен прибыть десант еврейских эмигрантов из Америки». Применяя эту стратегию на практике, Шрайнер лично занимался получением виз и устройством приглашенных им друзей из США. В Лейпциге работало больше ученых-социалистов, переживших нацистский период в эмиграции на Западе или внутри Германии, чем в любом другом восточногерманском университете. Помимо стратегии Беренса, этой особенности, по-видимому, способствовали ещё два фактора. С одной стороны, советская администрация видела в Лейпциге появление интеллектуального центра в противовес Берлину. С другой стороны, коммунистические власти считали профессоров-социалистов, выживших в Германии или западной эмиграции, в отличие от тех, кто пережил сталинский террор в России, менее надежными кандидатами на должности в столице, где им было бы легче оказывать своё влияние, и где поэтому политическая ортодоксальность ценилась выше.

Политические опасения правительства Саксонии, советской военной администрации и центральной коммунистической администрации в Восточной Германии задержали отправку официального предложения Гроссману. Это его обеспокоило. Предложение о его назначении еще должно было пройти через медленные жернова университетского начальства, структуры которого пребывали в постоянном реформировании. Беренс стал деканом нового факультета общественных наук (Gesellschaftswissenschaftliche Fakultät), созданного для развития научного социализма. Однако его профессорская должность была на старом факультете экономики и социальных наук (Wirtschafts- und Sozialwissenschaftliche Fakultät). Вопреки тому, что в соответствии со сталинистской ортодоксией он рассматривал теории экономического кризиса как Гроссмана, так и Люксембург как механические, Беренс хотел усилить влияние социалистов на этом старом факультете, пригласив Гроссмана на последнюю вакансию заведующего кафедрой. К 1948 году представители нового общественного строя в Германии стремились распространить своё влияние на бастионы консерватизма. А Герхард Менц, декан факультета экономики и социальных наук, хотел, чтобы вместо ещё одного такого марксистского профессора политической экономии, как Беренс, был назначен экономист-финансист. Он настаивал на том, что Гроссман должен перейти на новый факультет. В итоге победил Беренс благодаря своим отличным партийным связям.

Подобно ожиданию в Гаване, месяцы ожидания официального приглашения на должность профессора в Лейпциге вызвали у Гроссмана стресс и депрессию. Тон письма, которое он написал Вальтеру Брейеру, кому он, вероятно, больше всего доверял в Германии, выражал это беспокойство. Гроссман занялся самооправданием и даже неявно обвинил этого своего бывшего ученика, предположив, что задержка, возможно, вызвана его неортодоксальным анализом кризисов в книге "Закон аккумуляции капитала..." Однако, когда Брауэр ответил в обиженном тоне, Гроссман поспешил поблагодарить его за поддержку и заверил, что «я всего лишь выразил разочарование тем, что борьба за марксизм, которую я веду на протяжении всей моей жизни, по-видимому, ничего не значит, если у меня иной взгляд на то или иное теоретическое положение».

Приглашение на заведование кафедрой факультета экономики и социальных наук в Лейпциге было наконец сделано в августе 1948 года, через два месяца после начала блокады (Западного) Берлина. Гроссман быстро принял его, о чем писали в восточногерманской прессе. Но в контексте резкого обострения холодной войны это стало еще одним поводом для беспокойства Гроссмана: «статья, в которой меня упоминали, может сильно повредить. Я поражен, что журналист этого не понимает. Я уверен, что он имел самые лучшие намерения, но заметка может иметь эффект доноса (властям США)». Ведь и Генрик «Großmann* - Гросманн», и Герман Будзиславский были указаны в университетском календаре на зимний семестр 1948–1949 годов с их адресами в Нью-Йорке.

В 1949 году (новый) факультет социальных наук поглотил (старый) факультет экономики и социальных наук, и Юлиус Липс стал первым социалистическим ректором Лейпцигского университета. Гроссман стал крупнейшей добычей Лейпцига и социалистической Восточной Германии. Он был экономистом-марксистом, обладавшим в послевоенный период самой высокой, независимой и поистине международной репутацией. В отличие от Йено Варги, который стал хорошо известен лишь благодаря тому, что в течение двадцати лет был ставленником Сталина в области экономики, авторитет Гроссмана не зависел от его политической или государственной принадлежности и признавался далеко за пределами коммунистических партий. Авторитет был несмотря на то, что его теория кризисов имела мало сторонников. Его известность, как и у Брехта или Эрнста Блоха, способствовала авторитету администрации Восточной Германии и правительства земли Саксонии, в котором в меньшей степени, чем в немецкой администрации в Берлине, доминировали чиновные аппаратчики, прожившие два десятилетия в Москве.

В то время как возможности получения должности в Германии все еще изучались, Таубеншлаг вместе с Гроссманом - бывшим президентом Народного университета (Uniwersytet Narodowy) и профессором Свободного университета Польши (Wolna Wrzechnica Polska) безуспешно прощупывали для него через Оскара Ланге вакансии в Польше. Незадолго до своего отъезда в Европу, где он посетит Таубеншлага по пути в Лейпциг, он все же спросил своего старого друга «о причине, по которой мне недоступно профессорское звание». Возможно, что для Польской объединенной рабочей (т.е. коммунистической) партии, столько раз подвергавшейся чистке от "элементов люксембургизма" и даже распущенной Сталиным в 1938 году, любой, кто за последние тридцать лет положительно отзывался о Люксембург, был подозреваемым, не говоря уже о том, что его международный авторитет (сделанный в Германии!) основывался на теории, критиковавшейся на страницах журнала "Коминтерн".

На отношение Гроссмана к Польше повлияли и другие факторы. Он был сталинистом, но не всегда ортодоксальным. Он признал необходимость руководимого коммунистами правительства в Польше, но не официальную фикцию о том, что коалиция, пришедшая к власти после (навязанных и сфальсифицированных) выборов в январе 1947 года, получила поддержку большинства избирателей.

Проезжая через Польшу по пути в Восточную Германию, Гроссман получил предложение должности в Варшаве. «Однако по личным и объективным причинам я не мог принять его. Личная причина в том, что мои жена и сын были убиты в газовой камере в Освенциме, а мой брат и его жена - в другом современном крематории, и на каждом шагу и обороте я бы вспоминал об этом. Я не мог чувствовать себя хорошо в Польше. А объективная причина в том, что в Восточной Зоне Германии проникновение социализма в образование намного более развито,чем в Польше. Это не рутинные курсы, а реальный шаг к социалистической трансформации образования. Для меня, как марксиста, это решающее обстоятельство».

С начала 1948 г. цели института (IfS) и Гроссмана совпадали лишь в одном отношении. В апреле, когда Хоркхаймер отправился в путешествие по Европе, финансируемое Фондом Форда, чтобы занять должность приглашенного профессора во Франкфурте и изучить перспективы постоянного возвращения через Атлантику, Поллок предложил предпринять усилия, чтобы избавить институт от проблемного иждивенца. Гроссману понравилась перспектива получить прощальную единовременную выплату. Она могла покрыть значительные расходы на поездку и перевозку его библиотеки в Европу, профинансировать доставку продуктовых посылок ему и семье Брейера в Германии на год или около того и обеспечить некоторую безопасность, если дела в Лейпциге не пойдут хорошо. Гроссману удалось получить от института 4800 долларов - двойной размер его годовой зарплаты, плюс 500 долларов на транспортировку его библиотеки в Европу. По сравнению с 20000 долларов, которые психиатр Эрих Фромм получил в 1939 году за расторжение контракта, это была потрясающе выгодная сделка.

Когда Гроссман готовился к отъезду, в декабре 1948 года с ним в Нью-Йорке по рекомендации Джея Рамни встречался молодой ученый Химен Абрамский. Шесть раз у них произошли долгие беседы. Абрамский отмечал, что Гроссман «жил в бедности в Нью-Йорке» и не интересовался еврейскими делами, однако «нашел, что это очень симпатичный человек с энциклопедическим объёмом знаний».

В феврале 1949 года Гроссман вступил на борт польского грузового корабля «Баторий», направлявшегося в Гдыню. В то утро друзья попрощались с ним и сфотографировали его. Элис Майер отправила копии фотографии ему, семье Рамни и Герману Торну. Герхарту Эйслеру, вышедшему из тюрьмы под залог в размере 20 000 долларов, несколько месяцев спустя удалось бежать из США на том же судне в сопровождении, в качестве маскировки, маленькой дочери Фридриха Алексана.

В ЛЕЙПЦИГЕ

Поездка в Лейпциг зимой отрицательно сказалась на Гроссмане, которому доставила беспокойство кража во время таможенного контроля на польско-германской границе книг, домашней утвари и подарков для друзей (включая женские туфли для Лени Брауэр, жены Вальтера, и лекарства для коллеги по университету), которые он вез с собой. В Берлине журналист сфотографировал Генрика для восточногерманской прессы. Он выглядел изможденным и больным. Он лучше выглядит на другой фотографии того же года, которая помещена на обложке этой книги. Но на обеих фотографиях опавшая правая сторона лица выдаёт перенесенный инсульт.

Прием новому профессору политической экономии и директору Института экономического планирования был торжественным. Хотя всё ещё было отремонтировано мало жилья от повреждений, нанесенных войной, в Лейпциге «меня ждала очень привлекательная, великолепно обставленная квартира» по адресу Schlößchenweg 6. Билл Блейк позже писал, что «он живет прекрасно, воистину по-княжески ... в роскошной квартире дома в стиле рококо напротив красивого парка, с прекрасной комнатой, выходящей окнами на рощу и ручей, с небольшим красивым садиком-quincunx (квадрат из четырех клумб по углам и одной в середине); идеальная рабочая комната». Среди памятных вещей Генрика была фотография картины, нарисованной Янкой (его женой), изображающей его «в национальном костюме польского дворянина, когда он был двадцатилетним.» Важность музыки в его жизнипоказывало то, что он также приобрел рояль.

Как и уверял его Альберт Шрайнер, квартира находилась рядом с домом Будзиславских. «Госпожа профессор Будзиславски (Frau Professor Budzislawski)** взвалила на свои узкие плечи тяжелое бремя поиска квартиры, договоров с ремесленниками (маляром, электриком, плотником и т. д.), покупки мебели, ковров и постельного белья. Она даже нашла старую домработницу, которая убирает квартиру и готовит мне еду». Для его библиотеки были сделаны книжные полки.

И университет, и правительство Саксонии очень хорошо обошлись с Гроссманом в финансовом отношении, отдавая должное его достижениям. Его обычная месячная зарплата соответствовала 260 долларам США, что больше, чем был его доход в Нью-Йорке, где значительная часть которого сразу же уплачивалась за квартиру. На его день рождения, 14 апреля, профессор Беренс выступил с речью, и он получил подарки, цветы и растения от сотрудников Института экономического планирования. Вскоре факультет социальных наук в лице его нового декана Альберта Шрейнера предложил выдвинуть Гроссмана на соискание Национальной премии в области науки и техники в знак признания его научных достижений.

Карл Хайнц Ланге, который в то время учился в Лейпциге, вспоминал, что инаугурационные лекции ученых, вернувшихся из эмиграции, были важными общественными событиями:

«Они понимались как подтверждение того, что мы на правильном пути.
Инаугурационная речь Генрика Гроссмана состоялась в большом лекционном зале в здании факультета экономики и социальных наук (ранее Коммерческий колледж, ныне дом имени Geschwister-Scholl)***. Гроссман в то время уже был очень старым, немощным человеком, явно страдающим болезнью Паркинсона, но, учитывая наши обстоятельства, он был поразительно хорошо одет.
Наряду с тогдашним деканом факультета, Фрицем Беренсом, с приветственными дружескими речами выступили Ганс Майер и Эрнст Блох. Оба сказали, что все их понимание экономики достигнуто благодаря Генрику Гроссману, ранее работавшему во Франкфурте-на-Майне. Он был одним из крупнейших современных немецких экономистов. Фриц Беренс надеялся, что он обогатит и внесет оживление в научные дискуссии».

Воодушевленный своим новым окружением, Гроссман ринулся в политику, преподавание и общественную деятельность." (Продолжение следует)

-

* Пора сделать небольшой экскурс в немецкий язык.

Во-первых, автор книги - Рик Кун - еврей, и поэтому болезненно реагирует на написание имен и фамилий евреев на немецкий лад, в данном случае - Großmann, а не англизированно Grossman. Так было далеко не всегда, а лишь после расистского преследования и массового убийства евреев нацистами в 1933-1945 гг. До этого евреи имели к Германии и немцам куда больше симпатий, чем к любой другой стране и народности, и поэтому в подавляющем большинстве носили немецкие фамилии. Зигмунт Фрейд в годы первой мировой войны был ярым австро-венгерским шовинистом, люто ненавидевшим и русских, и французов, и англичан. Представьте себе его шок, когда ему пришлось удирать от нацистов из Вены в доселе ненавистный Лондон... Соответственно, после 2-й мировой войны евреи стали массами избавляться от немецких фамилий. Но если при царизме выкрест в обязательном порядке получал фамилию крестного отца, который обычно был полицейским или чиновником, то в СССР выбор новой фамилии был не ограничен. Поэтому, скажем, некий Гроссман становился "Большовым" или "Великановым", а Гольдберг мог стать "Золотовым" или даже на французистый манер "Ормонтом" (or+mont), как переименовался один коллега моей матери, живший в Ленинграде. В СССР, конечно, этому способствовала и кампания маразматика сталина "против безродного космополитизма", начатая им после того, как не оправдались его надежды на то, что Израиль будет просоветским, а не прозападным.

** Во-вторых - пример живучести феодальных сословных пережитков в Германии: титул мужа носит и жена. Поэтому к жёнам, скажем, адвоката Шульца и полковника Мюллера формально надо обращаться не просто "Frau Schulz" и "Frau Müller", а "Frau Rechtsanwalt Schulz" и " Frau Oberst Müller". Если в Советском Союзе ходил такой анекдот: "Может ли женщина быть подполковником? - Да, если её муж - полковник", то в Германии бывают случаи, когда неупоминание титула мужа при обращении к ней какая-нибудь вздорная баба может посчитать преднамеренным неуважением. Но времена меняются, и женщины теперь сами получают титулы. Вот мне интересно узнать, как надо было обращаться, например, к мужу Меркелихи: просто "Herr Merkel" или всё же "Herr Bundeskanzler Merkel"? (примечание behaviorist-socialist)

*** В-третьих, непереводимое на русский немецкое слово "Geschwister" означает "братья и сёстры в одной семье", независимо от их количества. В данном случае - "брат и сестра Шоль". Ганс и София Шоль организовали антифашистскую группу "Белая роза" в Мюнхенском университете и были казнены нацистами в 1943 году (примечание behaviorist-socialist)

.