ДУДИНЦЕВ - НЕ ХЛЕБОМ ЕДИНЫМ

История саботажа создания российской микроэлектроники (нынешнее её состояние я перепостировал здесь: https://behaviorist-socialist-ru.blogspot.com/2022/10/high-treason-in-minpromtorg.html ) мне напомнила множество похожих историй, которые я слышал, а некоторые даже наблюдал своими глазами, когда после окончания университета начал работать в московских академических институтах в самые последние годы брежневского застоя. Все эти истории сводились к злоупотреблению административной начальнической властью и состояли в искусственном создании "турбо-карьеры" для блатняг - сынков, зятьков и дочек начальства и в полном зажиме перспектив профессионального роста для "чужаков".

Эти истории укрепили моё убеждение в том, что бессмысленно пытаться что-то серьёзно делать в СССР, а надо поскорее сматываться за границу, пока я был молод и полон сил. Что я и сделал, выехав к жене на постоянное жительство в ГДР в 1983 году. Я не буду здесь пересказывать эти возмутительные истории, потому что не имею документальных доказательств, и вместо этого предлагаю вашему вниманию отрывок из самого начала романа Владимира Дудинцева "Не хлебом единым", опубликованного в 1956 году (в хрущевскую оттепель) и описывающего подобную историю хождения по мукам "чужака"-изобретателя.

Действие романа происходит в последние годы сталинщины. В отрывке представлен Леонид Иванович Дроздов - типичный сталинский бюрократ-карьерист, из числа тех, о которых "сам" Джугашвили-сталин говорил, что "кадры решают всё". Вдумайтесь в эти слова!

* * *

Владимир Дудинцев:

(...) "Часа через три он вышел из дому, неся большую кожаную папку. За воротами его ждал «газик» защитного цвета. Леонид Иванович сел рядом с молоденьким шофером Глазковым и нахмурился, сразу стал совсем другим. Машина сделала несколько поворотов между домами и остановилась перед подъездом двухэтажного здания с большими квадратными окнами. Так же хмурясь, Леонид Иванович поднялся по ступеням, толкнул зеркальную дверь и зашаркал на лестнице и по коридору, на ходу кивая встречным. Все знали о приезде начальника, и несколько человек уже сидели в приемной. Леонид Иванович прошел к себе, в просторный, высокий кабинет с большим рыжеватым ковром, пересеченным по диагонали зеленой дорожкой. Вслед за ним вошла слегка подкрашенная секретарша в узкой юбке и белой прозрачной кофточке.

– Кто это там? – спросил Леонид Иванович, причесывая височки и ощупав большую, раздвоенную плешь. У него действительно были две макушки - счастливая примета!

– Это изобретатель. Насчет труб.

– Да, да. Я помню. Пусть ждет. Ганичев с Самсоновым пусть войдут.

Секретарша удалилась, а Леонид Иванович обошел свой громадный стол, на котором поблескивал отлитый из черного каспийского чугуна чернильный прибор, составленный из знаков гетманской власти. Тут стояли две булавы, массивная печать, возвышался бунчук и были разложены еще какие-то многозначительные и тяжелые вещи. Дроздов сел и, уйдя головой в плечи, соединив обе руки в один большой бледный кулак, выжидающе опустил его на зеленое сукно. Тут же, вспомнив что-то, он мгновенно переменил позу, снял трубку и, передвинув рычаги на черном аппарате, похожем на большую пишущую машинку, сонным голосом заговорил с цехом, где был плохо работающий четвертый аппарат. В эту-то минуту и вошли Ганичев – главный инженер комбината и Самсонов – секретарь партийного бюро. Ганичев был очень высок, толст, гладко выбрит и носил поверх синего костюма куртку-спецовку из тонкого коричневого брезента. Самсонов был таким же малорослым, как директор комбината, носил старенький офицерский костюм без погон и сапоги. Оба сели перед директорским столом.

– Ну-с, – сказал Леонид Иванович. – Здравствуйте, товарищи. Что нового скажете?

– Новенькое, к сожалению, всегда найдется, – проговорил Самсонов.

Ганичев непонимающе посмотрел на него.

– А я привез вот какую новость, – Леонид Иванович раскрыл папку и показал листок ватмана, разграфленный вдоль и поперек и заполненный столбиками цифр. – По этому графику теперь будем отчитываться. Вот я сейчас для всех повешу его на видном месте. – Дроздов взял из гетманской шапки несколько кнопок, нахмурился и, солидно поскрипывая ботинками, прошел к желтой доске у стены. – Повешу вот… – он поднялся на носках. Чтоб все видели…

– Позвольте, Леонид Иванович, – громадный Ганичев поспешил к нему. Позвольте, я. Я, так сказать, малость повыше.

– Наполеон в этом случае сказал бы так, – Самсонов откинулся назад. – Ты, Ганичев, не выше, а длиннее.

Он громко засмеялся. Ганичев словно бы и не слышал, а Леонид Иванович повернулся к Самсонову, закрыл глаза и затем медленно открыл их. Это должно было означать сдержанный гнев, но Самсонов сразу увидел веселые огоньки в черных глазах Леонида Ивановича. Директору понравилась острота.

– Товарищ Самсонов, – он поднял голову и строго свел брови, смеясь одними глазами. – Товарищ Самсонов, исторические параллели рискованны. Осторожнее!..

Через час Ганичев ушел. Леонид Иванович, уютно сидя за столом, опять соединил все десять пальцев в один большой кулак и, подняв бровь, посмотрел на Самсонова.

– Как, как ты сказал про Наполеона-то?

Самсонов с удовольствием повторил.

– Леонид Иванович, – он засмеялся, – могу еще одну веселую штучку сказать.

– Давай до кучи.

– Этот многосемейный наш, Максютенко… знаешь, что учудил? Его захватила тетя Глаша в конструкторском с этой, из планового девчонка… с Верочкой! В обеденный перерыв. Заперлись, понимаешь, на ключ!

– Жена знает?

– Никто еще не знает. Вот думаю, что делать? Кашу-то затевать не хочется! Все-таки трое детей. Да и жена, как посмотришь на нее, жалко становится. Хорошая женщина.

– Хорошая, говоришь?

– Хорошая. Вот ведь что.

– А попугать надо, – Леонид Иванович нажал кнопку в стене за спиной. Попугать следует.

Вошла секретарша.

– Максютенко ко мне.

– Там изобретатель…

– Знаю. Пусть подождет.

– Так я пойду, – Самсонов поднялся.

– По правилу тебе бы следовало заниматься этими делами. Моральным обликом, – Леонид Иванович остро и весело взглянул на него. – Ладно, бог с тобой, иди.

Через минуту Максютенко, плешивый блондин с нежной кожей, красноватыми веками и блестящими женскими губами, стоял перед директором.

– Ну, здравствуй! Чего смотришь? Садись… товарищ Максютенко. Рассказывай, как у тебя дела с труболитейной машиной. Министерство скоро меня съест – кончите вы ее когда нибудь?

Максютенко ожил, заторопился:

– Леонид Иванович, все, что зависело от конструкторов, сделано. Поправки, которые были присланы, переданы в технический…

– Не врешь? – Дроздов устало закрыл глаза. Потер пальцем желтоватый, сухой лоб и, не открывая глаз, спросил: – Что ты там опять… н-натворил с этой… с Верочкой?

Максютенко молчал. Леонид Иванович мерно сопел с закрытыми глазами, словно спал. Потом приоткрыл глаза и, с грустью посмотрев на бледного, вспотевшего конструктора, опять сомкнул веки.

– Я думаю, тебе как члену партии известно, что за такие вещи по голове не гладят, – продолжал он, словно сквозь сон. – Думал, был даже уверен, что ты сохранишь хоть каплю благодарности к тому человеку, который дважды, – здесь Дроздов открыл гневные глаза, – дважды выручил тебя из беды. Послушай-ка, Максютенко, – он вышел из-за стола и зашагал по ковру, не по прямой, а по сложной кривой линии, поворачивая то вправо, то влево. – У тебя, брат, какое-то болезненное, я бы сказал, тяготение к неблаговидным поступкам. Жена- то небось ничего не знает?

– Ничего… – прошептал Максютенко, вытирая лоб платком.

– А жена ведь у тебя хорошая женщина… Ну, что же мне делать с тобой? Донжуан! Смотри-ка, у тебя ведь и макушка-то одна, а не две. У кого две макушки, как у меня, – видишь вот: раз и два, – тому разрешается иметь вторую жену. И опять-таки – жену! По закону! А ты-то куда лезешь? Что мне теперь с тобой делать? Мне официально донесли. Бери лист и пиши мне объяснение. Здесь садись и пиши. Вот бумага, вот перо.

Через полчаса Леонид Иванович, сидя за столом и надев большие роговые очки, читал объяснение Максютенко.

– Виляешь, брат! Не все написал, – он снял очки, посмотрел с сожалением на конструктора и направился в угол кабинета, к сейфу. – Кладу сюда. Если ты еще что-нибудь отчубучишь, тогда пущу в ход сразу все. Смотри – здесь и старые твои грехи лежат. Вот еще одна твоя покаянная бумажка – помнишь, когда ты пьяный потерял пояснительную записку? Вот она, здесь. Иди и помни: за тебя Леонид Иванович взялся. Он тебя на ноги поставит.

Максютенко ушел, и опять появилась секретарша.

– Леонид Иванович, изобретатель…

– Ждет до сих пор? Ну что ж, пусть зайдет.

Вместо изобретателя вошел Самсонов.

– Ну, как?

– Краснеет. Как всегда. Сядь-ка вот здесь, у меня сейчас изобретатель… Пожалуйста, пожалуйста, – это он уже говорил высокому, худощавому человеку, который стоял вдали, в дверях. – Пожалуйста, прошу!

Изобретатель ровным шагом пересек ковер и остановился у стола. На нем был военный китель, заштопанный на локтях, военные брюки навыпуск, с бледно-розовыми вытертыми кантами и ботинки с аккуратно наклеенными заплатами. Костюм тщательно отглажен, ботинки начищены.

Изобретатель держался прямо, слегка подняв голову, и Леонид Иванович сразу заметил особую статность всей его фигуры, выправку, которая так приятна бывает у худощавых военных. Светлые, давно не стриженные волосы этого человека, распадаясь на две большие пряди, окаймляли высокий лоб, глубоко просеченный одной резкой морщиной. Изобретатель был гладко выбрит. На секунду он нервно улыбнулся одной впалой щекой, но тотчас же сжал губы и мягко посмотрел на директора усталыми серыми глазами страдальца.

Этот мягкий взгляд немного смутил Леонида Ивановича, и он опустил глаза. Дело в том, что изобретатель три года назад сдал в бриз комбината (то есть в бюро по изобретательству) заявку на машину для центробежной отливки чугунных канализационных труб. Материалы были направлены в министерство, началась переписка, и с тех пор перед каждым выездом Дроздова в Москву к нему приходил этот сдержанный, тихий и, судя по всему, очень настойчивый человек и просил его передать письмо министру и как-нибудь подтолкнуть дело. И нынешняя, последняя поездка в Москву не обошлась без письма. Только Леонид Иванович, приняв это письмо, как и всегда, передал его не в руки самому министру, о чем просил изобретатель, а одному из молодых людей, сидевших в приемной, – первому помощнику. Попало ли это письмо по адресу, Леонид Иванович не знал и не осмелился спросить об этом у министра. А помощника он не смог спросить, потому что этот молодой человек вел себя с людьми неуловимо нагло: не торопился с ответами, улыбался, поворачивался к собеседнику боком и даже спиной.

Вот как обстояло дело. Кроме того, полгода назад появилась еще одна загвоздка: из министерства прислали эскизы и описание другой центробежной машины, предложенной группой ученых и конструкторов во главе с известным профессором Авдиевым. Эту машину приказали срочно построить. Она уже начала свою жизнь и окончательно закрыла дорогу машине Лопаткина. Леонид Иванович чувствовал себя немножко виноватым: в те дни, когда он был, по известным причинам, особенно близок к музгинской десятилетке, где преподавала Надя, – в те дни он, показывая широту характера, легкомысленно пообещал изобретателю «протолкнуть» его проект. И за три года ничего не сделал. А теперь, когда появился проект профессора Авдиева, который в течение многих лет считался авторитетом в области центробежного литья, теперь все бесповоротно определилось. На стороне Авдиева знания и опыт, его дело организовано серьезно, находится в центре внимания и, как выразился один начальник главка, приятель Леонида Ивановича, имеет перспективу. Опыт подсказывал Дроздову, что не надо, даже невольно, становиться на пути авторитетных людей, которые без помех трудятся над делом, имеющим перспективу. Более того, было бы даже грубо поддерживать в этом деле искусственный нейтралитет, в то время, когда приказы министра толкают тебя в ту же группу заинтересованных лиц, обязывая в кратчайший срок дать машину Авдиева в металле. И, конечно, Леонид Иванович давно сказал бы Лопаткину то, что втайне было уже решено, если бы не эти грустные, верящие глаза, перед которыми он терял спокойствие и забывал свои излюбленные позы и привычки. Поэтому весь разговор, переданный ниже, стоил для него больших усилий.

– Садитесь, – проговорил он, слегка побледнев. – Самсонов, познакомься. Это товарищ Лопаткин. Дмитрий Алексеевич, если не ошибаюсь?

Изобретатель пожал руку Самсонову. Сел, и наступило долгое молчание.

– Что я могу вам сказать… – Леонид Иванович закрыл лицо руками и застыл в таком положении. Отнял руки от лица, потер их, сплел в один большой кулак и стал смотреть на изобретателя, словно что-то соображая. — Н-да... Так вот — полный отказ. Да, родной, никто не поддерживает вас.

Лопаткин развел руками и привстал, собираясь уйти. Ему только это и нужно было знать. Но Леонид Иванович опять сказал: «Н-да», – он не кончил говорить.

– Читал ваши жалобы на имя Шутикова (он небрежно назвал эту фамилию заместителя министра). – Читал. Вы остер! (Он так и сказал – остер). Вы и меня там немножко… Ничего, ничего, – Леонид Иванович улыбнулся. – Я не обижаюсь. Вы поступаете правильно. Только у вас одно слабое место: у вас нет главного основания жаловаться. Я не обязан поддерживать вашу машину. Наш комбинат предназначен не для выпуска труб. А те канализационные трубы, что мы делаем, – это для собственных нужд министерства. Для жилищного строительства. Это капля в море. Вам следовало обратиться в соответствующее ведомство, а не к нам. Вот ваша главная ошибка… товарищ Лопаткин.

Изобретатель ничего не сказал, только соединил руки на широком, сильном колене. Руки у него были большие, исхудалые, с выпуклыми суставами на тонких пальцах.

– А вторая ваша ошибка состоит в том, – Дроздов устало закрыл глаза, в том, что вы являетесь одиночкой. Коробейники у нас вывелись. Наши новые машины – плод коллективной мысли. Вряд ли вам что-либо удастся, на вас никто работать не станет. К такому выводу я пришел после всестороннего изучения всех перипетий данного вопроса… – Он грустно улыбнулся.

– Да, да, я понимаю… – Изобретатель тоже улыбался, но улыбка его была мягче, – он понимал состояние директора и спешил прежде всего освободить его от неприятной обязанности говорить посетителю горькие вещи. – Вы меня простите, пожалуйста… – он поднялся и развел руками. – Собственно, я ведь нечаянно попал в эту историю… Хотя я и одиночка, но я ведь не для себя… Благодарю вас. До свидания. – Он слегка поклонился и пошел к выходу прямыми, четкими шагами.

– Сломанный человек, – сказал о нем Леонид Иванович. – Слаб оказался. Слаб. Жизнь таких ломает.

– Да-а, – согласился Самсонов.

– А ты знаешь, он ведь был учителем физики в нашей школе. Где Надюшка преподает. Понимаешь, какое дело? Университет окончил.

– Ну, что ж университет…

– Не говори – Московский. Ты не знаешь, а он ведь настоящий изобретатель. Патент имеет. Свидетельство… Когда ему присуждали авторство, его сразу вызвала Москва – разрабатывать проект. А для них, изобретателей, закон имеется: если тебя вызывают для реализации изобретения – ты уходишь со старого места работы и получаешь на новом тот же оклад. Вот он и выехал, ха-ха! – Дроздов засмеялся, мелко затрясся на своем кресле. – Вот он и выехал! Второй год уже не работает. Здесь другого физика приняли, а ему там, по приезде, – отказали. Нет ассигнований. Я теперь знаю, чья это работа. Это Василий Захарыч Авдиев. Он сам давно над этими делами колдует… Вон он с тех пор…

– Ты бы ему и разъяснил. Куда ему тягаться с докторами, – сказал Самсонов. – С профессорами!" (Конец перепоста)

* * *

Я очень советую прочесть роман Дудинцева целиком, чтобы получить правильное представление о мафиозной банде, господствующей ныне над Россией. Она не упала с Луны и не была заслана Западом. Она - плоть от плоти и кровь от крови сталинско-брежневской номенклатуры, которая с 1993 года наконец-то смогла удовлетворить свою жажду не только власти, но и богатств.

Конечно, на Западе коррупция и произвол господствующего класса капиталистов и их политиканско-чиновных лакеев пусть и несколько иные, и лучше замаскированные от глаз народа, который убаюкан сказками о "западной демократии", чем в России, но они столь же губительны для народов Запада, как и для народа России - бесчинства кремлёвской блатной кодлы:

Разговор тут не о Западе. Мне на Запад наплевать. Чем быстрее он гниёт (под тлетворным воздействием шайки миллиардеров-глобалистов, которая ставит марионетками во главе формальной власти на Западе таких дегенератов, как Байден, и примитивных баб вроде Трасс и фон-дер-Ляйен), тем он менее силен и опасен для России. А если говорить о России, то все её самые страшные беды были делом рук властителей и начальства, имевших абсолютную власть над народом. Все российские властители (за исключением Ленина и Хрущева) были проходимцами-авантюристами, поднаторевшими в подлом ремесле бытовых и политических интриг, благодаря которому они и вылезали на вершину власти.

Вследствие такой своей сути они неизбежно некомпетентны - наглость и преступность заменяют им знания и опыт. Но хуже всего то, что они боятся умных и компетентных людей, и поэтому неизбежно являются врагами истинной, а не фальшивой демократии, препятствуя занятию государственных должностей в результате честных выборов и неукоснительно практикуя выдвижение своих собственных прихвостней, столь же невежественных, подлых и некомпетентных интриганов - "назначением" сверху.

Интриганы-карьеристы - подлейшие, вреднейшие и ничтожнейшие существа; но когда они получают - будь то деньгами, должностью или шарлатанством - власть над людьми, они становятся сущими дьяволами. Те, кому ведомо наслаждение властью над людьми - поголовно высокомерные, бессовестные и бесчеловечные сволочи, считающие, что имеют "право" совершать любые гнусности, любые подлости и любые преступления, если останутся безнаказанными. Когда советские партийные секретари разглагольствовали о коммунизме, а западные капиталисты и теперь разглагольствуют о демократии, это делается ими с наслаждением от своего циничного лицемерия. Я много раз видел это своими глазами у тех, кто (конкретно в Германии) имеет власть над людьми - от малой, например у школьных учителей и полицейских, до большой, например у буржуев и политиканов. Именно они разжигают войны и прочие массовые убийства, науськивая оболваненные массы друг на друга националистической, религиозной, расистской и любой иной человеконенавистнической пропагандой.

Поэтому социализм абсолютно невозможно построить при наличии пирамиды власти, особенно окаменевшей в бюрократии и диктаторстве и погрязшей в кумовстве и коррупции. Для построения социализма прежде всего необходимо радикальное социалистическое изменение всей системы реальных общественных и межличностных отношений, что можно сделать только при помощи бихевиористской науки об оперантном поведении и соответствующей технологии социальной инженерии.

Это - громаднейшая, сложнейшая задача, потому что существующие порядки произвола верхов и бесправия низов закостенели как привычки и воспроизводятся для новых поколений системой воспитания и образования, штампующей подданных и подчиненных. Школа дрессирует детей на беспрекословное повиновение произволу ("авторитету") учителя, поощряет ябедничество, конформизм, приспособленчество и формальное отношение к делу - "отсидел уроки - и гуляй!" Школа - как нынешняя, так и предшествовавшие ей "советская" и царская - это инкубатор холуйства и бюрократии.

Если система общественных отношений социализма должна быть построена на оперантном поощрении равенства, гражданской чести, общественной и творческой активности и всестороннего интеллектуального и физического развития, то школа должна быть предельно кратковременной и дающей детям кроме элементарных знаний правописания и математики лишь самое главное - любовь к самообразованию и самостоятельному мышлению. Больше - ничего. Люди, прошедшие такую школу, будут отвергать сам принцип "свободы" богачей и "руководства" начальников. При этом, конечно, эта школа должна прививать не индивидуализм, а коллективизм, т.е. привычку к равноправному сотрудничеству, готовность к компромиссам с интересами окружающих и справедливость при распределении социальных ролей, будь то по принципу выборности или по жребию.

Ни в царской России, ни в нынешней Эрэфии такое просто немыслимо. Однако в других странах был целый ряд энтузиастов так называемой "свободной школы". Назову лишь двух - Ивана Иллича (Ivan Illich) и А.С. Нейла (A.S. Neill). Они были педагогами-практиками, написавшими книги о своём опыте работы в капиталистическом обществе, как А.С. Макаренко был педагогом-практиком, написавшем книги о своём опыте работы в советском обществе. Всех троих надо извлечь из мрака незаслуженного забвения и критически осмыслить. Надеюсь, что мне в скором будущем представится возможность это сделать.

.