БАРО "АЛЬТЕРНАТИВА" - 4

Итак, с помощью Рудольфа Баро мы выяснили, что согласно гегельянской логике Маркса и Энгельса социалистическая революция якобы невозможна в "недоразвитых капитализмом" странах вроде России и Китая, а капитализм и даже колониализм - это якобы прогрессивные, хорошие явления, потому что дрессируют народы вкалывать на эксплуататоров и даже чужеземных захватчиков, не задавая "глупых" вопросов о том, справедливо и гуманно ли это. Если строго следовать этой дерьмовой "логике", то придётся признать, что нигде и никогда в мире никто не был ближе к социализму, чем население древнего Египта, из поколения в поколение надрывавшееся на строительстве гигантских гробниц - пирамид для "своих" властителей - фараонов:

Однако история сообщает совершенно иные результаты такой сверхэксплуатации. После каждого очередного триумфа пирамидостроительного прогресса это занятие до смерти надоедало народу, и Египет попадал под власть очередных чужеземных захватчиков, вожди которых не придумывали ничего умнее, чем снова занять египтян привычным делом - строительством пирамид для себя любимых. Они основывали новую династию фараонов и история Египта шла по новому кругу к очередному завоеванию и смене династии. Кстати, приученных к усердному труду китайцев тоже периодически завоёвывали варвары, девиз которых был: "Дураков работа любит". Среди прочих это были монголо-татары, маньчжуры, англичане, приучившие китайцев ишачить за опиум, дающий на время забвение их каторжного существования, и японцы, устроившие в Китае настоящий геноцид (см. например книгу "The Rape of Nanking" by Iris Chang:

Бурлаки в Китае

В следующем отрывке Рудольф Баро повествует о том, как работы Маркса были воплощены в "реально существовавшем социализме". Все приводимые автором цитаты Маркса, Энгельса и Ленина я перевожу без сверки с официальным текстом на русском и с указанием места в собраниях сочинений Маркса и Энгельса (MEW) и Ленина (LW) на немецком языке, изданных в ГДР. В большинстве случаев я не перевожу на русский, а лишь заключаю в кавычки многократно повторяемое в тексте волшебное гегельянское словечко «Aufheben». Мои краткие примечания в тексте - (в скобках курсивом).

*  *  *

Рудольф Баро:

"Если мы теперь подумаем о реально существующем социализме с его культивированием социального неравенства, которое намного больше, чем одни различия в денежных доходах; с дальнейшим существованием наемного труда, товарного производства и денег; с его рационализацией старого разделения труда; с ее квазицерковной семейной и сексуальной политикой; с его штатом чиновников, постоянной армией и полицией, которые ответственны только перед начальством; со своими государственными корпорациями для регламентации и опеки населения; со сдвоенной громоздкой государственной машиной - государственно-партийным аппаратом; с его изоляцией людей в государственных границах - то ее несовместимость со взглядами Маркса и Энгельса станет очевидной.

Повторим еще раз: апологеты этих порядков правы, если сводят их к самым разнообразным историческим необходимостям и случайностям, объективным и субъективным факторам. Они не созданы по чьему-то произволу и поэтому в целом требуют не оправдания или извинений, а скорее правдивого описания и анализа. Полемический тон этой критики в строгом смысле слова вызван лишь тем лицемерием, с которым эти порядки выдают за социализм, и как следовало ожидать, подразумевают их как нечто вечное и естественное. Наши официальные идеологи просто не хотят и даже не могут сказать, чем отдаленный коммунизм должен принципиально отличаться от существующих у нас порядков. Им известна лишь одна перспектива – постоянно «возрастающая роль» их партии и государственной машины. В их рассуждениях есть специфическая диалектика, согласно которой именно в этом и состоит прогресс в направлении коммунизма. Чтобы их идеологически вывести на чистую воду, необходимо принципиально противостоять любой попытке подогнать существующий порядок под категории Маркса и Энгельса об отмене частной собственности и коммунизме.

Именно при сравнении с Марксом наш реально существующий социализм вызвал восклицание католического еретика и гуманиста Тейяра де Шардена, что это «кристалл, а не живая клетка. Это муравейник вместо братства. А вместо желанного внезапного пробуждения сознания - механизация, источником которой», похоже, «неизбежно является тоталитаризм» («Человек в космосе», стр. 296). Конечно, взгляд Тейяра на перспективы человечества слишком общий, слишком глобальный для описания конкретно-исторического, чтобы можно было понять тот реальный процесс, который может вызвать такое впечатление. Он абсолютизирует тенденцию, которая никоим образом не является доминирующей на поле боя, делая её предубеждением, которое он разделяет с другими, вплоть до некоего Сальвадора де Мадариаги. Но сам Тейяр вовсе не профессиональный антикоммунист, и цель его заявления – не крестовый поход, а призыв. И прежде всего он выражает то, что вызывает инстинктивное отвращение к нашей системе глубоко в среде рабочих масс западных промышленно развитых стран, без чего антикоммунистические манипуляции потеряли бы большую часть своей эффективности. Насколько неоправданно подозрение, что эта наша система не обещает им никакого реального прогресса к свободе, а всего лишь иную зависимость, чем зависимость от капитала? Нет ли таких измерений человеческого существования, в которых новая зависимость была бы более тяжкой, чем старая, именно потому, что она не «Aufheben» достижения буржуазной эпохи? Тейяр де Шарден после процитированного отрывка продолжил с тяжелым предчувствием и, по сути, с большим пониманием: «Разве современный принцип тоталитаризма не потому столь чудовищен, что он, вероятно, является карикатурой на великолепную идею и очень близок к истине?» Там, где была идея, чтобы общество отобрало власть у государства, мы натолкнулись на отчаянные старания интегрировать все живое общество в кристаллическую структуру государства. Огосударствление вместо социализации, что означает: социализация в тотально отчужденной форме.

Однако эта характеристика, которую наша система неизбежно получает в рамках подхода Маркса и Энгельса, логически подразумевает историческую реальность и плодотворность той самой концепции обобществления и той идеи Коммуны, в противном случае она остается догматической и созерцательной. Во Франции начинания Коммуны, поскольку они были направлены на экономику и политику в национальном масштабе, не были реализованы на практике из-за победы версальцев (контрреволюционеров). В России революция, чтобы спасти себя, была вынуждена преступить рамки советской демократии. (Кстати, возможно, что (революционный) Париж продержался бы гораздо дольше, если бы бланкистско-«большевистская» диктатура была подготовлена на более широкой основе.) Только в Югославии система Советов на кооперативной основе является частью практики. Однако именно там впервые в критическом обобщении выразился другой принцип, объективно противостоящий «вечным принципам Коммуны» - «государственничество», принцип бюрократически-централистской диктатуры. И в этом отношении Стоянович, конечно, правильно видит, что слишком часто именно «анархолиберализм», а не коммунизм, выступает там против «государственничества» внутри коллективов предприятий, которое, следовательно, выражает реальную внутреннюю социальную структуру этих кооперативов. Национализм там, по-видимому, представляет собой просто суммирование и интеграцию этой тенденции на более высоком уровне.

В то время как Союз коммунистов Югославии все еще мужественно и терпеливо идет своим узким путём, государственный монополизм торжествует в обоих европейских блоках (ЕС-НАТО и СЭВ-Варшавского Договора). Именно таково направление, в котором они кажутся параллельными друг другу, несмотря на всю противоположность их происхождения и оформления.

На Западе, с одной стороны, частная собственность настолько подчинена регулирующим государственным монополистическим структурам, что вторая волна организованного рабочего (нет, лицемерного мелкобуржуазно-интеллигентского) движения сейчас начинает «марш по (занятию) учреждений» и при этом сталкивается с первой. Кажется все менее возможным просто сломать государственную машину, причем не из-за того, что она такая крепкая. Напротив, в странах реально существующего социализма государственная машина в решающий период играла преимущественно созидательную роль. Сталинский аппарат был «организатором экономики» и «воспитателем культурности», причем в больших масштабах.

Наибольшее значение для современного марксизма имеет понимание того, почему такая перспектива не проистекает из теории Маркса и Энгельса, хотя они с ней вновь и вновь практически боролись и объективно участвовали в ней как организаторы рабочего движения. Здесь мы сталкиваемся с примечательной иронией истории, задокументированной самим Марксом. Против того самого Маркса, который обобщил принципы Коммуны и решительно отверг «многие недоразумения» того, что даже она могла бы привести к «новой форме классового господства» (MEW, т. 17, стр. 433), Бакунин выступил в 1873 г. своей книгой «Государственность и анархия» с серьёзным обвинением, что он, Маркс, и есть воплощенный пророк государственнического социализма. Бакунин прошел мимо (работы Маркса) «Гражданская война во Франции». Главным образом он написал о своем опыте общения с Марксом в связи с неудачей борьбы анархистов за главенство в Первом Интернационале (Маркс предпочёл по-интригански угробить 1-й Интернационал, переведя его руководящие органы подальше от Европы - в США, чем отдать их большинству - анархистам) и о своих впечатлениях от немецкой социал-демократии, которую он со всеми ее ошибками отождествлял с Марксом и Энгельсом. Напротив, Маркс столь дотошно аргументировал против него его же цитатами, что они в рукописи, изданной теперь в Собрании сочинений Маркса и Энгельса (MEW), занимают более сорока страниц мелким шрифтом, хотя ему пришлось переводить их с только что усвоенного им русского языка. В это время он, конечно, уже разделался с анархистской программой Бакунина во всех отношениях, тем более, что она сводилась к идее, что революционное движение, которое должно осуществить эгалитарное и свободное от господства идеальное состояние общества, уже в самом классовом обществе должно функционировать так, как если бы оно было достигнуто, т. е. к древней банальности абсолютного метафизического тождества цели и средств. (Это откровенно схоластическое ложное истолкование анархизма Бакунина). Так вот, в 1873 году оказалось, что он еще не прекратил свою анархистскую критику марксизма. И в наше время мы можем, не веря своим глазам, прочитать у самого Маркса цитаты о том, что Бакунин хотел видеть в марксистской теории и практике (MEW, т. 18, стр. 603, 625, 628, 635 и след.)

Бакунин видел в ней «деспотизм правящего меньшинства, тем более опасный, что он прикидывается выражением так называемой воли народа». «Но это меньшинство, говорят марксисты» (Маркс переспрашивает: Где?), «будет состоять из рабочих. Да, позвольте заметить, из бывших рабочих, тех, что как только они станут депутатами или правителями народа, перестанут быть рабочими и будут взирать свысока на всех трудящихся с высоты государственной власти; они будут не представителями народа, а представителями самих себя и своих претензий править народом».  Это «интеллигентное и потому привилегированное меньшинство» будет управлять «так, как если бы оно понимало реальные интересы народа лучше, чем сам народ». Для оправдания таких претензий оно будет злоупотреблять термином «научный социализм». Так называемое народное государство Вильгельма Либкнехта, которое он (Бакунин) приписывал Марксу, будет не чем иным, как «очень деспотическим правлением над народными массами со стороны новой и очень немногочисленной аристократии настоящих или мнимых ученых. Народ - не учёные, и это значит, что он будет полностью освобожден от управленческих забот о правительстве, управляющие полностью загонят его в хлев. «Поскольку наука не всем доступна, то всем будут руководить немногие», поэтому «на следующий день революции обязательно будет основана новая общественная организация, причём не путем свободного объединения народных организаций, общин, административных округов, областей снизу вверх.., а диктаторской властью этого учёного меньшинства». В Германии «немецкие рабочие слепо подчиняются своим вождям, в то время как вожди, организаторы немецкой социал-демократической партии, ведут их не к свободе и не к международному братству, а под ярмо всегерманского государства», которое они воспроизводили в себе самих. То, чего Энгельс не подозревал в 1895 году, Бакунин почти физически предчувствовал в 1873 году: «поход» (на войну) немецкой социал-демократии в 1914 году.

Но Маркс, увидя «правительство ученых» Бакунина, воскликнул: «Quelle rêverie!» – «Что за фантазия!» Он это сделал, хотя Бакунин фантазировал по этому поводу ещё конкретнее: Они, марксисты, после того, как народ отдаст всю власть в их руки, учредят «единственный государственный банк, сосредоточив в своих руках всё торгово-промышленное, сельское и даже научное производство, и они разделят всю массу народа на две армии: промышленную и сельскохозяйственную под непосредственным командованием государственных инженеров, образующих новое привилегированное сословие учёных и политиков». Последнее выражение поразительно точно. Вероятно, нужно было быть анархистом и русским, чтобы за авторитетом Маркса и его учением в 1873 году увидеть тень Сталина. Маркс не видел этой тени, не мог и не хотел ее видеть.

Значит, те элементы, из которых Бакунин сконструировал (свои предсказания), конечно, содержатся в марксизме или, вернее, отражены в нем, поскольку они представляют собой реальности, мимо которых Маркс ни в коем случае не проходил. Противоречие между умственным и физическим трудом должно было выразиться как противоречие между наукой и рабочим классом. Это учитывало требование Маркса об объединении философии с пролетариатом, стоящее в начале всей концепции марксистской партии и назначение которого не устарело и по сей день. Так как борьба за освобождение может быть предпринята только в реально данных условиях и так как эти условия в основе своей характеризуются разделением труда, исключающим массу производителей из интеллектуальной культуры, то в партии-освободительнице должно содержаться противоречие между революционной интеллигенцией и рабочим классом. Все то систематическое усердие, с которым у нас выворачивают наизнанку сокровищницу цитат о партии и классе да сознании и стихийности, чтобы доказать заранее заданную гармонию, здесь совершенно не при чём. На самом деле это в лучшем случае показывает, что эту задачу Маркс и Ленин поставили правильно. Но настоящая цель, для которой делается это жонглирование, состоит не в том, чтобы защитить Ленина от каких-либо ложных интерпретаций, а в том, чтобы с помощью бумаги, которая всё стерпит, прикрыть трещину, разделяющую новое общество на начальствующих и подчиненных. Чего Маркс не предвидел, так это того ставшего теперь скандальным факта, что с объединением философии с пролетариатом и социализма (как науки) с рабочим движением после революции произойдёт то же, что в своё время произошло с третьим сословием, из которого вышла буржуазия и захватила власть. Против «ненаучного» понимания народом характера господства при новом порядке заведомо не помогли никакие старые цитаты.

Но что помешало Марксу серьезно рассмотреть возможность такого развития событий? Почему он считал, что буржуазный аргумент, что коммунизм распространит деспотизм фабричной системы с отдельного предприятия на масштабы всего общества, заслуживает лишь иронического отрицания? (А ведь оба - Маркс и Энгельс - признавали технологическую неизбежность по существу авторитарного управления в современном производственном процессе и за его пределами!) Здесь мне хочется обсудить не их психологию, а скорее гегельянскую традицию, и прежде всего  всемирно-историческую гегемонию Европы в 19 веке. Гегельянская традиция и почти неизбежный европоцентризм, вероятно, виновны в том, что Маркс слишком односторонне сосредоточил свое внимание на капиталистической частной собственности и смотрел через эти очки на весь предшествующий и будущий исторический процесс.

Что касается проблемы современного государства, Маркс с самого начала имел предрассудки после решающего момента своего разрыва с (философией) Гегеля. Этот разрыв состоял в том, чтобы сперва обратить гегельянское соотношение между государством и обществом, в которых государство было их высшим, «действительным», рациональным существованием, и показать, что государство - лишь политическое выражение реальной общественной жизни с его взаимным противодействием тенденций (классовых) интересов. На следующем этапе он раскрывал с точки зрения экономики и производственных отношений реальную структуру и динамику буржуазного общества. Если запоздалый прусский абсолютизм по меньшей мере подтверждал видимость независимости государства от общества, то в классовой борьбе во Франции, последовавшей за 1789 годом, буржуазное государство все более откровенно сводилось к голому орудию принуждения в дополнение к исходно экономически функционирующей капиталистической эксплуатации. Как я объяснил ранее, оно обречено стоять и падать вместе с ней. Послереволюционное буржуазное государство никогда не доказало свою функцию как организатора производства, и сама идея такой функции полностью противоречила сути конкурентного капитализма, весь способ производства которого основывался на частной инициативе капиталистов. Везде, где эта система выходила за свои пределы в результате своих собственных спонтанно (возникших) последствий, Маркс видел перспективу социалистического обобществления.

Эта теоретическая конструкция проявила такую живучесть, что многие марксистские наблюдатели нынешнего государственного монополизма на Западе до сих пор довольствуются указанием на то, что всё, что произошло после перехода к монополизму, представляет собой лишь ещё более совершенную подготовку к этому обобществлению. В принципе таким образом можно избегать изучения всех этих явлений с их собственной сутью. Мол, все они давно объяснены, с тем лишь небольшим изъяном, что теоретически сто раз доказанные последствия не реализуются. Этот упрёк, конечно, в адрес не Маркса, а мышления эпохи после Ленина.

Теперь перейдем к другому элементу гегельянской традиции, который Маркс, в отличие от только что рассмотренного, перенял в сущности положительным образом. Это - методологическая гипотеза единства логического и исторического, которую Маркс, естественно, принял с необходимыми критическими соображениями, но развитие следствий которой во многом шло независимо от такого общего обособления. В первую очередь она действует повсюду, где Маркс сразу показывает гениально схваченные исторические тенденции аподиктического (необходимостного) размаха до завершения, поскольку то, что кажется завершенным логически, вскоре должно быть завершено исторически. То, что при этом он пренебрегал количественным фактором, привело, как это пришлось признать позднему Энгельсу, к качественно неправильной оценке, с одной стороны, зрелости производительных сил для победоносной пролетарской революции, а с другой стороны и капиталистических производственных отношений в целом. Мы окажем непростительную медвежью услугу экономической теории Маркса, если не сделаем «ревизионистских» выводов из ужасной производительности «позднего капитализма» в США, Японии и Западной Европе. (Здесь Баро, следуя интеллектуальной моде того времени, ошибочно отрицает пределы и тупиковость капиталистического способа производства вследствие закона падения нормы прибыли, действие которого уже невозможно отрицать теперь, в обстановке хронической многолетней депрессии глобального капитализма.) Маркс был бы первым, кто поправил себя, чтобы лучше обосновать революционную практику.

Еще более важным следствием, связанным с методологическим принципом единства логического и исторического, является переоценка или абсолютизация бесспорно огромной роли капиталистической частной собственности. То, что я имею в виду, лучше всего можно увидеть в сужении понятия отчуждения в ходе научного развития Маркса. В «Немецкой идеологии» 1845/46 года отчуждение, «эта саморегламентация общественной активности, эта консолидация нашего собственного продукта в материальную власть над нами, которая выходит из-под нашего контроля, противоречит нашим ожиданиям, перечеркивает наши расчеты», и еще выступает как «один из основных моментов исторического развития на сегодняшний день» (MEW, т. 3, с. 33). Было бы совершенно абсурдно, например, исключить из понятия отчуждения пирамиды, в которые древняя династия фараонов вложила почти весь прибавочный труд нескольких поколений населения Египта, чтобы продолжить свои властные привилегии в загробном мире. Маркс и Энгельс прямо после цитируемого места продолжают: «Именно из этого противоречия частного и общественного интереса общественный интерес как государство обретает самостоятельную форму, отдельную от реальных индивидуальных и коллективных интересов... как иллюзорную общность». (MEW, Том 3, стр. 33). Исторически государство наряду с религией является наиболее всеобъемлющим феноменом отчуждения, то есть имеющим наибольшую протяженность во времени. Пирамиды не основаны на эксплуатации при помощи частной собственности, равно как и монументы сталинизма, начиная с мавзолея, в который положили Ленина, мумифицированного как фараон. Если в «Капитале» Маркса понятие отчуждения употребляется только в связи с отношением капитала к наемному труду, то, как показала вся дискуссия в Коммуне, это означает лишь то, что проблема государства была вынесена за рамки критики политической экономии. Прежде всего Маркс вообще исходил из представления о том, что капиталистическая частная собственность, т. е. капиталистическое отчуждение, содержит в себе все прежнее отчуждение, которое было ею «aufgehoben». В «Очерке критики политической экономии» он прямо называл капиталистические отношения «крайней формой отчуждения» и интерпретировал их как необходимую точку перехода, которая уже содержала в себе распад всех примитивных, т.е. докапиталистических порядков (Grundrisse, стр. 414  и след.).

В знаменитом разделе «Формы, предшествующие капиталистическому производству» (Grundrisse, стр. 375 и след.) он проанализировал всё развитие от распада первобытной общинной собственности до порога первоначального накопления с именно этим результатом, т. е. он показал логическо-историческую последовательность стадий процесса отделения производителей от всех их материальных условий производства. И в этом подразумевалось предположение, что каждый более высокий уровень, даже если кажется, что он не всегда конкретно возникает из более низкого, всегда содержит результаты предыдущего. С этой точки зрения «Aufheben» капиталистической частной собственности, этой квинтэссенции всего предыдущего прогресса и всего предыдущего отчуждения, в едином процессе должно разрешить заодно и все старые исторические противоречия. Только при этом условии имеет силу ранний тезис из «Экономико-философских рукописей», согласно которому коммунизм есть «полное, сознательное и во всем богатстве предыдущего развития возвращение человека к самому себе» и является «решением загадки истории» (Kleine ökonomische Schriften, Berlin 1955, стр. 127).

Так что надо констатировать, что эта концепция, конечно, лишь формально основана на традиции гегельянства, тем более что не одни лишь бывшие гегельянцы подвержены искушению абстракции вплоть до абсолютизации. Ведь то, что здесь абсолютизируется - это на самом деле историческая роль Европы, особенно в XIX веке. По мере созревания европейских производительных сил Маркс также переоценивал экстенсивное расширение и интенсивное функционирование мирового капиталистического рынка. И из этого, а также из теоретических соображений об узловой линии последовательных производственных отношений возникла капиталистическая перспектива всего остального мира, которую уже не нужно особенно подчеркивать, поскольку ей не предшествовала пролетарская революция в наиболее передовых европейских странах.

В действительности даже здесь, в Европе, исторически старейшие слои угнетения и социального неравенства не были настолько полностью уничтожены более высокими формациями, как это предполагает логическое развитие. Идея «Aufhebung» частной собственности оказывается перегруженной, если мы включим в нее преодоление условий, которые в конечном счете не основаны на частной собственности и никогда не были ею полностью поглощены, даже в Европе.

Речь идет о следующих трех исторических «пережитках», которые изначально были и поныне остаются характерными для обществ, в которых частная собственность не стала господствующим производственным отношением:
– Эксплуатация и угнетение женщин во всей связанной с этим патриархальной семейной структуре, т.е. господство мужчины, главы дома (в патриархальном родовом обществе и в докапиталистических условиях обычно и над другими зависимыми членами семьи).
– Владычество города (временами крепости и замка) над деревней, которая прибавочным трудом своего населения должна была спабжать его провиантом и предметами роскоши.
– Эксплуатация и угнетение ремесленников (тех, кто вынужден выполнять преимущественно физическую, рутинную работу по приказанию) работниками умственного труда (выполняющими преимущественно интеллектуальную, творческую, планмровочную и управленческую работу).

В этих трех явлениях, которые марксизм всегда рассматривал как экономические условия, уже присутствовали основные элементы общественного разделения труда и государства, причём ещё за целую эпоху до того, как на сцену истории вышла частная собственность на средства производства или как условия труда. Уничтожение частной собственности, с одной стороны, и преодоление разделения труда и государства, с другой, теперь возможно разделены целой эпохой даже после капитализма. По крайней мере, так обстоит дело в странах реально существующего социализма.

Поэтому для программы действий прогрессивных сил, как только будут вчерне созданы материальные предпосылки социализма, возникают два вопроса:
1. Что должно произойти, чтобы ликвидировать общие устои всей культуры патриархального господства на их материальной и экономической основе?
2. Как могут общества, индустриальная цивилизация которых не основана или лишь частично основана на «Aufhebung» капиталистической частной собственности, обрести положительные культурные и организационные достижения буржуазной эпохи?

Первый вопрос касается прежде всего необходимых изменений в социальной структуре процесса труда и познания. Второй касается, в частности, беспрепятственного развития человеческой личности и институционализации политической демократии, которая будет иметь важное значение в течение длительного времени в обществе, освобожденном от частной собственности.

Но для того, чтобы иметь возможность ответить на них, недостаточно просто осознать неприменимость коммунистических категорий к существующим у нас условиям, как бы ни была необходима эта отрицательная деятельность. Более важно осмыслить то новое поле битвы, на котором мы находимся, с точки зрения его собственного возникновения, его собственных законов. Если реально существующий социализм не есть «Aufhebung» капиталистической частной собственности, то что же он представляет собой по своей внутренней сущности? Однако нам должно быть ясно, что мы не можем начинать исследование этой эпохальной проблемы в таких странах, как ГДР или Чехословакия, которые являются нетипичными именно потому, что они уже были капиталистически индустриализированными. Ключ к этому лежит в Азии, частично в том прошлом, которое простирается в прошлое дальше, чем наше европейское прошлое. И затем, конечно же, в прошлом России и в советском настоящем. (Это - схоластическая гегельянская чепуха вроде того, как при Хрущеве остряки к обычному тогда совету на заднем борте грузовиков: "НЕ УВЕРЕН - НЕ ОБГОНЯЙ" приписывали слово "АМЕРИКУ". Независимо от причин сам по себе факт одновременной индустриализации Китая и деиндустриализации обломков Советского Союза показывает полную несостоятельность марксистской и вообще гегельянской схоластики "закономерностей исторического развития". Ключ к экономическому и социальному прогрессу, а особенно к социализму - в понимании науки о поведении - радикального бихевиоризма (оперантного анализа поведения) и в толковом применении бихевиористской технологии социальной инженерии. Продолжение следует).

.