ПУТИН ТВЕРДО РЕШИЛ ЗАМОЧИТЬ ПРИГОЖИНА

 

Терракт, убивший Пригожина и его соратников-"вагнеровцев" - это исполнение мафиозного "приговора" проклятого питерского гопника Вэвэ КаПутина.

Вот красноречивое свидетельство глубокоуважаемого Президента А.Г. Лукашенко, сделавшего всё, чтобы не допустить резни "вагнеровцев", спровоцированной Иудушкой КаПутиным и его мафиозной антинародной кодлой (Шойгу & Co). Источник: https://youtu.be/kKD7WqF9_H4 "Заявления Лукашенко! / Про переговоры с Пригожиным, будущее ЧВК, Путина и памятник | ПОЛНОЕ ВИДЕО" продолжительностью 30 мин. 45 сек.:

Что совершенно очевидно во всей истории с "бунтом ЧВК Пригожина", спровоцированным кремлёвской поганой нечистью, так это то, что Батька Лукашенко заботится о России и народе несравненно больше, чем кто-либо изо всей проклятой предательской и воровской мрази, засевшей в Кремле. И ему тяжело: с одной строны - агрессивный фашистский Запад, а с другой стороны - такой "союзник" в Кремле, с каким и врагов не надо. Так что желаю ему сто лет жизни и здоровья, плюс успехов во всём.

А мерзавцу Вэвэ КаПутину совершенно наплевать на народ и страну, его беспокоят лишь его собственная деспотическая власть и долларовые "кошельки". Решив "замочить" "вагнеровцев", двинувшихся на змеиное гнездо путиноидных изменников Родины в Москве, этот выродок был намерен развязать из-за этого гражданскую войну. Вот он, подлый убийца, со своим воистину иудиным лицемерием:

Я не могу выразить мою ненависть к антинародному мафиозному буржуйско-бюрократическому режиму Иудушки КаПутина без употребления нецензурного лексикона. Как говорится, слов нет - одни точки........

.

ПУТИН ЗАТЕЯЛ ЧИСТКУ ПАТРИОТОВ

 Если кто-то имел патриотические иллюзии относительно того, для чего Иудушка КаПутин и его мафиозные "дорогие друзья" устроили закручивание гаек и ужесточение репрессий, тому теперь пора протереть себе очки и убедиться в том, что в России уже вовсю идёт кампания либерастского прозападного террора против патриотов.

В самом деле: Стрелкова в отместку за то, что он помешал отдать восставший Донбасс фашистской Украине в 2014 году, теперь упрятали за решетку;
Суровикина, который соорудил слишком хорошую линию обороны, защищающую освобожденные районы Новороссии и сорвавшую летнее наступление бандерофашистов, 23 августа сместили с должности главнокомандующего ВКС РФ;
а затем подло, чисто мафиозным способом, убили Пригожина и его ближайших соратников, взорвав его самолёт, летевший над Тверской областью.

Погибли Евгений Пригожин, Дмитрий Уткин, ещё пять сотрудников ЧВК "Вагнер" и три члена экипажа самолёта. Их кровь взывает к отмщению. Но кому?

Российские медиальные патриоты могут писать и говорить всё, что им угодно, но все улики указывают на Путина как на стоящего над законом, а потому и заведомо безнаказанного заказчика этого гнусного убийства. Ведь именно он коварно дал Пригожину "личные гарантии неприкосновенности", чтобы усыпить бдительность. Путин, намылившись на очередное "примирение" с Западом, спешно избавляется от тех, кто героической защитой Родины мешает его мафиозным планам договорняков с проклятым Западом. Путин - преступное ничтожество и ставленник предателя Ельцина, Березовского с прочими олигархами и, конечно, ЦРУ и МОССАД.

У этого подонка на уме одни лишь доллары и евро, и больше ничего. Раздрай из-за Украины с "дорогими западными партнерами", стибрившими расейские заначки (средств государства и олигархов), не позволяет продолжать любимое дело Иудушки КаПутина и его мафиозной шайки - грабить Россию и выводить сворованные средства в долларовые оффшоры. Именно в этом причина официально объявленного (возможно, лишь фиктивного) оздоровления государственных финансов РФ. Но так или иначе, господствующей мафии воров и предателей под предводительством Путина уже невтерпёж помириться с Западом, чтобы возобновить грабёж России. Махинации с обменом рублей в доллары проворачивает мадам Наебулина, а предательские договорняки Путина с западным империализмом уже традиционно организует олигарх Абрамович:

Плохиш Путин - самый опасный изменник Родины и враг народа. Это ясно и ежу, если вспомнить всю его кошмарную, губительную для России карьеру "национального лидера":

он якшался и с откровенным изменником Родины Солженицыным,

и с Алексеевой - откровенной изменницей Родины, ставшей гражданкой США.

Подобных картинок теплых отношений Путина со всяческой тому подобной сволочью в интернете намного больше, чем надо для того, чтобы приговорить его к смертной казни через повешение.

До тех пор, пока гнусного предателя - питерского гопника Иудушку КаПутина с его мафией "дорогих друзей" не устранят каким бы то ни было способом, Россия будет и далее пребывать под угрозой порабощения Западом, изо дня в день подвергаясь разорению экономики и преднамеренному растлению народа. Вот какую поганую мразь развёл Плохиш Путин в качестве масс-медиальных "звёзд" буржуйской антикультуры. Эта мразь сперва сбежала на "райский" Запад, но несолоно хлебавши воротилась в Россию:

Короче говоря, диверсия против Пригожина была организована профессионально. Из двух его самолётов, вместе вылетевших из Москвы в Питер, взорвался лишь тот, на котором летел Пригожин с ЧВКшниками, а второй благополучно... сразу же вернулся в Москву. А кто и зачем дал ему приказ вернуться? И мотив этого преступления совершенно ясен: предатель Плохиш Путин в ужасе чует, что близок час расплаты за его преступную антинародную глобалистскую политику, и "выпалывает" всех, кого заслуженно уважает народ. Путин делает это не только в тщетной холуйской попытке предательски подольститься к западной мафии глобалистов-миллиардеров, но и в стремлении запугать "дорогих россиян" перед предстоящим в 2024 году балаганом "выборов" без выбора.

.

ГЕРЦЕН - БЫЛОЕ И ДУМЫ - 4

 ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ПРОИЗВОЛ ВЛАСТИ - 2

А.И. Герцен:

"БЫЛОЕ И ДУМЫ, Часть 2, Глава VIII

ПРОРОЧЕСТВО - АРЕСТ ОГАРЕВА - ПОЖАР - МОСКОВСКИЙ ЛИБЕРАЛ

...Раз весною 1834 года пришел я утром к Вадиму; ни его не было дома, ни его братьев и сестер. Я взошел наверх, в небольшую комнату его, и сел писать.

Дверь тихо отворилась, и взошла старушка, мать Вадима; шаги ее были едва слышны, она подошла устало, болезненно к креслам и сказала мне, садясь в них: — Пишите, пишите,— я пришла взглянуть, не воротился ли Вадя; дети пошли гулять, внизу такая пустота, мне сделалось грустно и страшно, я посижу здесь; я вам не мешаю, делайте свое дело.

Лицо ее было задумчиво, в нем яснее обыкновенного виднелся отблеск вынесенного в прошедшем и та подозрительная робость к будущему, то недоверие к жизни, которое всегда остается после больших, долгих и многочисленных бедствий.

Мы разговорились. Она рассказывала что-то о Сибири.

— Много, много пришлось мне перестрадать; что-то еще придется увидеть,— прибавила она, качая головой,— хорошего ничего не чует сердце.

Я вспомнил, как старушка, иной раз слушая наши смелые рассказы и демагогические разговоры, становилась бледнее, тихо вздыхала, уходила в другую комнату и долго не говорила ни слова.

— Вы,— продолжала она,— и ваши друзья, вы идете верной дорогой к гибели. Погубите вы Вадю, себя и всех; я ведь и вас люблю, как сына.

Слеза катилась по исхудалой щеке.

Я молчал. Она взяла мою руку и, стараясь улыбнуться, прибавила: — Не сердитесь, у меня нервы расстроены; я все понимаю, идите вашей дорогой, для вас нет другой, а если б была, вы все были бы не те. Я знаю это, но не могу пересилить страха, я так много перенесла несчастий, что на новые недостает сил.

Смотрите, вы ни слова не говорите Ваде об этом, он огорчится, будет меня уговаривать... Вот он,— прибавила старушка, поспешно утирая слезы и прося еще раз взглядом, чтоб я молчал.

Бедная мать! Святая, великая женщина! Это стоит корнелевского «qu'il mourût - ему следовало умереть».

Пророчество ее скоро сбылось; по счастию, на этот раз гроза пронеслась над головой ее семьи, но много набралась бедная горя и страху.

— Как взяли? — спрашивал я, вскочив с постели и щупая голову, чтоб знать, сплю я или нет.

— Полицмейстер приезжал ночью, с квартальным и казаками, часа через два после того, как вы ушли от нас, забрал бумаги и увез Н.П. (Огарева). Это был камердинер Огарева. Я не мог понять, какой повод выдумала полиция,— в последнее время все было тихо.

Огарев только за день приехал... и отчего же его взяли, а меня нет? Сложа руки нельзя было оставаться, я оделся и вышел из дому без определенной цели. Это было первое несчастие, падавшее на мою голову. Мне было скверно, меня мучило мое бессилие.

Бродя по улицам, мне, наконец, пришел в голову один приятель, которого общественное положение ставило в возможность узнать, в чем дело, а может, и помочь. Он жил страшно далеко, на даче за Воронцовским полем; я сел на первого извозчика и поскакал к нему. Это был час седьмой утра.

Года за полтора перед тем познакомились мы с В (В.П. Зубковым); это был своего рода лев в Москве. Он воспитывался в Париже, был богат, умен, образован, остер, вольнодум, сидел в Петропавловской крепости по делу 14 декабря и был в числе выпущенных; ссылки он не испытал, но слава осталась при нем. Он служил и имел большую силу у генерал-губернатора. Князь Голицын любил людей с свободным образом мыслей, особенно если они его хорошо выражали по-французски. В русском языке князь был не силен.

В. был лет (на) десять старше нас и удивлял нас своими практическими заметками, своим знанием политических дел, своим французским красноречием и горячностью своего либерализма. Он знал так много и так подробно, рассказывал так мило и так плавно; мнения его были так твердо очерчены, на все был ответ, совет, разрешение. Читал он всё — новые романы, трактаты, журналы, стихи и, сверх того, сильно занимался зоологией, писал проекты для князя и составлял планы для детских книг.

Либерализм его был чистейший, трехцветной воды, левого бока между Могеном и генералом Ламарком.

Его кабинет был увешан портретами всех революционных знаменитостей, от Гемпдена и Бальи до Фиески и Арман Кареля. Целая библиотека запрещенных книг находилась под этим революционным иконостасом. Скелет, несколько набитых птиц, сушеных амфибий и моченых внутренностей — набрасывали серьезный колорит думы и созерцания на слишком горячительный характер кабинета.

Мы с завистью посматривали на его опытность и знание людей; его тонкая ироническая манера возражать имела на нас большое влияние. Мы на него смотрели как на делового революционера, как на государственного человека «in spe - в будущем».

Я не застал В. дома. Он с вечера уехал в город для свиданья с князем; его камердинер сказал, что он непременно будет часа через полтора домой. Я остался ждать.

Дача, занимаемая В., была превосходна. Кабинет, в котором я дожидался, был обширен, высок и au rez-de-chaussée - в нижнем этаже, огромная дверь вела на террасу и в сад. День был жаркий, из сада пахло деревьями и цветами, дети играли перед домом, звонко смеясь. Богатство, довольство, простор, солнце и тень, цветы и зелень... а в тюрьме-то узко, душно, темно. Не знаю, долго ли я сидел, погруженный в горькие мысли, как вдруг камердинер с каким-то странным одушевлением позвал меня с террасы.

— Что такое?— спросил я.

— Да пожалуйте сюда, взгляните.

Я вышел, не желая его обидеть, на террасу — и обомлел.

Целый полукруг домов пылал, точно будто все они загорелись в одно время. Пожар разрастался с невероятной скоростью.

Я остался на террасе. Камердинер смотрел с каким-то нервным удовольствием на пожар, приговаривая: — Славно забирает, вот и этот дом направо загорится, непременно загорится.

Пожар имеет в себе что-то революционное: он смеется над собственностью, нивелирует состояния. Камердинер инстинктом понял это.

Через полчаса времени четверть небосклона покрылась дымом, красным внизу и серо-черным сверху. В этот день выгорело Лафертово. Это было начало тех зажигательств, которые продолжались месяцев пять; об них мы еще будем говорить.

Наконец, приехал и В. Он был в ударе, мил, приветлив, рассказал мне о пожаре, мимо которого ехал, об общем говоре, что это поджог, и полушутя прибавил: — Пугачевщина-с, вот посмотрите, и мы с вами не уйдем, посадят нас на кол...

— Прежде, нежели посадят нас на кол,— отвечал я,— боюсь, чтоб не посадили на цепь. Знаете ли вы, что сегодня ночью полиция взяла Огарева?

— Полиция,— что вы говорите?

— Я за этим к вам приехал. Надобно что-нибудь сделать, съездите к князю, узнайте, в чем дело, попросите мне дозволение его увидеть.

Не получая ответа, я взглянул на В., но вместо его, казалось, был его старший брат, с посоловелым лицом, с опустившимися чертами,— он ахал и беспокоился.

— Что с вами?

— Ведь вот я вам говорил, всегда говорил, до чего это доведет... Да, да, этого надобно было ждать, прошу покорно,— ни телом, ни душой не виноват, а и меня, пожалуй, посадят, эдак шутить нельзя, я знаю, что такое казематы.

— Поедете вы к князю?

— Помилуйте, зачем же это? Я вам советую дружески, и не говорите об Огареве, живите как можно тише, а то худо будет. Вы не знаете, как эти дела опасны — мой искренний совет: держите себя в стороне; тормошитесь как хотите — Огареву не поможете, а сами попадетесь. Вот оно самовластье,— какие права, какая защита, есть, что ли, адвокаты, судьи?

На этот раз я не был расположен слушать его смелые мнения и резкие суждения. Я взял шляпу и уехал."

*  *  *

На этом я заканчиваю перепост отрывков из "Былого и дум" Герцена. Кто захочет прочесть эту книгу целиком, тот убедится, что у шизанутого самодержавия Николая 1-го Палкина и антинародного прозападного режима Иудушки КаПутина больше сходства, чем различий. Отсутствие легитимности и компетентности такие властители пытаются скомпенсировать избытком произвола и бюрократизма.

Вообще говоря, именно такие книги - увлекательные и поучительные - надо читать на досуге, а не убивать время дурацкими компьютерными играми.

.

НЕ ВЕРЬТЕ СТАЛИНИСТАМ И ПУТИНОИДАМ

Нижеследующий факт может показаться незначительным и даже не заслуживающим внимания, но он характерен как пример нахальной лжи сталинистов. Против сталинизма надо вести непримиримую борьбу, потому что в путинской Эрэфии он становится заразной эпидемией бешенства. Коварная сталинистская пропаганда уже за.рала мозги большинству "дорогих россиян". Так, по сообщению здесь https://t.me/ravenstvomedia/249 , 63 % опрошенных заявили, что сталин вызывает у них "уважение, восхищение или симпатию", и только 8 % высказались о нём отрицательно.

Это - позор и ужас. Ведь все эти "уважение, восхищение или симпатия" - результат подлого обмана и оболванивания. Вот он, этот недавний пример:

Президент Беларуси А.Г. Лукашенко недавно дал почти двухчасовое интервью украинской журналистке Панченко, которая бежала с Украины из-за угрозы репрессий. Об этом интервью я сообщил здесь https://behaviorist-socialist-ru.blogspot.com/2023/08/let-us-listen-to-daddy-lukaszenko.html и перепостировал его (АЛЕКСАНДР ЛУКАШЕНКО. Чем закончится война в Украине? Честный разговор с Дианой Панченко,  Длительность: 1:50:32 , источник: https://youtu.be/XzSCMh2ITyE ).

Но это, оказывается, "неправильное" интервью. Позавчера небезызвестный "colonel Cassad - клоповник Кассад" выложил (здесь: https://colonelcassad.livejournal.com/8580188.html ) путиноидно-"правильное" интервью Лукашенко, его якобы "полную версию" (Лукашенко о СВО, переговорах о мире и "Вагнере". Чего хочет Путин? Что ждёт Зеленского? Интервью, Длительность: 1:29:59 ,  источник: https://youtu.be/RyZEKo0m_C0 ).

Любознательные могут сравнить эти два ролика и узнать, что именно путиноидная цензура вырезала из интервью Лукашенко, сварганив свою "полную версию"...

Я не стал бы подкусывать этого клоповника Кассада, но делаю это, потому что он - путиноид и пропагандирует сталинизм. Кроме того, это забавно - ведь он, эта штатская шляпа и несостоявшийся шахматный гений, очень смешон своими тщеславием, милитаризмом и претензией на всезнание и непогрешимость. Этот толстячок, уподобившись Тартарену из Тараскона, тужится изо всех сил, стараясь сделаться "VIP". (Цитирую его: "20 августа, 22:19: Выложили полную версию большого интервью Лукашенко на тему войны на Украине. Интервью давалось журналистке с Украины. Раньше публиковали только фрагменты с него.")

Да ты сначала перестань лгать, расхваливая подонка сталина и содействуя путиноидной цензуре, и поучись грамотности (хотя бы на одном лишь русском языке), а потом уж лезь поучать и наставлять других...

.

ГЕРЦЕН - БЫЛОЕ И ДУМЫ -3

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И ПРОИЗВОЛ ВЛАСТИ

Излишни ли комментарии на эту тему? Власть повсюду в мире ненавидит интеллигенцию, отталкивает её от государственной машины, набивая это бюрократическое чудовище всяким сбродом - аферистами, невеждами и психопатами, лишь бы они были на всё согласны, коррумпированы и "всегда готовы" поддерживать и одобрять любое безумство власти (например, клоунаду мнимой "пандемии ковид" и принудительные массовые вкалывания народу ген-модифицирующего биологического оружия, губящего здоровье и сокращающего жизнь, под названием "ковид-вакцин").

Поэтому любая государственная власть, будучи сборищем проходимцев и подхалимов, систематически совершает глупости и преступления, по принципу "сила есть - ума не надо", а затем пытается их скрыть от публики. Ну а интеллигенты, не имея возможности предотвратить глупости и преступления власти, могут лишь их разоблачать, и оттого вызывают к себе непримиримую ненависть властителей и их прихвостней-бюрократов.

*  *  *

А.И. Герцен:

"БЫЛОЕ И ДУМЫ, Часть 1

ПРИБАВЛЕНИЕ - А. ПОЛЕЖАЕВ

В дополнение к печальной летописи того времени следует передать несколько подробностей об А. Полежаеве.

Полежаев студентом в университете был уже известен своими превосходными стихотворениями. Между прочим написал он юмористическую поэму «Сашка», пародируя «Онегина».

В ней, не стесняя себя приличиями, шутливым тоном и очень милыми стихами, задел он многое.

Осенью 1826 года Николай, повесив Пестеля, Муравьева и их друзей, праздновал в Москве свою коронацию. Для других эти торжества бывают поводом амнистий и прощений; Николай (1-й), отпраздновавши свою апотеозу, снова пошел «разить врагов отечества», как Робеспьер после своего Fête-Dieu - Праздника "Верховного существа".

Тайная полиция доставила ему поэму Полежаева...

И вот в одну ночь, часа в три, ректор будит Полежаева, велит одеться в мундир и сойти в правление. Там его ждет попечитель. Осмотрев, все ли пуговицы на его мундире и нет ли лишних, он без всякого объяснения пригласил Полежаева в свою карету и увез.

Привез он его к министру народного просвещения. Министр сажает Полежаева в свою карету и тоже везет — но, на этот раз, уж прямо к государю.

Князь Ливен оставил Полежаева в зале, где дожидались несколько придворных и других высших чиновников, несмотря на то, что был шестой час утра, и пошел во внутренние комнаты. Придворные вообразили себе, что молодой человек чем-нибудь отличился, и тотчас вступили с ним в разговор. Какой-то сенатор предложил ему давать уроки сыну.

Полежаева позвали в кабинет. Государь стоял, опершись на бюро, и говорил с Ливеном. Он бросил на взошедшего испытующий и злой взгляд, в руке у него была тетрадь.

— Ты ли,— спросил он,— сочинил эти стихи? — Я,— отвечал Полежаев.

— Вот, князь,— продолжал государь,— вот я вам дам образчик университетского воспитания, я вам покажу, чему учатся там молодые люди. Читай эту тетрадь вслух,— прибавил он, обращаясь снова к Полежаеву.

Волнение Полежаева было так сильно, что он не мог читать. Взгляд Николая неподвижно остановился на нем. Я знаю этот взгляд и ни одного не знаю страшнее, безнадежнее этого серо-бесцветного, холодного, оловянного взгляда.

Николай 1-й Палкин

— Я не могу,— сказал Полежаев.

— Читай!—закричал высочайший фельдфебель.

Этот крик воротил силу Полежаеву, он развернул тетрадь.

Никогда, говорил он, я не видывал «Сашку» так переписанного и на такой славной бумаге.

Сначала ему было трудно читать, потом, одушевляясь более и более, он громко и живо дочитал поэму до конца. В местах особенно резких государь делал знак рукой министру. Министр закрывал глаза от ужаса.

— Что скажете?— спросил Николай по окончании чтения.— Я положу предел этому разврату, это все еще следы, последние остатки, я их искореню. Какого он поведения? Министр, разумеется, не знал его поведения, но в нем проснулось что-то человеческое, и он сказал: — Превосходнейшего поведения, ваше величество.

— Этот отзыв тебя спас, но наказать тебя надобно, для примера другим. Хочешь в военную службу? Полежаев молчал.

— Я тебе даю военной службой средство очиститься. Что же, хочешь?

— Я должен повиноваться,— отвечал Полежаев.

Государь подошел к нему, положил руку на плечо и, сказав: — От тебя зависит твоя судьба; если я забуду, ты можешь мне писать,— поцеловал его в лоб.

Я десять раз заставлял Полежаева повторять рассказ о поцелуе — так он мне казался невероятным. Полежаев клялся, что это правда.

От государя Полежаева свели к Дибичу, который жил тут же, во дворце. Дибич спал, его разбудили, он вышел, зевая, и, прочитав бумагу, спросил флигель-адъютанта: — Это он? — Он, ваше сиятельство.

— Что же! Доброе дело, послужите в военной; я все в военной службе был — видите, дослужился, и вы, может, будете фельдмаршалом.

Эта неуместная, тупая, немецкая шутка была поцелуем Дибича. Полежаева свезли в лагерь и отдали в солдаты.

Прошли года три, Полежаев вспомнил слова государя и написал ему письмо. Ответа не было. Через несколько месяцев он написал другое — тоже нет ответа. Уверенный, что его письма не доходят, он бежал, и бежал для того, чтоб лично подать просьбу. Он вел себя неосторожно, виделся в Москве с товарищами, был ими угощаем; разумеется, это не могло остаться в тайне. В Твери его схватили и отправили в полк, как беглого солдата, в цепях, пешком. Военный суд приговорил его прогнать сквозь строй; приговор послали к государю на утверждение.

Полежаев хотел лишить себя жизни перед наказанием.

Долго отыскивая в тюрьме какое-нибудь острое орудие, он доверился старому солдату, который его любил. Солдат понял его и оценил его желание. Когда старик узнал, что ответ пришел, он принес ему штык и, отдавая, сказал сквозь слезы: — Я сам отточил его.

Государь не велел наказывать Полежаева.

Тогда-то написал он свое превосходное стихотворение:
Без утешений
Я погибал,
Мой злобный гений
Торжествовал...

Полежаева отправили на Кавказ; там он был произведен за отличие в унтер-офицеры. Годы шли и шли; безвыходное, скучное положение сломило его; сделаться полицейским поэтом и петь доблести Николая он не мог, а это был единственный путь отделаться от ранца.

Был, впрочем, еще другой, и он предпочел его: он пил для того, чтоб забыться. Есть страшное стихотворение его «К сивухе».

Он перепросился в карабинерный полк, стоявший в Москве. Это значительно улучшило его судьбу, но уже злая чахотка разъедала его грудь. В это время я познакомился с ним, около 1833 года. Помаялся он еще года четыре и умер в солдатской больнице.

Когда один из друзей его явился просить тело для погребения, никто не знал, где оно; солдатская больница торгует трупами: она их продает в университет, в медицинскую академию, вываривает скелеты и пр. Наконец он нашел в подвале труп бедного Полежаева,— он валялся под другими, крысы объели ему одну ногу.

После его смерти издали его сочинения и при них хотели приложить его портрет в солдатской шинели. Цензура нашла это неприличным, и бедный страдалец представлен в офицерских эполетах,— он был произведен в больнице. (Конец отрывка, окончание следует)

*  *  *

Тут я просто должен кое-что добавить. Конечно, поэма "Сашка" не только безнадёжно пошлая по содержанию, но и посредственная как стихи, так что "Евгению Онегину" даже в подметки не годится. Но ведь это - всего лишь юношеская, студенческая шалость. И из-за неё жизнь её автора была беспощадно загублена.

А кем? Явным кретином и ублюдком Николаем 1-м Палкиным, сыном некоей немецкой (Вюртемберг-Штутгартской) принцессы и якобы дегенерата Павла 1-го. Но сравните портреты мнимого "отца" - Павла и этого Николая - ну ведь ни малейшего сходства! Ясно как день, что Николай 1-й - ублюдок (байстрюк), что эта немка отрусилась им неизвестно от кого! Интересно, что этот Николай в детстве был любимцем и баловнем своей бабушки - бесстыжей немецкой шлюхи Екатерины 2-й, которая до старости держала для случки массу фаворитов (одним из которых был некто Потёмкин). А сам этот Николай Палкин при всей своей ханжеской "строгости нравов" был очень падок на сексуальные похождения с фрейлинами. Если в результате этих похождений рождались дети, то их усыновлял / удочерял граф Кляйнмихель. Поэтому о всей громадной ораве приёмного "потомства" этого графа говорили не иначе, как о "Кляйнениколаусах - Kleinenikolaus", то есть в переводе с немецкого - Николашки-малыши!

Вообще говоря, наследственная монархия - это обезьяний цирк, потому что в любой династии ублюдков намного больше, чем фактических детей официального отца. Эту массу "благородных" ублюдков обычно пытаются оправдать тем, что ими династии спасаются от вырождения в результате инбридинга. Но я не вижу ни одного примера этому. Скорее всё наоборот: "благородные" ублюдки узнают о своей сути и из-за этого становятся психопатами с жутким комплексом неполноценности. Став властителями, ублюдки становятся бедствием для своих подданных. Вот знаменитые примеры таких ублюдков-негодяев: Иван Грозный, Петр 1-й, Николай 1-й, Сосо Джугашвили-"сталин". О последнем доподлинно известно, что его мать забеременела им, работая служанкой в доме грузинских помещиков-"князей". Когда беременность стала известной, то эту (в сущности говоря, несчастную женщину) эти помещики впопыхах выдали, дав приданое, за алкоголика-сапожника Виссариона Джугашвили, который нещадно бил и её, и "сына" Сосо. А самого "сталина", когда он подрос, помещики устроили в семинарию, чтобы он стал попом и замаливал их грехи...

Я просто поражаюсь, до чего же дубовые (или, как говорят немцы - бетонные) головы у монархистов и сталинистов!

.

ГЕРЦЕН - БЫЛОЕ И ДУМЫ -2

 БУРЖУЙСКИЙ ЗАПАД И КРЕПОСТНИЧЕСКАЯ РОССИЯ

Очень интересно сравнить жизненный путь двух современников - Карла Маркса и Александра Герцена. Оба были выходцами из привилегированных классов и получили образование, отличное по тогдашним временам всеевропейской реакции после разгрома Великой Французской Революции и империи Наполеона 1-го. Поэтому оба в юности попали под влияние реакционной идеалистической немецкой философии, особенно Гегеля, но впоследствии искали революционный выход из тогдашнего исторического тупика реставрации абсолютизма, особенно крепостнически-ретроградного деспотизма Николая 1-го в России, мнившего себя жандармом Европы и защитником монархизма от революций.

Однако различия между Марксом и Герценом не только существенны, но и принципиальны. Они обусловлены различиями среды, в которой оба сформировались в юности как личность. Сравнение комплексов убеждений и идей обоих - очень интерсная, но очень большая тема, которую я надеюсь детально проанализировать когда-нибудь в будущем. Сейчас же замечу, что эти различия - красноречивое подтверждение бихевиористского понимания не только оперантного ("самопроизвольного") поведения людей - их привычек, симпатий и антипатий, но и их мировоззрения с характерными особенностями слепоты и прозрения в отношении конкретных явлений окружающей их общественной реальности, а тем самым и их индивидуальной судьбы.

Если Маркс итогом своей жизни дал миру блестящую, и поныне не утратившую предсказательной силы политэкономическую критику системы капитализма (то есть того, что в России тупо называют "Западом"), и представил основанный на ней проект социалистического будущего всего человечества, пусть и искаженный идеалистическими элементами реакционного гегельянства (диамат с истматом) и игнорирующий тот фундаментальный факт, что экономические отношения при всей их важности (господствующей при капитализме) являются наряду с отношениями господства и подчинения лишь частью всей совокупности оперантных общественных отношений, то Герцен посвятил свою жизнь разоблачению специфически российских не-экономических общественных отношений господства абсолютной монархии, крепостничества и произвола бюрократии, которые как были, так и поныне остались главной причиной варварской отсталости России. Будучи "западником", Герцен (в отличие от Бакунина) имел шорное видение будущего человечества, вовсе не интересовался политэкономическим анализом капитализма Марксом и наивно видел будущее России лишь в следовании по пути Запада, то есть в ликвидации самодержавия и крепостничества и введении буржуазной "демократии".

Дорогим россиянам давно пора усвоить уроки обоих этих мыслителей, взяв у каждого из них прогрессивные черты. С одной стороны, нельзя допустить откат России в крепостничество и реакционную бюрократическую диктатуру по образцу Ивана Грозного, Петра 1-го, Николая 1-го и Джугашвили-сталина. Напомню, что в СССР реально существовало крепостное право, которое ввел проклятый восточный деспот - конопатый ублюдок Джугашвили-сталин. Это была система "трудовых книжек" и внутренних паспортов. Колхозные крестьяне паспортов не получали и поэтому не имели возможности покинуть "свой" обдираемый как липку колхоз и устроиться на работу в городе. А "трудовые книжки" горожан предыдущими записями сразу выдавали НКВДшникам в "отделах кадров" всех без исключения учреждений и предприятий всю предысторию нанимающегося на работу.

Для облегчения отлова коммунистов, скрывавшихся от репрессий сталина, а также беспаспортных беглецов из колхозов, пропаганда после 1937 года непрерывно, вплоть до смерти этого людоеда в 1953 году, нагнетала истерическую шпиономанию, предписывавшую и поощрявшую "бдительность" доносчиков-стукачей...

Сталинскую систему закрепощения крестьян в колхозах ликидировал Н.С. Хрущев в 1955 году. Честь и хвала ему за это повторное освобождение крестьян.* Но сталинская паспортная система осталась в неприкосновенности. Внутренние паспорта не давали права на получение виз и поездки за границу. У едущих за границу их отбирали и выдавали взамен "Общегражданский заграничный паспорт", который по возвращении в СССР надо было сдавать в ОВИР и получать обратно внутренний паспорт. КГБшная бюрократия могла отказать в выдаче "заграничного паспорта" вообще без обоснования. Таким образом, СССР представлял собой крепостническое полицейское государство до последних дней своего существования. Этим ловко злоупотребляла западная пропаганда, десятилетиями растравляя душу населению СССР своими требованиями "свободы передвижения людей и идей", что привело к отсутствию (поначалу) сопротивления народа предательской прозападной политике Горбачёва и Ельцина.

Когда-нибудь я напишу мемуары, а в них - комическую и удивительную историю того, как я избавился от крепостного гнёта советской бюрократии и номенклатуры в 1983 г., выехав (совершенно легально) на постоянное жительство в "нашу" Германскую Демократическую Республику. Ну а сейчас в России снова втихаря вводится крепостничество. Насколько мне известно, люди, взявшие кредит или задолжавшие их выплату, лишены права получить "заграничный паспорт" и уехать из путиноидного ростовщического царства-государства...

С другой стороны, нельзя поддаться на внушаемые западной пропагандой лживые либерастские сказочки о "свободе рынка" и "представительной демократии". Это грозит утратой национального суверенитета. Надо помнить ту простую истину, что сравнительное благосостояние и гражданские свободы населения метрополий Запада, которые теперь испаряются на глазах под палящим зноем глобалистского тоталитаризма, были возможны лишь из-за того, что Запад установил в остальном мире колониальное (а теперь неоколониальное) рабство, основанное ныне на туземных диктаторских коррупционных режимах, держащих полицейским произволом население своих стран в бесправии и нищете.

Так что нынешняя агрессия Запада против России означает для неё не только угрозу колониального порабощения, но и возможности для революционного освобождения от гнилой тирании путиноидного олигархо-чиновничьего режима. Таковы две возможные перспективы на будущее.

Короче: задача перед народом России - избежать Сциллы западного капитализма и Харибды традиционного крепостничества (т.е. "нового порядка" - цели глобалистской "4-й индустриальной революции") и выйти на путь к светлому социалистическому будущему, руководствуясь истинно научным социализмом, объединяющим марксистскую политэкономию и бихевиористский анализ поведения с оперантной социальной инженерией.

---

* Первое освобождение крестьян России от крепостной зависимости (на помещичьих грабительских условиях выкупа себя и своей земли) было объявлено при Александре 2-м реформой 19 февраля 1861.

*  *  *

А.И. Герцен:

"БЫЛОЕ И ДУМЫ, Часть1, Глава 2

ДЕВИЧЬЯ И ПЕРЕДНЯЯ

...можно себе представить, как томно и однообразно шло для меня время в странном аббатстве родительского дома. Не было мне ни поощрений, ни рассеяний; отец мой был почти всегда мною недоволен, он баловал меня только лет до десяти; товарищей не было, учители приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчиками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами днем, едва освещенными вечером, ничего не делая или читая всякую всячину.

Передняя и девичья составляли единственное живое удовольствие, которое у меня оставалось. Тут мне было совершенное раздолье, я брал партию одних против других, судил и рядил вместе с моими приятелями их дела, знал все их секреты и никогда не проболтался в гостиной о тайнах передней.

На этом предмете нельзя не остановиться. Я, впрочем, вовсе не бегу от отступлений и эпизодов,— так идет всякий разговор, так идет самая жизнь.

Дети вообще любят слуг; родители запрещают им сближаться с ними, особенно в России; дети не слушают их, потому что в гостиной скучно, а в девичьей весело. В этом случае, как в тысяче других, родители не знают, что делают. Я никак не могу себе представить, чтоб наша передняя была вреднее для детей, чем наша «чайная» или «диванная». В передней дети перенимают грубые выражения и дурные манеры, это правда; но в гостиной они (вос)принимают грубые мысли и дурные чувства.

Самый приказ удаляться от людей, с которыми дети в беспрерывном сношении, безнравственен.

Много толкуют у нас о глубоком разврате слуг, особенно крепостных. Они, действительно, не отличаются примерной строгостью поведения, нравственное падение их видно уже из того, что они слишком многое выносят, слишком редко возмущаются и дают отпор. Но не в этом дело. Я желал бы знать,— которое сословие в России меньше их развращено? Неужели дворянство или чиновники? Быть может, духовенство? Что же вы смеетесь? Разве одни крестьяне найдут кой-какие права...

Разница между дворянами и дворовыми так же мала, как между их названиями. Я ненавижу, особенно после бед (революций) 1848 года, демагогическую лесть толпе, но аристократическую клевету на народ ненавижу еще больше. Представляя слуг и рабов распутными зверями, плантаторы отводят глаза другим и заглушают крики совести в себе. Мы редко лучше черни, но выражаемся мягче, ловчее скрываем эгоизм и страсти; наши желания не так грубы и не так явны от легости удовлетворения, от привычки не сдерживаться, мы просто богаче, сытее и вследствие этого взыскательнее. Когда граф Альмавива исчислил севильскому цирюльнику качества, которые он требует от слуги, Фигаро заметил, вздыхая: «Если слуге надобно иметь все эти достоинства, много ли найдется господ, годных быть лакеями?» Разврат в России вообще не глубок, он больше дик и сален, шумен и груб, растрепан и бесстыден, чем глубок. Духовенство, запершись дома, пьянствует и обжирается с купечеством. Дворянство пьянствует на белом свете, играет напропалую в карты, дерется с слугами, развратничает с горничными, ведет дурно свои дела и еще хуже семейную жизнь. Чиновники делают то же, но грязнее, да, сверх того, подличают перед начальниками и воруют по мелочи. Дворяне, собственно, меньше воруют, они открыто берут чужое, впрочем, где случится, похулы на руку не кладут.

Все эти милые слабости встречаются в форме еще грубейшей у чиновников, стоящих за четырнадцатым классом, у дворян, принадлежащих не царю, а помещикам. Но чем они хуже других как сословие — я не знаю.

Перебирая воспоминания мои не только о дворовых нашего дома и Сенатора, но о слугах двух-трех близких нам домов в продолжение двадцати пяти лет, я не помню ничего особенно порочного в их поведении. Разве придется говорить о небольших кражах... но тут понятия так сбиты положением, что трудно судить: человек-собственность не церемонится с своим товарищем и поступает запанибрата с барским добром. Справедливее следует исключить каких-нибудь временщиков, фаворитов и фавориток, барских барынь, наушников; но, во-первых, они составляют исключение — это Клейнмихели конюшни, Бенкендорфы от погреба, Перекусихины в затрапезном платье, Помпадур на босую ногу; сверх того, они-то и ведут себя всех лучше, напиваются только ночью и платья своего не закладывают в питейный дом.

Простодушный разврат прочих вертится около стакана вина и бутылки пива, около веселой беседы и трубки, самовольных отлучек из дома, ссор, иногда доходящих до драк, плутней с господами, требующими от них нечеловеческого и невозможного.

Разумеется, отсутствие, с одной стороны, всякого воспитания, с другой — крестьянской простоты, при рабстве, внесли бездну уродливого и искаженного в их нравы, но при всем этом они, как негры в Америке, остались полудетьми: безделица их тешит, безделица огорчает; желания их ограниченны и скорее наивны и человечны, чем порочны.

Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью в нищете.

Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя за чайным столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай в трактир, а не пьют его дома, несмотря на то, что дома дешевле.

Вино оглушает человека, дает возможность забыться, искусственно веселит, раздражает; это оглушение и раздражение тем больше нравятся, чем меньше человек развит и чем больше сведен на узкую, пустую жизнь. Как же не пить слуге, осужденному на вечную переднюю, на всегдашнюю бедность, на рабство, на продажу? Он пьет через край — когда может, потому что не может пить всякий день; это заметил, лет пятнадцать тому назад, Сенковский в «Библиотеке для чтения». В Италии и южной Франции нет пьяниц, оттого что много вина. Дикое пьянство английского работника объясняется точно так же. Эти люди сломились в безвыходной и неровной борьбе с голодом и нищетой; как они ни бились, они везде встречали свинцовый свод и суровый отпор, отбрасывавший их на мрачное дно общественной жизни и осуждавший на вечную работу без цели, снедавшую ум вместе с телом. Что же тут удивительного, что, пробыв шесть дней рычагом, колесом, пружиной, винтом,— человек дико вырывается в субботу вечером из каторги мануфактурной деятельности и в полчаса напивается пьян, тем больше, что его изнурение не много может вынести. Лучше бы и моралисты пили себе ирландское или шотландское виски, да молчали бы, а то с их бесчеловечной филантропией они накличутся на страшные ответы.

Пить чай в трактире имеет другое значение для слуг. Дома ему чай не в чай; дома ему все напоминает, что он слуга; дома у него грязная людская, он должен сам поставить самовар; дома у него чашка с отбитой ручкой и всякую минуту барин может позвонить. В трактире он вольный человек, он господин, для него накрыт стол, зажжены лампы, для него несется с подносом половой, чашки блестят, чайник блестит, он приказывает — его слушают, он радуется и весело требует себе паюсной икры или расстегайчик к чаю.

Во всем этом больше детского простодушия, чем безнравственности. Впечатления ими овладевают быстро, но не пускают корней; ум их постоянно занят или, лучше, рассеян случайными предметами, небольшими желаниями, пустыми целями.

Ребячья вера во все чудесное заставляет трусить взрослого мужчину, и та же ребячья вера утешает его в самые тяжелые минуты. Я с удивлением присутствовал при смерти двух или трех из слуг моего отца: вот где можно было судить о простодушном беспечии, с которым проходила их жизнь, о том, что на их совести вовсе не было больших грехов; а если кой-что случилось, так уже покончено на духу с «батюшкой».

На этом сходстве детей с слугами и основано взаимное пристрастие их. Дети ненавидят аристократию взрослых и их благосклонно-снисходительное обращение, оттого что они умны и понимают, что для них они — дети, а для слуг — лица. Вследствие этого они гораздо больше любят играть в карты и лото с горничными, чем с гостями. Гости играют для них, из снисхождения уступают им, дразнят их и оставляют игру, как вздумается; горничные играют обыкновенно столько же для себя, сколько для детей; от этого игра получает интерес.

Прислуга чрезвычайно привязывается к детям, и это вовсе не рабская привязанность, это взаимная любовь слабых и простых.

Встарь бывала, как теперь в Турции, патриархальная, династическая любовь между помещиками и дворовыми. Нынче нет больше на Руси усердных слуг, преданных роду и племени своих господ. И это понятно. Помещик не верит в свою власть, т. e. думает, что он будет отвечать за своих людей на страшном судилище Христовом, а пользуется ею из выгоды. Слуга не верит в свою подчиненность и выносит насилие не как кару божию, не как искус,— а просто оттого, что он беззащитен; сила солому ломит.

Я знавал еще в молодости два-три образчика этих фанатиков рабства, о которых со вздохом говорят восьмидесятилетние помещики, повествуя о их неусыпной службе, о их великом усердии и забывая прибавить, чем их отцы и они сами платили за такое самоотвержение.

В одной из деревень Сенатора проживал на покое, т. е. на хлебе, дряхлый старик Андрей Степанов.

Он был камердинером Сенатора и моего отца во время их службы в гвардии, добрый, честный и трезвый человек, глядевший в глаза молодым господам и угадывавший, по их собственным словам, их волю, что, думаю, было не легко. Потом он управлял подмосковной (усадьбой). Отрезанный сначала войной 1812 года от всякого сообщения, потом один, без денег, на пепелище выгорелого села, он продал какие-то бревна, чтоб не умереть с голоду. Сенатор, возвратившись в Россию, принялся приводить в порядок свое имение и наконец добрался до бревен. В наказание он отобрал его должность и отправил его в опалу. Старик, обремененный семьей, поплелся на подножный корм. Нам приходилось проезжать и останавливаться на день, на два в деревне, где жил Андрей Степанов. Дряхлый старец, разбитый параличом, приходил всякий раз, опираясь на костыль, поклониться моему отцу и поговорить с ним.

Преданность и кротость, с которой он говорил, его несчастный вид, космы желто-седых волос по обеим сторонам голого черепа глубоко трогали меня.

— Слышал я, государь мой, — говорил он однажды, — что братец ваш еще кавалерию изволил получить. Стар, батюшка, становлюсь, скоро богу душу отдам, а ведь не сподобил меня господь видеть братца в кавалерии, хоть бы раз перед кончиной лицезреть их в ленте и во всех регалиях! Я смотрел на старика: его лицо было так детски откровенно, сгорбленная фигура его, болезненно перекошенное лицо, потухшие глаза, слабый голос — все внушало доверие; он не лгал, он не льстил, ему действительно хотелось видеть прежде смерти в «кавалерии и регалиях» человека, который лет пятнадцать не мог ему простить каких-то бревен. Что это: святой или безумный? Да не одни ли безумные и достигают святости? Новое поколение не имеет этого идолопоклонства, и если бывают случаи, что люди не хотят на волю, то это просто от лени и из материального расчета. Это развратнее, спору нет, но ближе к концу; они, наверно, если что-нибудь и хотят видеть на шее господ, то не владимирскую ленту.

Скажу здесь кстати о положении нашей прислуги вообще.

Ни Сенатор, ни отец мой не теснили особенно дворовых, т. е. не теснили их физически. Сенатор был вспыльчив, нетерпелив и именно потому часто груб и несправедлив; но он так мало имел с ними соприкосновения и так мало ими занимался, что они почти не знали друг друга. Отец мой докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани.

Телесные наказания были почти неизвестны в нашем доме, и два-три случая, в которые Сенатор и мой отец прибегали к гнусному средству «частного дома», были до того необыкновенны, что об них вся дворня говорила целые месяцы; сверх того, они были вызываемы значительными проступками.

Чаще отдавали дворовых в солдаты; наказание это приводило в ужас всех молодых людей; без роду, без племени, они все же лучше хотели остаться крепостными, нежели двадцать лет тянуть лямку. На меня сильно действовали эти страшные сцены... Являлись два полицейские солдата по зову помещика, они воровски, невзначай, врасплох брали назначенного человека; староста обыкновенно тут объявлял, что барин с вечера приказал представить его в присутствие, и человек сквозь слезы куражился, женщины плакали, все давали подарки, и я отдавал все, что мог, т. е. какой-нибудь двугривенный, шейный платок.

Помню я еще, как какому-то старосте за то, что он истратил собранный оброк, отец мой велел обрить бороду. Я ничего не понимал в этом наказании, но меня поразил вид старика лет шестидесяти: он плакал навзрыд, кланялся в землю и просил положить на него, сверх оброка, сто целковых штрафу, но помиловать от бесчестья.

Когда Сенатор жил с нами, общая прислуга состояла из тридцати мужчин и почти стольких же женщин; замужние, впрочем, не несли никакой службы, они занимались своим хозяйством; на службе были пять-шесть горничных и прачки, не ходившие наверх. К этому следует прибавить мальчишек и девчонок, которых приучали к службе, т. е. к праздности, лени, лганью и к употреблению сивухи.

Для характеристики тогдашней жизни в России, я не думаю, чтоб было излишним сказать несколько слов о содержании дворовых. Сначала им давались пять рублей ассигнациями в месяц на харчи, потом шесть. Женщинам — рублем меньше, детям лет с десяти — половина. Люди составляли между собой артели и на недостаток не жаловались, что свидетельствует о чрезвычайной дешевизне съестных припасов. Наибольшее жалованье состояло из ста рублей ассигнациями в год, другие получали половину, некоторые тридцать рублей в год. Мальчики лет до восемнадцати не получали жалованья. Сверх оклада, людям давались платья, шинели, рубашки, простыни, одеяла, полотенцы, матрацы из парусины; мальчикам, не получавшим жалованья, отпускались деньги на нравственную и физическую чистоту, т. е. на баню и говенье. Взяв все в расчет, слуга обходился рублей в триста ассигнациями; если к этому прибавить дивиденд на лекарства, лекаря и на съестные припасы, случайно привозимые из деревни и которые не знали, куда деть, то мы и тогда не перейдем трехсот пятидесяти рублей. Это составляет четвертую часть того, что слуга стоит в Париже или в Лондоне.

Плантаторы обыкновенно вводят в счет страховую премию рабства, т. е. содержание жены, детей помещиком и скудный кусок хлеба где-нибудь в деревне под старость лет. Конечно, это надобно взять в расчет, но страховая премия сильно понижается — премией страха телесных наказаний, невозможностью перемены состояния и гораздо худшего содержания.

Я довольно нагляделся, как страшное сознание крепостного состояния убивает, отравляет существование дворовых, как оно гнетет, одуряет их душу. Мужики, особенно оброчные, меньше чувствуют личную неволю, они как-то умеют не верить своему полному рабству. Но тут, сидя на грязном залавке передней с утра до ночи или стоя с тарелкой за столом,— нет места сомнению.

Разумеется, есть люди, которые живут в передней, как рыба в воде, — люди, которых душа никогда не просыпалась, которые вошли во вкус и с своего рода художеством исполняют свою должность. (...) Но рядом с этими дилетантами рабства какие мрачные образы мучеников, безнадежных страдальцев печально проходят в моей памяти.

У Сенатора был повар, необычайного таланта, трудолюбивый, трезвый, он шел в гору; сам Сенатор хлопотал, чтоб его приняли в кухню государя, где тогда был знаменитый повар-француз. Поучившись там, он определился в Английский клуб, разбогател, женился, жил барином; но веревка крепостного состояния не давала ему ни покойно спать, ни наслаждаться своим положением.

Собравшись с духом и отслуживши молебен Иверской, Алексей явился к Сенатору с просьбой отпустить его за пять тысяч ассигнациями. Сенатор гордился своим поваром точно так, как гордился своим живописцем, а вследствие того денег не взял и сказал повару, что отпустит его даром после своей смерти.

Повар был поражен, как громом; погрустил, переменился в лице, стал седеть и... русский человек — принялся попивать.

Дела свои повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос: — Какая непрозрачная душа обитает в вашем светлейшем теле! Княгиня взбесилась, прогнала повара и, как следует русской барыне, написала жалобу Сенатору. Сенатор ничего бы не сделал, но, как учтивый кавалер, призвал повара, разругал его и велел ему идти к княгине просить прощения.

Повар к княгине не пошел, а пошел в кабак. В год времени он все спустил: от капитала, приготовленного для взноса, до последнего фартука. Жена побилась, побилась с ним, да и пошла в няньки куда-то в отъезд. Об нем долго не было слуха.

Потом как-то полиция привела Алексея, обтерханного, одичалого; его подняли на улице, квартеры у него не было, он кочевал из кабака в кабак. Полиция требовала, чтоб помещик его прибрал. Больно было Сенатору, а может, и совестно; он его принял довольно кротко и дал комнату. Алексей продолжал пить, пьяный шумел и воображал, что сочиняет стихи; он действительно, не был лишен какой-то беспорядочной фантазии.

Мы были тогда в Васильевском. Сенатор, не зная, что делать с поваром, прислал его туда, воображая, что мой отец уговорит его. Но человек был слишком сломлен. Я тут разглядел, какая сосредоточенная ненависть и злоба против господ лежат на сердце у крепостного человека: он говорил со скрыпом зубов и с мимикой, которая, особенно в поваре, могла быть опасна.

При мне он не боялся давать волю языку; он меня любил и часто, фамильярно трепля меня по плечу, говорил: — Добрая ветвь испорченного древа.

После смерти Сенатора мой отец дал ему тотчас отпускную; это было поздно и значило сбыть его с рук; он так и пропал.

Рядом с ним не могу не вспомнить другой жертвы крепостного состояния. У Сенатора был, вроде письмоводителя, дворовый человек лет тридцати пяти. Старший брат моего отца, умерший в 1813 году, имея в виду устроить деревенскую больницу, отдал его мальчиком какому-то знакомому врачу для обучения фельдшерскому искусству. Доктор выпросил ему позволение ходить на лекции медико-хирургической академии; молодой человек был с способностями, выучился по-латыни, по-немецки и лечил кой-как. Лет двадцати пяти он влюбился в дочь какого-то офицера, скрыл от нее свое состояние и женился на ней. Долго обман не мог продолжаться, жена с ужасом узнала после смерти барина, что они крепостные. Сенатор, новый владелец его, нисколько их не теснил, он даже любил молодого Толочанова, но ссора его с женой продолжалась; она не могла ему простить обмана и бежала от него с другим. Толочанов, должно быть, очень любил ее; он с этого времени впал в задумчивость, близкую к помешательству, прогуливал ночи и, не имея своих средств, тратил господские деньги; когда он увидел, что нельзя свести концов, он 31 декабря 1821 года отравился.

Сенатора не было дома; Толочанов взошел при мне к моему отцу и сказал ему, что он пришел с ним проститься и просит его сказать Сенатору, что деньги, которых недостает, истратил он.

— Ты пьян, — сказал ему мой отец, — поди и выспись.

— Я скоро пойду спать надолго, — сказал лекарь, — и прошу только не поминать меня злом.

Спокойный вид Толочанова испугал моего отца, и он, пристальнее посмотрев на него, спросил: — Что с тобою, ты бредишь? — Ничего-с, я только принял рюмку мышьяку.

Послали за доктором, за полицией, дали ему рвотное, дали молока... Когда его начало тошнить, он удерживался и говорил: — Сиди, сиди там, я не с тем тебя проглотил.

Я слышал потом, когда яд стал сильнее действовать, его стон и страдальческий голос, повторявший: — Жжет! Жжет! Огонь! Кто-то посоветовал ему послать за священником, он не хотел и говорил, что жизни за гробом быть не может, что он настолько знает анатомию. Часу в двенадцатом вечера он спросил штаб-лекаря по-немецки, который час, потом, сказавши: «Вот и Новый год, поздравляю вас»,— умер.

Утром я бросился в небольшой флигель, служивший баней, — туда снесли Толочанова; тело лежало на столе в том виде, как он умер: во фраке, без галстуха, с раскрытой грудью; черты его были страшно искажены и уже почернели. Это было первое мертвое тело, которое я видел; близкий к обмороку, я вышел вон. И игрушки, и картинки; подаренные мне на Новый год, не тешили меня; почернелый Толочанов носился перед глазами, и я слышал его «жжет! огонь!»

В заключение этого печального предмета скажу только одно: на меня передняя не сделала никакого действительнодурного влияния. Напротив, она с ранних лет развила во мне непреодолимую ненависть ко всякому рабству и ко всякому произволу. Бывало, когда я еще был ребенком, Вера Артамоновна, желая меня сильно обидеть за какую-нибудь шалость, говаривала мне: «Дайте срок,— вырастете, такой же барин будете, как другие». Меня это ужасно оскорбляло. Старушка может быть довольна: таким, как другие по крайней мере, я не сделался." (Конец отрывка, продолжение следует)

.