ТРОЦКИЙ: КРИТИКА СТАЛИНИСТСКОЙ ПРОГРАММЫ КОМИНТЕРНА - 8

 Продолжаю выкладывать легко усваиваемыми частями сокращенный конспект работы Л.Д. Троцкого, полный текст здесь: https://iskra-research.org/Trotsky/sochineniia/1928/1928-kritika-02.html  . Основная причина - нынешние циничные старания прозападного компрадорского режима Путина загримироваться под "патриотический" кровавыми румянами сталинщины. При этом грубо перевирается и замалчивается историческая правда, состоящая в том, что Советский Союз был исполином с гнилой головой - сталинско-брежневской КГБшно-партийной номенклатурой.

Без понимания политического и идеологического варварства и кретинизма сталинщины нельзя понять мещанский ревизионистский маразм брежневской номенклатуры, породившей откровенно предательский, реакционный, антинародный, мафиозный и антикоммунистический режим Горбачева-Ельцина-Путина.

Следующий отрывок содержит указания Троцкого на политэкономические изменения в мире (гегемонию империализма США), которые сталинский Коминтерн по глупости своего "вождя" нарочито проигнорировал, но которые стали доминирующими в результате 2-й мировой войны и сохраняются поныне. Мои пояснения в тексте - (курсивом в скобках). behaviorist-socialist)

Георг Грос: "Коммунисты пали - курсы акций выросли"

*  *  *

Л.Д. Троцкий:

"Критика программы Коммунистического Интернационала

6. «Демократически-пацифистская эра» и фашизм.

Капитуляция германского коммунизма осенью 1923 года, устранение грозной пролетарской опасности с минимальными издержками гражданской войны, неизбежно ослабляли не только позиции компартии, но и позиции фашизма. Гражданская война, хотя бы и победоносная, подрывает условия капиталистической эксплуатации. Мы тогда же, то есть с конца 1923 года, выступали против преувеличения сил германского фашизма и его опасности и настаивали на том, чтобы фашизм оттирать на задворки, в то время как политическую авансцену будут во всей Европе занимать в течение известного периода демократически-пацифистские группировки: левый блок во Франции, рабочая партия в Англии, а усиление их будет, в свою очередь, давать толчок новому росту германской социал-демократии. Вместо того, чтобы понять этот неизбежный процесс и организовать борьбу по новой линии фронта, официальное руководство продолжало отождествлять фашизм с социал-демократией и предрекать их совместную гибель в предстоящей вскоре гражданской войне.

Георг Грос: Первомай в тюрьме Плётцензее

С вопросом о фашизме и социал-демократии была теснейшим образом связана проблема взаимоотношений Соединенных Штатов и Европы. Только поражение немецкой революции в 1923 году дало возможность американскому капиталу приступить вплотную к реализации своих планов по «мирному» (пока) закабалению Европы. В этих условиях надо было американскую проблему поставить во весь рост. Между тем, руководство V-го конгресса попросту прошло мимо нее. Оно целиком исходило из внутри-европейской ситуации, не замечая, что длительная отсрочка европейской революции сразу передвигала ось мировых отношений в сторону наступления Америки на Европу. Наступление это принимало характер экономического «укрепления» Европы, ее нормализации, пацификации и «оздоровления» демократических начал. Не только разоренный мелкий буржуа, но и рядовой рабочий говорил себе: если компартия не сумела дать победы, то может быть социал-демократия даст — не победу, нет, этого от нее не ждут, а кусок хлеба, через оживление промышленности при помощи американского золота. Нужно было понять, что гнуснейшая фикция американского пацифизма, на подкладке доллара — после поражения немецкой революции — должна стать и становилась крупнейшим политическим фактором в жизни Европы. На этих дрожжах поднималась германская социал-демократия, но в значительной мере, также, и французские радикалы и английская рабочая партия.

Георг Грос: Querschnitt - Поперечное сечение

Надо было, в противовес этому новому вражескому фронту, показать, что буржуазная Европа сможет жить и держаться только как финансовый вассал Соединенных Штатов, что пацифизм этих последних означает стремление посадить Европу на голодный паек. Но вместо того, чтобы именно эту перспективу сделать исходной позицией для борьбы против социал-демократии, с ее новой религией американизма, руководство Коминтерна направило острие в противоположную сторону: нам была приписана глупенькая теория нормализованного империализма, без войн и революций, на американском пайке.

Еще на том февральском заседании, на каком президиум ИККИ (Исполнительного комитета Коминтерна) — за четыре месяца до конгресса — ставил в порядок дня немецкой партии вооруженное восстание, «во всей конкретности и неотложности», он давал следующую оценку положения во Франции, которая как раз шла тогда навстречу «левым» парламентским выборам:

«Это (предвыборное) оживление касается также самых захудалых и ничтожных партий и мертвых политических групп. Под лучами приближающихся выборов ожила и развернулась социалистическая партия…» («Правда», 7 февраля 1924 г.).

В то время, как во Франции явно надвигалась волна мелкобуржуазной пацифистской левизны, захватывавшей и широкие круги рабочих, ослаблявшей одновременно как партию пролетариата, так и фашистские отряды капитала, словом, победа «левого блока», руководство Коминтерна исходило из прямо противоположной перспективы, начисто отрицало возможность полосы пацифизма и, накануне майских выборов 1924 года, говорило о французской социалистической партии, то есть левофланговой носительнице мелкобуржуазного пацифизма, как об уже «мертвой политической группе». В особом письме в делегацию ВКП(б), мы тогда же протестовали против этой легкомысленной оценки социал-патриотической партии. Тщетно! Руководство Коминтерна упорно считало «левизной» закрывание глаз на факты. Отсюда возникла та искаженная, перекошенная и засоренная, как всегда в последние годы, полемика о демократическом пацифизме, которая внесла столько смуты в сознание партий Коминтерна. Представителей оппозиции обвиняли в пацифистских предрассудках — только потому, что мы не разделяли предрассудков руководства Коминтерна, и своевременно предвидели, что поражение германского пролетариата без боя, неизбежно вызовет на сцену — после кратковременного усиления фашистских тенденций — мелко-буржуазные партии и усилит социал-демократию.

Выше уже упомянуто, что на конференции МОПРа, месяца за три-четыре до победы рабочей партии в Англии, левого блока во Франции, Зиновьев, явно полемизируя против меня заявлял:

«Почти во всей Европе положение такое, что там нельзя ожидать даже кратковременной полосы, даже внешнего пацифизма, какого-нибудь замирания… Европа входит в полосу решающих событий… «Германия, по-видимому, идет к обостренной гражданской войне.» («Правда», 2 февраля 1924 г.).

(...)

К этому надо прибавить, что Зиновьев и большинство V конгресса слишком буквально усвоили старую перспективу «пацифистско-демократической эры», как этапа на пути капиталистического распада. Зиновьев так и провозглашал на V конгрессе: «Демократическо-пацифистская эра — признак распада капитализма». И в заключительном слове снова:

«Я повторяю, что именно демократически-пацифистская эра является признаком упадка и неизлечимого кризиса его» («Правда», 1 июля 1924 г.).

Это было бы верно, если бы не было рурского кризиса, если бы развитие шло более планомерно, без этого исторического «скачка». Это было бы вдвойне верно, если бы германский пролетариат одержал в 1923 году победу. Режим Макдональда и Эррио означал бы в этом случае только английскую и французскую «керенщину». Но произошел рурский кризис, поставивший ребром вопрос о том, кому быть хозяином в доме. Германский пролетариат не победу одержал, а потерпел решающее поражение, притом в такой форме, которая должна была в наивысшей степени ободрить и укрепить германскую буржуазию. Вера в революцию была подорвана во всей Европе на ряд лет. В этих условиях правительства Макдональда и Эррио отнюдь не означали ни керенщины, ни вообще распада буржуазии, — они могли и должны были стать только недолговечными предтечами более серьезных, крепких, уверенных в себе буржуазных правительств. V конгресс не понял этого, ибо, не оценив размеров немецкой катастрофы и сведя ее к вопросу о комедии в саксонском ландтаге, он не уяснил себе и того, что пролетариат Европы уже по всему фронту находится в политическом отступлении; что задачей является не вооруженное восстание, а новая ориентировка, арьергардные бои, закрепление организационных позиций партии, прежде всего в профессиональных союзах.

В связи с вопросом об «эре» развернулась не менее искаженная и перекошенная полемика о фашизме. Оппозиция разъясняла, что своим фашистским плечом буржуазия заходит вперед только в минуту непосредственной революционной опасности самым основам ее режима, когда нормальные органы буржуазного государства оказываются недостаточны. В этом смысле, активный фашизм означает состояние гражданской войны на стороне капиталистического общества против восстающего пролетариата. Наоборот, буржуазия вынуждена заходить левым, социал-демократическим плечом вперед либо в эпоху, предшествующую периоду гражданской войны, с целью обмана, замирания и разложения пролетариата, либо же после одержания над ним серьезной и длительной победы, когда, ради восстановления нормального режима, приходится парламентски мобилизовать широкие народные массы, в том числе и разочарованных в революции рабочих. В противовес этому анализу, совершенно бесспорному теоретически и оправданному всем ходом борьбы, руководство Коминтерна выдвинуло нелепо-упрощенное положение о тождестве социал-демократии и фашизма. Исходя из того бесспорного факта, что по отношению к основам буржуазного общества социал-демократия отличается не менее собачьей преданностью, чем фашизм, и всегда готова выставить в момент опасности своих Носке, руководство Коминтерна перечеркнуло вообще политическое различие между социал-демократией и фашизмом, а вместе с тем и различие между периодом открытой гражданской войны и периодом «нормализации» классовой борьбы. Словом, все было опрокинуто, запутано и смешано, чтобы сохранить видимость ориентации на непосредственное развитие гражданской войны, как если бы в Германии и в Европе осенью 1923 года ничего особенного не произошло, эпизод — и только!

Чтобы показать направление и уровень этой полемики, необходимо сослаться на статью Сталина «К международному положению» («Правда», 20 сентября 1924 г.).

«Иные думают, — полемизировал против меня Сталин, — что буржуазия пришла к «пацифизму» и «демократизму» не от нужды, а по доброй воле, по свободному, так сказать, выбору».

После этого основного историко-философского тезиса, на котором неловко останавливаться, следовали два главных политических вывода.

«Во-первых, неверно, что фашизм есть только боевая организация буржуазии. Фашизм не есть только военно-техническая категория (?!)».

Почему боевая организация буржуазного общества должна считаться технической, а не политической «категорией», понять нельзя. Но что же такое фашизм? Косвенный ответ гласит:

«Социал-демократия есть объективно умеренное крыло фашизма».

Можно сказать, что социал-демократия есть левое крыло буржуазного общества, и это определение будет совершенно правильно, если только не понимать его упрощенно, если не забывать, что социал-демократия все еще ведет за собою миллионы рабочих и в известных пределах вынуждена считаться не только с волей своего буржуазного хозяина, но и с интересами своего обманутого пролетарского доверителя. Но бессмысленно определять социал-демократию, как «умеренное крыло фашизма». Куда же девается при этом само буржуазное общество? Для самой простой политической ориентировки нужно не валить все в кучу, а различать, что социал-демократия и фашизм представляют собою полосы — единого в минуты опасности — буржуазного фронта, но полюсы. Нужно ли на этом настаивать сейчас, после майских выборов 1928 г., характеризующихся одновременным упадком фашизма и ростом социал-демократии, которой компартия, кстати сказать, и на этот раз предлагала единый фронт рабочего класса?

«Во-вторых, — говорит статья (сталина), — неверно, что решающие бои были уже, что пролетариат был разбит в этих боях, что буржуазия ввиду этого упрочилась. Решающих боев еще не было хотя бы (?) потому, что не было массовых действительно большевистских партий».

Буржуазия, оказывается, не могла упрочиться, потому что не было боев, а боев не было «хотя бы» потому, что не было большевистской партии. Таким образом, буржуазии мешает упрочиться… отсутствие большевистской партии. А на деле именно отсутствие — не столько партии, сколько большевистского руководства — как раз и помогло буржуазии упрочиться. Если армия в критической ситуации капитулирует без боя перед врагом, то это — в политике, как и на войне — вполне заменяет «решающий бой». Энгельс еще в 1850 г. учил, что партия, упустившая революционную ситуацию, надолго сходит со сцены. Но кому же не известно, что живший «до империализма» Энгельс ныне устарел. Сталин так и пишет:

«Без таких (большевистских) партий бои за диктатуру в условиях империализма невозможны».

Приходиться думать, что они были возможны в эпоху Энгельса, "когда еще не был открыт закон неравномерного развития" (цитируется невежественный бред сталина).

Вся эта цепь рассуждений увенчивается, как и надлежит, политическим прогнозом:

«Наконец, неверно и то… что из «пацифизма» должно получить упрочение власти буржуазии, отсрочка революции на неопределенный срок».

Отсрочка тем не менее получилась — не по Сталину, а по Энгельсу. Год спустя, когда стало ясно и для слепых, что положение буржуазии укрепилось и что революция отодвинулась «на неопределенный срок», Сталин начал обвинять нас в… непризнании стабилизации. Эти обвинения стали особенно настойчивы в тот период, когда «стабилизация» начала уже давать новые трещины, когда в Англии и в Китае надвигалась новая революционная волна. И вся эта безнадежная путаница выполняла обязанности руководящей линии. Нужно отметить, что даваемое в проекте (сл.II) определение фашизма и его отношения к социал-демократии, несмотря на сознательно допущенные двусмысленности (для связи с прошлым), значительно разумнее и правильнее приведенной выше сталинской схемы, которая была по существу схемой V конгресса. Но это небольшое продвижение вперед не решает вопроса. Программа Коминтерна не может, после опыта последнего десятилетия, обойтись без характеристики революционной ситуации, ее образования и исчезновения, без указания на классические ошибки в оценке ситуации, без разъяснений как себя вести машинисту на поворотах, без внушения той истины, что бывают ситуации, когда успех всемирной революции зависит от 2–3 дней борьбы.

7. Ультра-левая политика на правых дрожжах.

После периода бурного прилива 1923 г. наступил период длительного отлива, который на языке стратегии означал: отступление в порядке, арьергардные бои, закрепление позиций в массовых организациях, проверка собственных рядов, чистка и оттачивание теоретического и политического оружия. Эту позицию объявили ликвидаторством. С этим понятием как и другими понятиями большевистского словаря производили за последние годы грубейшие злоупотребления, — не учили и не воспитывали, а сеяли смуту и сбивали с толку. Ликвидаторство есть отказ от революции, стремление заменить ее пути и методы путями и методами реформизма. Ленинская политика не имеет ничего общего с ликвидаторством; но столь же мало — с игнорированием изменений в объективной обстановке, словесным сохранением курса на вооруженное восстание, когда ситуация уже повернулась спиною, когда нужно снова путем длительной, упорной, систематической, кропотливой работы в массах готовить партию к новой революции.

Один род движения нужен человеку, когда он поднимается по лестнице, другой — когда он спускается по ней. Самое опасное положение это такое, когда человек, потушив свечу, заносит ногу для подъема вверх, тогда как перед ним ступеньки вниз. Тут неизбежны падения, ушибы, вывихи. Руководство Коминтерна сделало в 1924 г. все, чтобы погасить критику опыта немецкого октября, как и критику вообще. Само оно упорно твердило: рабочие непосредственно идут к революции — лестница ведет вверх. Мудрено ли, если применявшиеся в условиях революционного отлива директивы V-го конгресса вели к тяжким политическим падениям и вывихам.

В № 5—6 «Информац. Бюллетеня» немецкой оппозиции от 1 марта 1927 года говорилось:

«Величайшая ошибка левых на этом партийном съезде (франкфуртском, весною 1924 г., когда левые перенимали руководство) состояла в том, что они недостаточно беспощадно сказали партии о тяжести поражения 1923 года, не сделали необходимых выводов, не разъяснили партии трезво и неприкрашенно тенденций относительной стабилизации капитализма и не выставили, в соответствии с этим, программы непосредственно предстоявшего периода борьбы и его лозунгов, что было вполне возможно, наряду с вполне правильным и абсолютно необходимым резким подчеркиванием программных положений.» (курсив мой).

Эти строки тогда же показали нам, что часть немецкой левой, участвовавшая во время V конгресса в борьбе против нашего мнимого «ликвидаторства», серьезно поняла уроки 1924—1925 гг. Это и сделало возможным дальнейшее сближение на принципиальной основе.

Основным годом перелома был 1924 год. Между тем, признание происшедшего крутого перелома («стабилизации»), пришло на полтора года позже. Что же удивительного, если 1924—25 гг. были годами левых ошибок и путчистских экспериментов. Болгарская террористическая авантюра, как и трагическая история эстонского вооруженного восстания в декабре месяце 1924 года, явились взрывами отчаяния, вытекавшими из ложной ориентировки. Тот факт, что эти попытки изнасиловать исторический процесс путчистским путем, остались критически не освещенными, привел к рецидиву в Кантоне, в конце 1927 года. И малые ошибки не проходят в политике безнаказанно, тем более большие. Но самой большой ошибкой является укрывательство совершенных ошибок, механическое противодействие их критике и их правильной марксистской оценке.

Мы не пишем истории Коминтерна за последнее пятилетие. Мы даем лишь фактические иллюстрации двух стратегических линий на основных этапах этого периода и вместе с тем иллюстрации безжизненности проекта программы, для которого всех этих вопросов не существует. Мы не можем поэтому дать здесь, хотя бы в самых общих чертах, картину тех безысходных противоречий, в какие попадали партии Коминтерна, поставленные между директивами V-го конгресса, с одной стороны, политической действительностью, с другой. Конечно, не везде это противоречие разрешалось такими гибельными конвульсиями, как в Болгарии или Эстонии в 1924 году. Но всюду и везде партии чувствовали себя связанными, не откликались на запросы масс, ходили в шорах, сбивались с ноги. В чисто партийной агитации и пропаганде, в работе в профессиональных союзах, на парламентской трибуне — коммунисты везде тащили на ногах ядро ложной установки V-го конгресса (сталинистской). Каждая из партий, одна больше, другая меньше, становилась жертвой фальшивой исходной позиции, гонялась за призраками, игнорируя реальные процессы, превращала революционные лозунги в крикливые фразы, компрометировала себя в глазах масс и теряла почву под ногами. В довершение всего, печать Коминтерна лишена была тогда, как и теперь, возможности собирать, группировать и опубликовывать факты и цифры работы компартий за последние годы. После поражений, ошибок и неудач эпигонское руководство (Бухарин-Зиновьев-сталин) предпочитает отступать и расправляться с потушенными фонарями.

Находясь в жестоком и притом возрастающем противоречии с реальными факторами, руководство должно было все больше цепляться за факторы мнимые. Теряя почву под ногами, ИККИ вынужден был открывать революционные силы и знамения там, где их не было и следа и хвататься за гнилые веревки, чтобы удержаться в равновесии.

Поскольку в пролетариате происходили явные и притом нараставшие сдвиги вправо, в Коминтерне началась полоса идеализации крестьянства, некритического преувеличения всех симптомов его «разрыва» с буржуазным обществом, подкрашивания всяких эфемерных крестьянских организаций и прямое охаживание «крестьянских» демагогов.

Задача длительной и упорной борьбы пролетарского авангарда против буржуазии и лже-крестьянской демагогии за влияние на наиболее обездоленные низы деревни все более подменялось надеждой на прямую и самостоятельную революционную роль крестьянства в национальном и международном масштабе.

В течение 1924 года, то есть коренного года «стабилизации», коммунистическая печать полна совершенно фантастических данных о мощи недавно организованного Крестинтерна. Представитель последнего Домбаль докладывал, что Крестинтерн через шесть месяцев после возникновения объединяет уже несколько миллионов членов.

(...)

29 августа 1924 года «Правда» жаловалась:

«Американский пролетариат в своей массе даже не поднялся до уровня сознания необходимости даже такой соглашательской партии, как английская рабочая партия».

А примерно за полтора месяца перед тем, Зиновьев докладывал ленинградскому активу:

«несколько миллионов фермеров волей неволей сразу (!) толкаются аграрным кризисом в сторону рабочего класса» («Правда», 22 июля 1924 г.).

И прямо — к рабоче-крестьянскому правительству! — добавлял Коларов.

Печать твердила о близком создании в Америке «не чисто пролетарской, но классовой» рабоче-фермерской партии для низвержения капитала. Что означал «не пролетарский, но классовый» характер, ни один звездочет не мог бы объяснить, ни по сию, ни по ту сторону океана. В конце концов это было лишь пепперизованное издание «двухсоставных рабоче-крестьянских партий», о которых нам придется еще подробнее говорить в связи с уроками китайской революции. Здесь достаточно отметить, что реакционная идея не пролетарских, но классовых партий, выросла целиком из мнимо-«левой» политики 1924 года, которая, теряя почву под ногами, хваталась за Радича, за Лафоллета и за дутые цифры Крестинтерна.

«Мы присутствуем сейчас — повествовал академик общих мест Милютин — при чрезвычайно важном и показательном процессе откола крестьянских масс от буржуазии, выступления крестьянства против капитализма и все большего и большего укрепления единого фронта крестьянства и рабочего класса в капиталистических странах в борьбе против капиталистической системы». («Правда», 27 июля 1924 г.).

В течение всего 1924 года печать Коминтерна не устает рассказывать о всеобщем «полевении крестьянских масс». Как будто можно было ждать чего-либо самостоятельного от этого в большинстве случаев мнимого полевения крестьян, в период явного поправения рабочих, усиления социал-демократии и упрочения буржуазии?

Ту же ошибку политического зрения мы в конце 1927 и начале 1928 гг. встретим в отношении Китая. После всякого большого и глубокого революционного кризиса, в котором пролетариат терпит решающее и на долгий период поражение, в отсталых полупролетарских массах города и деревни долго еще продолжаются всплески возмущения, как круги после падения скалы в воду. Если руководство придает этим кругам самостоятельное значение, истолковывая их, вопреки процессам в рабочем классе, как симптомы приближения революции, знайте: это безошибочный признак того, что руководство идет навстречу авантюрам, наподобие эстонской или болгарской в 1924 году, или кантонской в 1927 году.

В тот же самый период ультра-левизны китайская компартия загоняется на несколько лет в Гоминьдан, который V-м конгрессом объявляется «дружеской партией» («Правда», 25 июня 1924 г.) без серьезной попытки определения его классового характера. Чем дальше, тем больше развивается идеализация «национально-революционной буржуазии». Так по линии Востока фальшивый левый курс, закрывая глаза и горя нетерпеньем залагает основы дальнейшему оппортунизму. Оформить последний — оказался призван уже Мартынов, который являлся тем более надежным советником для китайского пролетариата, что сам в трех русских революциях плелся за мелкой буржуазией.

(...)

Левые иллюзии 1924 года поднимались на правых дрожжах. Чтобы скрыть от других и от себя значение ошибок и поражений 1923 года, надо было отрицать процесс поправения, происходивший в пролетариате, и оптимистически преувеличивать революционные процессы, происходившие в других классах. Это и было началом сползания с пролетарской линии на центристскую (Бухарина-Зиновьева-сталина), то есть мелко-буржуазную, которая в условиях крепнувшей стабилизации должна была в дальнейшем освободиться от своей ультра-левой оболочки и обнаружиться как грубо-соглашательская, — в СССР, в Китае, в Англии, в Германии и во всех других местах. (Продолжение следует)

.