ФРАГМЕНТ "УЛИТКИ НА СКЛОНЕ" СТРУГАЦКИХ

Выкладываю ниже фрагмент из фантастической повести братьев Стругацких "Улитка на склоне", написанной в 1966 году. Вообще говоря, я считаю их единственным читабельным произведением "Понедельник начинается в субботу". Ну а всё остальное или явно фальшиво, или пропитано насквозь высокомерным типично еврейским русофобским выпендрёжем. Вот к этой последней категорию я и отношу эту склизкую "Улитку".

Однако в ней очень хорошо передана атмосфера полной бестолковщины, непонимания преднамеренно дезинформируемыми персонажами того, что делается с их миром и с ними самими на самом деле. Это как раз такая атмосфера - ядовитая, гнилая атмосфера, которой дышат все оболваненные лживой рекламой и пропагандой буржуйских масс-медий, особенно неотступной и шизанутой, когда она охмуряет публику на тему мнимой, притворной "пандемии ковид-19", удушающих респираторных масок и ген-технологических губительных снадобий, называемых этими медиями "вакцинами от ковид".

Эту удушливую атмосферу масс-медии нагнетают над всей Землёй, над всеми странами и народами с явной целью - большинство истребить этими "вакцинами", а выжившее меньшинство - поработить, загнав в электронный концлагерь.

Но когда я разговариваю с тем подавляющим большинством моих знакомых (особенно немцев), которое оболванено масс-медиями, им невозможно открыть глаза на преступность и фальшивость всей мультимиллиардерской затеи с "пандемией ковид". У них в головах засел железобетонно-мещанский образ действительности, состоящий из расчётливого, но очень мелочного понимания рутинной повседневности, к которому привешен извращенный масс-медиями рекламный образ "событий в мире". Они принимают за реальный этот искаженный образ мира, потому что это комфортно для них, так как избавляет от осознания конфликтов и противоречий, из которых сконструирован в классовых интересах капиталистов и потому принципиально враждебный им мир "западной демократии". Они ведь не хотят чувствовать себя жертвами, "лузерами". В таких ситуациях я воистину чувствую себя Кандидом, разговаривающим с обитателями "леса" в этой самой "Улитке".

Эти привыкшие безоговорочно подчиняться властям люди не понимают того, что вся затея с "ковид" направлена на физическое уничтожение большинства из них. Но если гитлеровцы в лагерях смерти загоняли всех привезенных из гетто евреев гуртом в газовые камеры, слегка замаскированные под "душевые залы", то нынешние фашистские массовые убийцы - глобалисты - прибегают к хитрости, о которой я ранее только подозревал и лишь теперь получил доказательство - в этом видео интервью c Джоном О'Луни (John O’Looney), директором одного английского похоронного бюро здесь: https://sp.rmbl.ws/s8/2/X/a/j/y/Xajyc.caa.mp4?u=0&b=0 .

Очень советую владеющим английским просмотреть этот ролик. В нём описывается массовое убийство англичан "прививками от ковид". А хитрость заключается в том, что в Англии партии этих "вакцин" содержат 85 % пузырьков с плацебо - безвредным раствором, и лишь 15 % пузырьков содержат смертоносное ген-модифицирующее снадобье - "ген-вакцину". Тем самым 85 % процентам "вакцинирование" не причиняет ни малейшего вреда, и они становятся агитаторами за эту сатанистскую, фашистскую смертоносную "вакцинацию". Конечно, эти уцелевшие с каждой новой "прививкой" снова подвергаются с 15% вероятностью быть убитыми или искалеченными "ковид-вакциной". Джон О'Луни не говорит, есть ли какая-либо маркировка, отличающая пузырёк с плацебо от пузырька с ген-отравой. Он считает, что "вакцинация" тем или иным содержимым ведётся вслепую, по принципу "русской рулетки". Однако я уверен, что такие маркировки или иные заметные различия (пусть неизвестные тем, кто непосредственно вкалывают людям отраву), обязательно должны быть - ради уверенности миллиардерской сатанистской нечисти в том, что ненароком не погубят "своих".

Из этого кроме всего прочего следует, что режим Иудушки Капутина - это оккупационный режим милостью западного империализма. Ведь этот режим соучаствует в афере "ковид" массовым убийством "дорогих россиян" при помощи "спутника" и прочих ген-токсинов, лживо называемых "ковид-вакцинами".

Такие вот дела. Закулисная шайка сатанистов-мультимиллиардеров вот уже второй год ведёт операцию "пандемия ковид" по массовому уничтожению человечества руками коррумпированных политиканов и бюрократов, понуждающих население своих стран к "ковид-прививкам". Проклятые фашистские гады, чтоб вам всем сгинуть в преисподнюю!!!

В следующем месяце надеюсь узнать об этом больше и написать здесь. Ну а теперь, чтобы отвлечь вас от тяжелых мыслей, немного фантастики из 1960-х, когда всем на Земле казалось, что массовые убийства гражданского населения совершают не врачи, а лишь американские вояки во Вьетнаме, но никак не в странах западной "демократии"...

* * *

А и Б Стругацкие:

"УЛИТКА НА СКЛОНЕ

Глава 2

(...) На улице Кандид снова обтер с себя ладонями пот. Продолжение следовало. Рядом кто-то хихикнул и закашлялся. Кандид обернулся. Из травы поднялся старец, погрозил узловатым пальцем и сказал:

– В Город, значит, нацелились. Интересно затеяли, да только до Города никто еще живым не доходил, да и нельзя. Хоть у тебя голова и переставленная, а это ты понимать должен...

Кандид свернул направо и пошел по улице. Старец, путаясь в траве, некоторое время плелся следом, бормотал: «Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином... Например, нельзя без старосты или без собрания, а со старостой или с собранием, наоборот, можно, но опять же не в любом смысле...» Кандид шел быстро, насколько позволяла томная влажная жара, и старец понемногу отстал.

На деревенской площади Кандид увидел Слухача. Слухач, пошатываясь и заплетая кривые ноги, ходил кругами, расплескивая пригоршнями коричневый травобой из огромного горшка, подвешенного на животе. Трава позади него дымилась и жухла на глазах. Слухача надо было миновать, и Кандид попытался его миновать, но Слухач так ловко изменил траекторию, что столкнулся с Кандидом носом к носу.

– А-а, Молчун! – радостно закричал он, поспешно снимая с шеи ремень и ставя горшок на землю. – Куда идешь, Молчун? Домой, надо думать, идешь, к Наве, дело молодое, а не знаешь ты, Молчун, что Навы твоей дома нету, Нава твоя на поле, вот этими глазами видел, как Нава на поле пошла, хочешь теперь верь, хочешь не верь... Может, конечно, и не на поле, дело молодое, да только пошла твоя Нава, Молчун, по во-он тому переулку, а по тому переулку, кроме как на поле, никуда не выйдешь, да и куда ей, спрашивается, идти, твоей Наве? Тебя, Молчуна, может, разве искать...

Кандид снова попытался его обойти и снова каким-то образом оказался с ним носом к носу.

– Да и не ходи ты за ней на поле, Молчун, – продолжал Слухач убедительно. – Зачем тебе за нею ходить, когда я вот сейчас траву побью и всех сюда созову: землемер тут приходил и сказал, что ему староста велел, чтобы он мне сказал траву на площади побить, потому что скоро будет тут собрание, на площади. А как будет собрание, так все сюда с поля и заявятся, и Нава твоя заявится, если она на поле пошла, а куда ей еще по тому переулку идти, хотя, подумавши-то, по тому переулку и не только на поле попасть можно. А можно ведь...

Он вдруг замолчал и судорожно вздохнул. Глаза его зажмурились, руки как бы сами собой поднялись ладонями вверх. Лицо расплылось в сладкой улыбке, потом оскалилось и обвисло. Кандид, уже шагнувший было в сторону, остановился послушать. Мутное лиловатое облачко сгустилось вокруг голой головы Слухача, губы его затряслись, и он заговорил быстро и отчетливо, чужим, каким-то дикторским голосом, с чужими интонациями, чужим, не деревенским стилем и словно бы даже на чужом языке, так что понятными казались только отдельные фразы:

– На дальних окраинах Южных земель в битву вступают все новые... Отодвигается все дальше и дальше на юг... Победного передвижения... Большое разрыхление почвы в Северных землях ненадолго прекращено из-за отдельных и редких... Новые приемы заболачивания дают новые обширные места для покоя и нового продвижения на... Во всех поселениях... Большие победы... Труд и усилия... Новые отряды подруг... Завтра и навсегда спокойствие и слияние...

Подоспевший старец стоял у Кандида за плечом и разъяснял азартно: «Во всех поселениях, слышал?.. Значит, и в нашем тоже... Большие победы! Все время ведь твержу: нельзя... Спокойствие и слияние – понимать же надо... И у нас, значит, тоже, раз во всех... И новые отряды подруг, понял?..»

Слухач замолчал и опустился на корточки. Лиловое облачко растаяло. Старец нетерпеливо постучал Слухача по лысому темени. Слухач заморгал, потер себе уши.

– О чем это я? – сказал он. – Передача, что ли, была? Как там Одержание? Исполняется или как?.. А на поле ты, Молчун, не ходи. Ты ведь, полагаю, за своей Навой идешь, а Нава твоя...

Кандид перешагнул через горшок с травобоем и поспешно пошел прочь. Старца вскоре не стало слышно – то ли он сцепился со Слухачом, то ли запыхался и зашел в какой-нибудь дом отдышаться и заодно перекусить.

Дом Кулака стоял на самой окраине. Замурзанная старуха, не то мать, не то тетка, сказала, недоброжелательно фыркая, что Кулака дома нету, Кулак в поле, а если бы был в доме, то искать его в поле было бы нечего, а раз он в поле, то чего ему, Молчуну, тут зря стоять.

В поле сеяли. Душный стоячий воздух был пропитан крепкой смесью запахов, разило потом, бродилом, гниющими злаками. Утренний урожай толстым слоем был навален вдоль борозды, зерно уже тронулось. Над горшками с закваской толклись и крутились тучи рабочих мух, и в самой гуще этого черного, отсвечивающего металлом круговорота стоял староста и, наклонив голову и прищурив один глаз, внимательно изучал каплю сыворотки на ногте большого пальца. Ноготь был специальный, плоский, тщательно отполированный, до блеска отмытый нужными составами. Мимо ног старосты по борозде в десяти шагах друг от друга гуськом ползли сеятели. Они больше не пели, но в глубине леса все еще гукало и ахало, и теперь было ясно, что это не эхо.

Кандид пошел вдоль цепи, наклоняясь и заглядывая в опущенные лица. Отыскав Кулака, он тронул его за плечо, и Кулак сразу же, ни о чем не спрашивая, вылез из борозды. Борода его была забита грязью.

– Чего, шерсть на носу, касаешься? – прохрипел он, глядя Кандиду в ноги. – Один вот тоже, шерсть на носу, касался, так его взяли за руки – за ноги и на дерево закинули, там он до сих пор висит, а когда снимут, так больше уже касаться не будет, шерсть на носу...

– Идешь? – коротко спросил Кандид.

– Еще бы не иду, шерсть на носу, когда закваски на семерых наготовил, в дом не войти, воняет, жить невозможно, как же теперь не идти – старуха выносить не желает, а сам я на это уже смотреть не могу. Да только куда идем? Колченог вчера говорил, что в Тростники, а я в Тростники не пойду, шерсть на носу, там и людей-то в Тростниках нет, не то что девок, там если человек захочет кого за ногу взять и на дерево закинуть, шерсть на носу, так некого, а мне без девки жить больше невозможно, меня староста со свету сживет... Вон стоит, шерсть на носу, глаз вылупил, а сам слепой, как пятка, шерсть на носу... Один вот так стоял, дали ему в глаз, больше не стоит, шерсть на носу, а в Тростники я не пойду, как хочешь...

– В Город, – сказал Кандид.

– В Город – другое дело, в Город я пойду, тем более, говорят, что никакого Города вообще и нету, а врет о нем этот старый пень – придет утром, половину горшка выест и начинает, шерсть на носу, плести: то нельзя, это нельзя... Я его спрашиваю: а кто ты такой, чтобы мне объяснять, что мне нельзя, а что можно, шерсть на носу? Не говорит, сам не знает, про Город какой-то бормочет...

– Выходим послезавтра, – сказал Кандид.

– А чего ждать? – возмутился Кулак. – Почему это послезавтра? У меня в доме ночевать невозможно, закваска смердит, пошли лучше сегодня вечером, а то вот так один ждал-ждал, а как ему дали по ушам, так он и ждать перестал, и до сих пор не ждет... Старуха же ругается, житья нет, шерсть на носу! Слушай, Молчун, давай старуху мою возьмем, может, ее воры отберут, я бы отдал, а?

– Послезавтра выходим, – терпеливо повторил Кандид. – И ты молодец, что закваски приготовил много. Из Выселок, знаешь...

Он не закончил, потому что на поле закричали.

– Мертвяки! Мертвяки! – заорал староста. – Женщины, домой! Домой бегите!

Кандид огляделся. Между деревьями на самом краю поля стояли мертвяки: двое синих совсем близко и один желтый поодаль. Головы их с круглыми дырами глаз и с черной трещиной на месте рта медленно поворачивались из стороны в сторону, огромные руки плетьми висели вдоль тела. Земля под их ступнями уже курилась, белые струйки пара мешались с сизым дымком.

Мертвяки эти видали виды и поэтому держались крайне осторожно. У желтого весь правый бок был изъеден травобоем, а оба синих сплошь обросли лишаями ожогов от бродила. Местами шкура на них отмерла, полопалась и свисала лохмотьями. Пока они стояли и присматривались, женщины с визгом убежали в деревню, а мужики, угрожающе и многословно бормоча, сбились в толпу с горшками травобоя наготове.

Потом староста сказал: «Чего стоим, спрашивается? Пошли, чего стоять!» – и все неторопливо двинулись на мертвяков, рассыпаясь в цепь. «В глаза! – покрикивал староста. – Старайтесь в глаза им плеснуть! В глаза бы попасть хорошо, а иначе толку мало, если не в глаза...» В цепи пугали: «Гу-гу-гу! А ну, пошли отсюда! А-га-га-га-га!» Связываться никому не хотелось.

Кулак шел рядом с Кандидом, выдирая из бороды засохшую грязь, кричал громче других, а между криками рассуждал: «Да не-ет, зря идем, шерсть на носу, не устоят они, сейчас побегут... Разве это мертвяки? Драные какие-то, где им устоять... Гу-гу-гу-у! Вы!» Подойдя к мертвякам шагов на двадцать, люди остановились. Кулак бросил в желтого ком земли, тот с необычайным проворством выбросил вперед широкую ладонь и отбил ком в сторону. Все снова загугукали и затопали ногами, некоторые показывали мертвякам горшки и делали угрожающие движения. Травобоя было жалко, и никому не хотелось потом тащиться в деревню за новым бродилом, мертвяки были битые, осторожные – должно было обойтись и так.

И обошлось. Пар и дым из-под ног мертвяков пошел гуще, мертвяки попятились. «Ну, всё, – сказали в цепи, – не устояли, сейчас вывернутся...» Мертвяки неуловимо изменились, словно повернулись внутри собственной шкуры. Не стало видно ни глаз, ни рта – они стояли спиной. Через секунду они уже уходили, мелькая между деревьями. Там, где они только что стояли, медленно оседало облако пара.

Люди, оживленно галдя, двинулись обратно к борозде. Выяснилось вдруг, что пора уже идти в деревню на собрание. Пошли на собрание. «На площадь ступайте, на площадь... – повторял каждому староста. – На площади собрание будет, так что идти надо на площадь...» Кандид искал глазами Хвоста, но Хвоста в толпе что-то не было видно. Пропал куда-то Хвост. Кулак, трусивший рядом, говорил:

– А помнишь, Молчун, как ты на мертвяка прыгал? Как он, понимаешь, на него прыгнет, шерсть на носу, да как его за голову ухватит, обнял, будто свою Наву, шерсть на носу, да как заорет... Помнишь, Молчун, как ты заорал? Обжегся, значит, ты, потом весь в волдырях ходил, мокли они у тебя, болели. Зачем же ты на него прыгал, Молчун? Один вот так на мертвяка прыгал-прыгал, слупили с него кожу на пузе, больше теперь не прыгает, шерсть на носу, и детям прыгать закажет... Говорят, Молчун, ты на него прыгал, чтобы он тебя в Город унес, да ведь ты же не девка, чего он тебя понесет, да и Города, говорят, никакого нет, это все этот старый пень выдумывает слова разные – Город, Одержание... А кто его, это Одержание, видел? Слухач пьяных жуков наглотается, как пойдет плести, а старый пень тут как тут, слушает, а потом бродит везде, жрет чужое и повторяет...

– Я завтра с утра на Выселки иду, – сказал Кандид. – Вернусь только к вечеру, днем меня не будет. Ты повидай Колченога и напомни ему про послезавтра. Я напоминал и еще напоминать буду, но и ты тоже напомни, а то еще убредет куда-нибудь...

– Напомню, – пообещал Кулак. – Я ему так напомню, что последнюю ногу отломаю.

На площадь сошлась вся деревня, болтали, толкались, сыпали на пустую землю семена – выращивали подстилки, чтобы мягко было сидеть. Под ногами путались детишки, их возили за вихры и за уши, чтобы не путались. Староста, бранясь, отгонял колонну плохо обученных муравьев, потащивших было личинки рабочей мухи прямо через площадь, допрашивал окружающих, по чьему же это приказу муравьи здесь идут и что же это такое за безобразие. Подозревали Слухача и Кандида, но точно выяснить было уже невозможно.

Кандид отыскал Хвоста, хотел заговорить с ним, но не успел, потому что собрание было объявлено, и первым, как всегда, полез выступать старец. О чем он выступал, понять было невозможно, однако все сидели смирно, прислушивались и шикали на возившихся ребятишек, чтобы не возились. Некоторые, устроившись особенно удобно – подальше от горячих солнечных пятен, – дремали.

Старец долго распространялся о том, что такое «нельзя» и в каких оно встречается смыслах, призывал к поголовному Одержанию, грозился победами на Севере и на Юге, бранил деревню, а заодно и Выселки, что везде есть новые отряды подруг, а ни в деревне, ни на Выселках – нет, и ни спокойствия нет, ни слияния, и происходит это оттого, что люди забыли слово «нельзя» и вообразили себе, будто теперь все можно, а Молчун, например, так и вовсе хочет уйти в Город, хотя его никто туда не вызывал, деревня за это ответственности не несет, потому что он чужой, но если окажется вдруг, что он все-таки мертвяк, а такое мнение в деревне есть, то вот тогда неизвестно, что будет, тем более что у Навы, хотя она тоже чужая, от Молчуна детей нет, и терпеть этого нельзя, а староста терпит...

К середине выступления староста тоже задремал, разморившись, но, услыхав свое имя, вздрогнул и сейчас же грозно гаркнул: «Эй! Не спать!»

– Спать дома будете, – сказал он, – на то дома и стоят, чтобы в них спать, а на площади никто не спит, на площади собрания собирают. На площади мы спать не позволяли, не позволяем и позволять никому не будем. – Он покосился на старца. Старец довольно кивнул. – Вот это и есть наше общее «нельзя». – Он пригладил волосы и сообщил: – На Выселках объявилась невеста. А у нас есть жених, известный вам всем Болтун. Болтун, ты встань и покажись... А лучше нет, ты лучше посиди так, мы тебя все знаем... Отсюда вопрос: отпускать Болтуна на Выселки или, наоборот, невесту с Выселок взять к нам в деревню... Нет-нет, ты, Болтун, посиди, мы без тебя решим... Кто там с ним рядом сидит, придержите его там хорошенько, пока собрание идет. А у кого есть мнение, тот пусть нам скажет.

Мнений оказалось два. Одни (больше соседи Болтуна) требовали, чтобы Болтуна поперли на Выселки – пусть-ка он там поживет, а мы тут. Другие же, люди спокойные и серьезные, живущие от Болтуна далеко, полагали, что нет, женщин стало мало, воруют женщин, и потому невесту надо брать к себе: Болтун – он хоть и Болтун, а детишки от него, надо полагать, все равно пойдут, это дело независимое. Спорили долго, горячо и сперва по существу. Потом Колченог неудачно выкрикнул, что время теперь военное, а все про это забывают. От Болтуна сразу отвлеклись. Слухач стал объяснять, что никакой войны нет и никогда не было, а есть и будет Большое Разрыхление Почвы. Да не Разрыхление, возразили в толпе, а Необходимое Заболачивание. Разрыхление давно кончилось, уже сколько лет как Заболачивание, а Слухачу невдомек, да и откуда ему знать, раз он Слухач. Поднялся старец и, выкатив глаза, хрипло завопил, что все это нельзя, что нет никакой войны, и нет никакого Разрыхления, и нет никакого такого Заболачивания, а есть, была и будет Поголовная Борьба на Севере и на Юге. Как же нет войны, шерсть на носу, отвечали ему, когда за чудаковой деревней полное озеро утопленников? Собрание взорвалось. Мало ли что утопленники! Где вода, там и утопленники, за чудаковой деревней все не как у людей, и чудакова деревня нам не указ, они с глины едят, под глиной живут, жену-то ворам отдал, а теперь на утопленников ссылаешься? Да никакие это не утопленники, и не борьба это, и не война, а Спокойствие это и Слияние в целях Одержания! А почему же тогда Молчун в Город идет? Молчун в Город идет – значит Город есть, а раз есть, то какая же может быть война – ясно, что Слияние!.. А мало ли куда идет Молчун? Один вот тоже шел, дали ему хорошенько по ноздрям, больше никуда не идет... Молчун потому и идет в Город, что Города нет, знаем мы Молчуна, Молчун дурак-дурак, а умный, его, Молчуна, на кривой не объедешь, а раз Города нет, то какое же может быть Слияние?.. Нет никакого Слияния, одно время, правда, было, но уже давно нет... Так и Одержания уже нет!.. Это кто там кричит, что нет Одержания? Ты в каком это смысле кричишь? Ты это что?.. Болтуна! Болтуна держите!.. Эх, не удержали Болтуна! Что же вы Болтуна не удержали?..

Кандид, зная, что теперь это надолго, попытался начать разговор с Хвостом, но Хвосту было не до разговоров. Хвост кричал, надсаживаясь:

– Одержание?! А мертвяки почему?! Про мертвяков молчите, потому что знать не знаете, что о них и думать, вот и кричите про всякое Одержание!..

Покричали про мертвяков, потом про грибные деревни, потом устали и начали затихать, утирая лица, обессиленно отмахиваясь друг от друга, и скоро обнаружилось, что все уже молчат, а спорят только старец и Болтун. Тогда все опомнились. Болтуна посадили, навалились, напихали ему в рот листьев. Старец еще некоторое время говорил, но потерял голос и не был слышен. Тогда встал взъерошенный представитель от Выселок и, прижимая руки к груди, искательно озираясь, стал сорванным голосом просить, чтобы Болтуна к ним на Выселки не отдавали, не надо им Болтуна, сто лет без Болтуна жили и еще сто лет проживут, а чтобы взяли невесту к себе, и тогда за приданым Выселки не постоят, сами увидите... Начинать спор снова ни у кого уже не было сил – обещали подумать и решить потом, тем более что не горит."

-

ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ В. САРЖЕНТА "БИТВА ЗА РАЗУМ"-3

"Эмоциональная разрядка - пивом или вином - и дикие ритмичные пляски также были частью древних обрядов культа Диониса; но у греков было свое слово для этого - катарсис или «очищение». Представьте себе, скольким людям, страдающим неврозами заторможенности, помогали внезапные неспецифические эмоциональные встряски. Одни исцелялись от истерической слепоты внезапным громким раскатом грома; а у других восстанавливалась способность пользоваться ногами после сильного эмоционального испуга, вызванного внезапным ударом по голове.

Когда стимулирование мозга* превышало пределы его способности выдерживать действие стресса, в конечном итоге следовало защитное торможение. Когда оно наступало, то могло происходить не только подавление внедрённых (implanted - ?!?!) ранее в мозг шаблонов поведения, но и бывшие ранее положительными условные рефлексы могли стать отрицательными, и наоборот. Подобным образом, применение слишком возбуждающих или слишком частых раздражений мозга может иногда заставлять одних людей, ставших жертвой этого, менять свои прежние шаблоны поведения на противоположные. А другие такие люди, вероятно, станут более внушаемыми, воспринимая все, что им говорят, даже бессмыслицу, как неопровержимую истину.

После ряда особенно серьезных эмоциональных встрясок у пациента иногда «клинит башку» в отношении взглядов на религию или политику или в его отношении к семье и друзьям; или это отношение может нарушаться и изменяться со страшной быстротой. У многих внушаемость может быть усилена, по крайней мере временно, многократной эмоциональной встряской. Пациента можно довести до того, что он будет принимать на веру различные прямые утверждения психотерапевта, которые ему никогда бы не смогли впарить в мозги адвокат, священник или семейный врач, когда он пребывал в более спокойном состоянии ума.

Окружающие считают человека «обыкновенным» или «нормальным» просто потому, что он перенял большинство их социальных стереотипов и шаблонов поведения; в сущности это означает, что он восприимчив к внушению и ему внушили единомыслие с большинством и в повседневных, и в чрезвычайных ситуациях. Людей, придерживающихся неординарных мнений, даже если после их смерти они будут признаны истинами, при жизни часто называют «сумасшедшими» или, по меньшей мере, «эксцентричными». Но именно то, что они могут придерживаться более прогрессивных или реакционных взглядов, неприемлемых для окружающих в целом, показывает, что они гораздо менее внушаемы, чем их «нормальные» современники.

Если бы обычный человеческий мозг (?!?!) не обладал особой способностью адаптироваться к постоянно изменяющейся окружающей среде - приобретать постоянно меняющиеся условные рефлексы и шаблоны реакций и временно подчиняться, когда дальнейшее сопротивление кажется бесполезным (?!?!), - человечество никогда бы не выжило, чтобы стать доминирующим видом млекопитающих.** Примечательно, что цирковые гипнотизеры, чтобы продемонстрировать свои способности внушения, обычно выбирают из публики самых заурядных желающих. Сильный и хорошо сложенный молодой солдат или беззаботный спортсмен, вероятно, окажутся легкими объектами. С другой стороны, гипнотизеры стараются игнорировать настороженных и беспокойных невротиков. Более высокая частота истерических явлений среди обычных людей под действием острого стресса, вызванного войной, по сравнению с таковой среди людей того же типа, уже в мирное время подвергавшихся значительному стрессу, или среди хронически беспокойных и невротических людей в мирное или военное время, является еще одним свидетельством (если оно вообще необходимо) того, о чем мы говорили, а именно, что среди наиболее лёгких жертв промывки мозгов или религиозного охмурёжа оказываются здоровые простаки- экстраверты.

Для этого субъекта надо напугать, рассердить, расстроить или эмоционально встревожить тем или иным образом, потому что все такие реакции могут вызвать изменения в функции мозга (?!?!), которые могут повысить его внушаемость или, возможно, побудить его отказаться от привычных условных рефлексов. Ненормальное состояние, которое свидетельствует о парадоксальной или ультра-парадоксальной активности мозга, вскоре исчезает. Пациент снова начинает проявлять нормальную агрессивность по отношению к миру, а не против самого себя, перестает ощущать ответственность за всё, что не удалось, и может даже сердито возражать лечащему врачу. В этот момент он снова становится поддающимся обычным формам внушения и психотерапии. Когда разум снова освобождается от смирительной рубашки торможения, бредовые идеи вины и неизбежной катастрофы рассеиваются и блекнут.

Политическая промывка мозгов подобным же образом наставляет на новый путь к спасению после того, как страх, гнев и другие сильные эмоции были возбуждены как средство разрушения старых буржуазных (?!) стереотипов мышления. Если коммунистическое (?!) евангелие будет воспринято, то любовь также может сменить страх; но отступников-уклонистов ждут суровые наказания, если они вернутся к старому. Как и следовало ожидать, экспериментальные данные Павлова на собаках и опыт лечения военных неврозов указывают на то, что и проповеди Уэсли (Wesley) в результате их чрезмерной эмоциональности, будь то положительной или отрицательной, тоже имели результатом заметно увеличенную вероятность обращения людей (в секту методистов):

(...)

В судебных процессах обвиняемых в колдовстве большое значение придавалось получению их собственных признаний как доказательств вины, даже если при этом применялись пытки. Сохранилось письмо, повествующее, что подозреваемые выдумывали улики против себя, как и в судебных процессах по делу об измене за "железным занавесом" во времена сталинщины. 24 июля 1528 года бургомистр Иоганнес Юниус написал его и тайно переправил своей дочери из тюрьмы для колдунов в Бамберге:

"Сотни тысяч раз желаю тебе спокойной ночи, моя горячо любимая дочь Вероника. Неповинным я попал в тюрьму, неповинным меня пытали, неповинным мне придётся умереть. Ибо тот, кто попадает в тюрьму для ведьм, должен быть ведьмой или подвергаться пыткам, пока он не выдумает это сам или - храни его бог - ему чего-нибудь не припомнят. Я расскажу, что они творили со мной... палач... зажал мне пальцы в тиски, так что кровь текла по ногтям и отовсюду, и в течение четырех недель я не мог пользоваться своими руками, как ты можешь видеть по моему почерку... После этого они сначала раздели меня, связали мне руки за спиной и подвесили меня на дыбе. Тогда я почувствовал, что Небу и Земле пришел конец; восемь раз они подтягивали меня и снова роняли, так что я страдал от ужасной агонии. Палач сказал: "Господин бургомистр, я умоляю вас, ради бога, признайтесь в чем-то, будь то правда или нет, потому что вы не сможете вынести пыток, которым вас ещё подвергнут, и даже если вы выдержите их все, вы не избежите казни".

Бургомистр Юниус попросил день на то, чтобы подумать еще раз, придумал историю о шабаше ведьм и, под угрозой дальнейших пыток, назвал как присутствовавших там разных людей; он также признался и в других преступлениях.

В письме далее говорится: "Дорогое дитя, вот тебе мое признание, за которое мне придется умереть. Это всё сплошная ложь и выдумки, да поможет мне бог. Все это я был вынужден сказать из-за страха перед пытками, которыми мне угрожали сверх того, что я уже перенес. Ибо они никогда не прекращают пытки, пока кто-то в чем-то не признается; каким бы хорошим он ни был, он должен быть колдуном. Никому этого не избежать..." На полях своего письма бургомистр также написал: "Дорогое дитя, сразу шесть человек дали показания против меня: канцлер, его сын ... всё ложь, всё по принуждению, как они сами мне рассказали, и просили у меня прощения ради бога, прежде чем были казнены".

Мы уже описали некоторые методы, используемые в ряде стран для создания состояния повышенной внушаемости у заключенных, которые подвергаются перекрестному допросу. В России*** заключенного обычно лишали нормального сна; его допрашивали ночью и не давали уснуть днем. Яркий свет, постоянно горящий в его камере, и приказ, согласно которому он должен держать руки и лицо над одеялом, если он приляжет, теоретически были мерами предосторожности против попытки побега или самоубийства, но в действительности это было придумано, чтобы не дать ему отдохнуть сном в тепле и темноте. Стыпулковски (Stypulkowski) так описывает путь в комнату допросов:

"Сам путь был зловещим. Все способствовало этому: руки, заложенные за спину, темные пустые коридоры, проволочная сетка в пролёте лестницы, угрюмое поведение молчащего конвоира, ритм его движений и щёлканья языком. Это распаляло воображение относительно того, что со мной произойдет через несколько минут. Куда они меня вели и зачем?

Инсценировка играла важную роль в методах дознания, которые были применены ко мне. Всё оставалось намёками до последнего дня, хотя после многих хождений такого рода я уже знал, как хорошо объезженная лошадь, где мне придется отвернуться лицом к стене и схватят ли меня конвоиры за правую или левую руку."

Прошлая жизнь заключенного также рассматривается во всех мельчайших подробностях, чтобы выявить любой конкретный инцидент, который для него особенно болезнен. Обнаружив больное место, допрашивающие действуют в духе совета Финни (Finney) и продолжают копаться в любом случае, который «животрепещет» в сознании заключенного. Между тем заключенный худеет, становится физически изможденным и с каждым часом нервничает все больше и больше. Его мысли путаются; попытки вспомнить, что он сказал на предыдущих допросах и, таким образом, связать показания в единое целое, становится все труднее. Иногда его заставляют заполнять длинные анкеты, цель которых состоит в том, чтобы еще больше утомить его, а не получить какую-либо новую ценную информацию.

Когда его память о своих ответах в предыдущих анкетах начинает отказывать, то трудность придерживаться одной и той же линии показаний тревожит его всё больше и больше. Наконец, если какая-нибудь случайность не вызовет преждевременного окончания допросов, его мозг (?!?!) становится слишком дезорганизованым, чтобы реагировать нормально; он может стать запредельно заторможенным, уязвимым для внушений; могут наступить парадоксальная и ультра-парадоксальная фазы, и подследственный в конце концов безоговорочно капитулирует.

(...)

Для того, чтобы вызвать ненормальные состояния активности мозга, могут быть использованы многие другие виды стресса. Сидящего на стуле человека можно заставлять бесконечно удерживаться от мочеиспускания; или во время долгих допросов ему в глаза могут светить яркой лампой. Вот что написал арестованный западноберлинский журналист, которого в восточногерманской тюрьме принуждали сознаться следующим образом:

"Пытки заключались в том, что ему не давали спать в течение десяти дней. Днем спать запрещали. Ночью, когда он лежал в камере под ярким электрическим светом, его будили каждые пятнадцать минут. Через пятнадцать минут после "отбоя'' его будили стуком в дверь камеры, ещё через пятнадцать минут раздавался пронзительный свист, а затем электрический свет был подключен к автоматическому устройству, чередующему тусклый красный свет с ярким белым светом от мощной лампы... Это повторялось ночь за ночью в течение десяти ночей, пока [он] не потерял сознание с приступами дрожи и галлюцинациями.

После этого процесса размягчения его сочли годным для допросов, который проводили почти каждую ночь в течение шести-семи часов сперва в течение трех месяцев и потом еще двух месяцев. Допрос длился бесконечно долго, потому что следователь преднамеренно записывал противоположное тому, что сказал заключенный, а затем начинал обстоятельно заносить новые и исправленные показания.

Все эти методы утомляют и истощают мозг и, таким образом, ускоряют наступление защитного торможения мозга и, следовательно, внушаемости ему одного и того же обвинения, непрерывно, час за часом, повторяемого следователем. Еще одно средство привести заключенного в ненормальное состояние, особенно того, кто ранее был авторитетным или влиятельным человеком, состоит в том, чтобы заставить его носить старую и плохо сидящую тюремную одежду с брюками, которые он должен поддерживать собственными руками, и оставлять его небритым - под предлогом того, что в его одежде могут быть спрятаны деньги или яд, и что он может попытаться покончить жизнь самоубийством с помощью ремня или подтяжек. Потом к нему обращаются не по имени, а по номеру камеры, и заставляют обращаться к тюремщикам всякий раз только с их полным чином и должностью. Такая внезапная социальная деградация может оказаться наиболее эффективной.

Для флегматичных и стойких людей придумано множество дополнительных методов стресса, которые могут оставаться в рамках закона против применения пыток или физического насилия. Один из них - это сперва одиночное заключение на ранних стадиях дознания; а затем, когда у заключенного появляются признаки ненормальности, но он все еще недостаточно внушаем, чтобы признаться в том, что от него требуют, его помещают в камеру с двумя или тремя другими заключенными. Это - «подсадные утки», осведомители, которым даны инструкции симпатизировать ему, сочувствовать ему с его проблемами и по возможности внушить ему сознаться в преступлении, понести наказание и покончить с этим делом. Подсадные утки - это обычно заключенные, которые сломались в результате такого же обращения и искренне убеждены в необходимости «сотрудничества» со следствием. Влияние, которое они оказывают - это влияние прирученного слона на только что пойманного; дрессированной цирковой собаки на отловленную одичавшую; безоговорочно правоверного на человека, все еще сопротивляющегося религиозному охмурежу.

Кроме того, существует старая хитрость, столь же старая, как и испанская инквизиция, - предъявить стойкому заключенному реальное или мнимое признание некоего сообщника, обвиняемого в том же преступлении. «Теперь нам всё ясно; вам и самому лучше бы чистосердечно сознаться». Его мягко упрекают, что преданность друзьям и семье - это ошибка, и уверяют, что даже если его признание больше не требуется, поскольку его вина уже доказана показаниями других обвиняемых, для него же самого будет лучше, если он официально признается. Это обеспечит ему более мягкий приговор и ускорит его возвращение как уважаемого и уважающего себя члена общества. Как и в случае религиозного обращения, сила этого метода заключается в указании пути, которым якобы можно избежать адских мук и в будущем получить спасение.

Вайсберг (Weissberg) повествует о менее изощренных средствах, использовавшихся в России во время сталинского террора для получения покаянных показаний:

"Он (Шалит) ненавидел заключенных, потому что они сопротивлялись ему и не были готовы сразу сознаться в том, что он требовал от них... Он был способен выкрикивать один и тот же вопрос шесть часов подряд без малейших изменений и без признаков усталости... Он повторял один и тот же вопрос тем же громким голосом и с одними и теми же жестами сотни - нет, я думаю, даже тысячи раз... Я часто спрашивал себя, был ли Шалит круглым идиотом. Неужели он не мог придумать, как сказать что-то по-другому?... Но постепенно я пришел к выводу, что он вовсе не дурак... Все, что он мог сделать, это стараться утомить своих последственных физически, и он использовал именно эту технику с железной логикой и большей решимостью, чем любой другой следователь, которого я когда-либо встречал. С точки зрения ГПУ он действовал правильно.

(...)

Этот Шалит был частью так называемой «системы конвейер», «бесконечной движущейся ленты», на которой обвиняемого «держали под непрерывным допросом днем и ночью, пока он не сломается». Поскольку следователи регулярно сменялись, это могло продолжаться бесконечно... Некоторые заключенные выдерживали даже пытки, однако мне известен лишь один человек, который сумел выстоять против «конвейера». Он так описывает чувства, которые испытывает тот, кто подвергается этому испытанию:

«Я смогу продержаться еще одну ночь, и еще одну, и потом еще одну ночь», - мог думать он. Но что дальше? Какой мне смысл? В их распоряжении - все время на свете. В какой-то момент я буду сломлен физически».

Вайсберг описывает более поздние стадии «конвейера», который он испытал на себе:

«Мои глаза превратились в два полных боли шара в голове, которая, казалось, вот-вот расколется, но железная рука все сильнее и сильнее сжимала ее. Четыре часа подряд Шалит повторял свой любимый вопрос... Когда Вайсбанд сменил его в восемь часов утра, я был почти без сознания... До девяти часов меня не отводили на завтрак. Туалет, умывание и еда - всё это я должен был успеть сделать за десять минут. Потом меня вернули на «конвейер».

Вайсберг сообщает, что спустя более чем сто сорок часов допросов:

«Красные круги вертелись у меня перед глазами, и мой мозг больше не работал. Комната поплыла. Боль была сильнее, чем когда-либо прежде, и, казалось, распространилась по всему моему телу... Но мне удалось продержаться до того, как вечером Вайсбанда не сменил Шалит».

Наконец он вспоминает:

«Была полночь седьмого дня моего «конвейера». Я сопротивлялся, пока не упал в обморок, но тогда меня побили. Мне не оставалось ничего другого, кроме как капитулировать и «признаться».

Однако позже Вайсберг отказался от этого признания, и ему пришлось опять попасть на «конвейер», пока он не сделал еще одно признание, тоже отозванное впоследствии.

При любом признаке слабости или беспамятства следователь может выйти из своей роли обвинителя и притвориться другом заключенного, сочувственно советуя ему признаться. Как один следователь сказал Стыпулковскому:

«Мне вас жалко. Я вижу, как вы устали. Я рад сообщить вам от имени властей, что Советское правительство не желает, чтобы вы лишились жизни или провели тридцать лет, гния в каком-нибудь концлагере в Сибири. Напротив, Советское правительство хочет, чтобы вы жили и работали свободным человеком».

Затем следователь выступал в традиционной роли религиозного проповедника:

«Сегодня вы должны решить, какой путь выберете на будущее. Вы могли бы стать министром, одним из руководителей нового общественного строя и работать на свою страну; а альтернатива - надеяться на защиту англосаксов, гнить в тюрьме и ждать конца».

Стыпулковски так отдает должное убедительности этого призыва: «На рассвете я должен был отразить и эту атаку, сильнейшую до сих пор».

Последняя мрачная стадия, когда заключенный сломлен и безоговорочно капитулирует, описана чрезвычайно хорошо: Вспоминая всё, что требовалось сделать, он спешит изложить это следователю, но путает реальные факты с тем, что ему было внушено позже. В своем стремлении признаться во всем он говорит о том, чего никогда не было, повторяет сплетни, которые когда-то слышал. А следователю и этого все еще недостаточно, поэтому заключенный пытается вспомнить что-то ещё - просто чтобы окончательно доказать, что он не намерен что-либо скрывать.

Заключенный по-прежнему полагается на свой интеллект, свои критические способности и свой характер, чтобы управлять собой и ограничивать свои показания констатацией безобидных фактов. Но в этом он ошибается. Он не осознает, что за несколько недель допросов его способности уменьшились, его способность рассуждать стала извращенной... он стал совсем другим человеком.

П. Бек и В. Годин, чья книга «Русские чистки - Russian Purge» также основана на их личном опыте допросов и тюремного заключения во время советских чисток 1936–1939 годов, подчеркивают, что если однажды подозреваемый решил «признаться», то:

«Метод допроса, который сотрудники НКВД гордо называют методом Ежова, заключался в том, чтобы сделать основной задачей арестованного создание всего обвинительного материала против самого себя... Гротескным результатом этого было то, что обвиняемые напрягали все силы, чтобы убедить своих следователей-судей в том, что их выдуманные «легенды» правдивы и представляют собой самые серьезные из возможных преступлений... Если они были бы отвергнуты, то это означало бы продолжение допросов до тех пор, пока «легенда» не будет изменена или заменена новой, связанной с достаточно серьезным политическим преступлением».

Как и при допросах ведьм и некритическом использовании некоторых психотерапевтических техник, полученные признания «порой отличались высокой степенью творческого воображения». Сообщали, например, о работнике фабрики учебных материалов, который «утверждал, что принадлежит к организации, целью которой было создание искусственных вулканов, чтобы взорвать весь Советский Союз».

Эх, вот бы машиной времени переместить из 1989-го Мишку-меченого, Бориску-алкаша, Гайдара, Чубайса, Иудушку Капутина и т.п. мразь в 1937-й, а оттуда - Троцкого и всех настоящих большевиков в 1989-й! Одного боюсь: что истинные предатели - горбачев, ельцин и путин - снюхались бы в 1937-м с кровавым подонком сталиным и совместно с ним сдали СССР Западу уже в 1941-м...

(...)

Я повторяю, что таким признаниям может поверить даже следователь, который слишком эмоционально увлечен и устал от их добывания. Стыпулковски также описывает изменения физического самочувствия, которые были преднамеренно вызваны, чтобы приблизить момент, когда он будет окончательно сломлен:

«Я полностью осознал это лишь тогда, когда столкнулся с [одним из] моих друзей в конце [двух месяцев] допросов... Я с трудом узнал его. Его глаза были беспокойными и безумными, глубоко запавшими в череп. Его кожа была желтой, морщинистой и покрытой испариной. Лицо этого скелета было в прыщах. Его тело непрерывно тряслось... Его голос был неуверенным и заикающимся от спазм: «Вы немного изменились», - сказал я... «Вы тоже», - ответил он, пытаясь улыбнуться. Себя-то я не видел без зеркала».

Одним из наиболее ужасных последствий этих безжалостных допросов, описанных жертвами, является то, что у них внезапно появляется симпатия к следователю, который так жестоко обращался с ними - грозное предупреждение о том, что уже могла наступить парадоксальная или ультра-парадоксальная фаза аномальной активности мозга, что они близки к критической точке и скоро «признаются». Ведь чем более стоек мнимый преступник, тем более длительным может быть результат промывки мозгов после того, как его окончательно сломят и заставят признаться: иногда ему придется пожертвовать многими годами своей дальнейшей жизни, чтобы психически выздороветь после такого изнасилования." (Конец перевода)

----

* Обратите внимание на это настырное повторение во всём тексте слóва "мозг", когда речь на самом-то деле идёт о поведении! Эта подмена слов не только искажает смысл, но и придаёт спекулятивному "учению Павлова об условных рефлексах" ложную видимость естественной науки, фальшивую претензию "знания" о том, что происходит в самом мозгу. А ведь это до сих пор никто не знает, в том числе всяческие шарлатаны-"трансгуманисты" вроде пустобрёха Курцвейля (Kurzweil).

Именно поэтому проф. Скиннер протестовал не только против вздорных фантазий менталистов-когнитивистов, но и против претензий натурфилософии Павлова и его эпигонов - "Высших Нервных Деятелей" - "объяснять" поведение недоказанными домыслами о "мозге", "условных рефлексах", "торможении", "нервной системе" и т.п., когда на самом-то деле и тогда, и теперь единственным объектом исследований поведения, доступным объективному наблюдению и экспериментированию, было и остаётся лишь само поведение.

** Я уже отмечал (например, в примечании (**) ко второй части этого текста, что если оперантная теория поведения, созданная отцом радикального бихевиоризма проф. Б.Ф. Скиннером, объективно описывает нормальное, здоровое поведение человека и животных, то "теория условных рефлексов" и прочая ахинея Павлова, именуемая в России "физиологией Высшей Нервной Деятельности", описывает явную, преднамеренно созданную патологию. Нельзя считать состояние стресса, шока и обморока "нормальным". Это подобно тому, как какой-нибудь горе-водитель восхищался бы тем, что мотор его автомобиля работает с перебоями и поминутно глохнет, вместо того, чтобы его отремонтировать. Мол, "как парадоксально и ультра-парадоксально запредельное торможение мотора!"

Поэтому вся белиберда об "условных рефлексах" и "запредельном торможении" не имеет ни малейшей научной ценности с точки зрения эволюции - ведь эволюция вида отбирает в нем как раз здоровые организмы, эффективно сопротивляющиеся губительным воздействиям (включая садистские "эксперименты" Павлова и его шайки мучителей собак), выбраковывая легко подверженные болезням, истощению и "нервным срывам" организмы. В природе не бывает ситуаций, когда можно и нужно "временно подчиняться, когда дальнейшее сопротивление кажется бесполезным". Волки и прочие хищники вовсе не "временно" съедают больных, ослабевших и просто отбившихся от стада овец.

*** Напоминаю, что эта книга была издана на Западе в самый разгар Холодной войны против СССР - в 1957году, уже после того, как Н.С. Хрущев разоблачил преступления и культ личности сталина-Джугашвили. Поэтому в книге важно описание садистских методов психологического террора назависимо от того, когда и где они применяются - в застенках антикоммунистической деспотии сталина, или в Абу Граибе, Гуантанамо и прочих пыточных центрах американского империализма, или в нынешней, продолжающейся уже второй год "операции ковид-19" сатанистской глобалистской закулисы миллиардеров с целью массового истребления человечества генно-токсичными "прививками от ковид" и полного порабощения всех уцелевших. (Примечания behaviorist-socialist)

-

ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ В. САРЖЕНТА "БИТВА ЗА РАЗУМ"-2

"А женщины, которые постоянно боялись стать жертвой изнасилования, зачастую в результате самовнушения убеждены в том, что их уже на самом деле изнасиловал какой-то им известный или неизвестный мужчина. В сущности Павлов считал, что то, что психиатры называют феноменом «проекции» и «интроекции» - когда стойкий страх или желание внезапно проецируется наружу или вовнутрь, превращаясь в кажущуюся реальность, - можно было бы объясненить физиологически как локальное торможение в головном мозге.

Например, в июне 1944 года в больницы неотложной помощи в Англии поступало много контуженных взрывом пациентов как с плацдарма в Нормандии, так и из разрушенного Лондона. Некоторые из них проявляли все обычные симптомы тревоги и депрессии, наблюдаемые в психиатрической практике мирного времени. А другие находились в состоянии простого, но глубокого изнеможения, обычно сопровождаемого очень заметной потерей веса. Третьи регулярно совершали резкие и некоординированные подергивания и корчи, которые сопровождались временной потерей дара речи, заиканием или, возможно, попытками сказать что-то залпом. Одна группа пациентов даже погрузилась в состояние обморока и ступора разной степени тяжести.

Именно в этих острых случаях книга Павлова «Условные рефлексы и психиатрия», которую мы тогда изучили впервые, оказалась наиболее поучительной: аналогия между их поведением и поведением собак Павлова при экспериментальном стрессе сразу бросилась в глаза. Подробные описания указывали на непреодолимое влияние страха смерти и продолжающегося стресса на развитие фронтового изнеможения.

Он также подчеркивал, что первой реакцией людей на военные действия был страх... Но преобладающее большинство людей преодолевало свой страх, приобретало боевой опыт и становилось уверенными в себе бойцами.

И только после определенного срока в боевой обстановке, который был разным в зависимости от личных данных и тяжести боёв, появлялись первые признаки фронтового изнеможения. «Защитное торможение», о котором Павлов писал в своем исследовании о собаках, проливало свет на то, что следовало дальше:

Бойцы ощущали состояние постоянной усталости, не исчезавшее после нескольких дней отдыха. Они теряли способность опознавать различные звуки боя. Они стали неспособны отличать звуки своей от вражеской артиллерии и бомбардировки, а также их направление.

Симптомы возбуждения также могли стать неконтролируемыми. Иначе говоря, люди легко пугались и приходили в замешательство, теряли уверенность в себе и погружались в ступор. Они стали раздражительными, часто «срывались», чрезмерно реагировали на все раздражители; например, они затевали скандалы при малейшей провокации, тогда как ранее осторожно и адекватно реагировали на различные стимулы.

Суонк (Swank) пишет о заключительном драматическом переключении с возбуждения на торможение, которое также было отмечено Павловым у его собак. За этим состоянием общей гиперактивности подспудно следовала другая группа симптомов, которую ранее называли «эмоциональной опустошенностью». Люди становились вялыми и пассивными, они умственно и физически деградировали, становились рассеянными и им становилось все труднее запоминать детали. Это сопровождалось безразличием и апатией, а также пустым апатичным выражением лица... Одинаковость этих историй при последующей проверке свидетельствовала о том, что по большей части эти симптомы не преувеличивались или симулировались.

Он пишет, что прежде чем подвергнуться такому стрессу... в среднем бойцы были (вероятно) более психически стабильны, чем в среднем штатские, поскольку явно нестабильные индивиды были отстранены от участия в боях... В целом, рассматриваемые случаи были из рядов «подразделений с высоким боевым духом» и добровольцами. Представлялось очевидным, что уклонение от фронта играло небольшую роль и почти полностью ограничивалось людьми с коротким опытом участия в боях.

Это изнеможение от боёв может наступить всего лишь через пятнадцать или двадцать дней или наоборот, через сорок или пятьдесят дней, а не примерно через тридцать дней, как это было у большинства бойцов. Одно лишь кажется несомненным: практически все солдаты‑пехотинцы рано или поздно становятся невротиками, если они постоянно и достаточно долго подвергаются стрессу современного боя.

Постоянное напряжение силы воли и храбрости при определенных обстоятельствах может истощить мозг и ускорить наступление окончательного ступора. Если собаки активно соучаствуют в экспериментах, измеряющих их сопротивляемость стрессу, то их легче сломать: их собственные лояльные усилия приводят их к нервному срыву.

Представляется, что в норме нервная система человека, как и нервная система собаки, находится в состоянии динамического равновесия между возбуждением и торможением. Но при чрезмерном раздражении она может переключиться в такие же состояния чрезмерного возбуждения или чрезмерного торможения, которые Павлов описал у собак. Тогда мозг становится временно неспособным к своему обычному разумному функционированию.

(...)

В медицинской литературе приводятся многочисленные примеры этого феномена: как например, когда нормальные солдаты-фронтовики на передовой приходили в состояние сильного возбуждения, беспорядочно бегали по ничейной полосе или самоубийственно и бессмысленно бросались навстречу пулеметному огню. Было сообщение, что в 1945 году один солдат дважды пробирался вперед под обстрелом, чтобы помочь товарищу, которому оторвало ногу, но каждый раз, добравшись до него, становился настолько заторможенным, что оказывалось, что не может оказать ему первую помощь. Потом его внезапно охватило острое возбуждение, он несколько раз бился головой о дерево, бешено метался и кричал, требуя санитарную машину; когда она в конце концов приехала, то его насильно привязали к ней. Другой солдат после смерти товарища попытался в одиночку справиться с немецким танком; товарищи схватили его и отправили в психиатрический госпиталь. Такого рода неуправляемое возбуждение головного мозга, по-видимому, обычно связано с подавлением нормального мышления.*

«Эквивалентная» фаза запредельного торможения, описанная Павловым в его экспериментах на собаках, оказалась частым явлением среди наших пациентов-бойцов. Эти обычно энергичные и активные люди постоянно сидели и жаловались, что их больше ничего не интересует, что перестали испытывать радость или горе, что бы ни случилось. Эта фаза постепенно проходила после отдыха и лечения, но в некоторых случаях продолжалась долгое время.

Наблюдались также и примечательные примеры человеческого поведения, соответствующие «парадоксальной» фазе Павлова. До того, как мы прочли описания его экспериментов на собаках, мы не могли понять следующий случай. Пациент, ранее бывший совершенно нормальным, испытал очень сильный стресс от бомбардировок. Когда его попросили протянуть руки и показать доктору, не дрожат ли они, он повиновался; но тут внезапно обнаружил, что не может снова их опустить, пока за ним наблюдают. Это его обеспокоило, но, по его словам, хуже всего было то, что он мог их опустить, если только переставал себя к этому понуждать или думал о чем-то другом; он мог, например, автоматически опустить их, чтобы нащупать в кармане спичечный коробок. В сущности, сильный стимул, направленный на то, чтобы заставить себя сделать то, что хотелось, не действовал, но более слабый косвенный стимул оказывал действие.

У нас было ещё много пациентов, страдавших параличом конечностей из-за сильного испуга; чем сильнее они пытались ими двигать, тем более парализованными они становились. Но если они переставали беспокоиться об этом, то могли внезапно обнаружить, что паралич проходит. Эта парадоксальная фаза, по-видимому, наблюдается как в умственной, так и в физической работе. Простой пример - это состояние, которому подвержено большинство работников умственного труда при переутомлении: они пытаются вспомнить имена или слова, но не могут этого сделать, пока не прекратят упорствовать.

И в мирное, и в военное время у обычно агрессивных людей может развиться несвойственное чувство трусости и на какое-то время чувство бесполезности существования. А люди, которые обычно охотно наслаждаются жизнью, могут внезапно почувствовать сильнейшее желание смерти. Внезапное необъяснимое отвращение к людям, которых ранее любили или которыми восхищались, также наблюдается в этих парадоксальных и ультра-парадоксальных фазах, так же как и чрезвычайно агрессивное поведение, непредсказуемо чередующееся с жалким пресмыкательством.

Открытие Павловым того, что сильное очаговое возбуждение в одной области мозга собаки может вызвать массивное подавление рефлексов в других областях, представляется наиболее применимым к следующим примерам человеческого поведения. К нам поступали пациенты с дрожащими руками и пустыми, измученными или «обрадованными бомбежкой» лицами. Однако вскоре они могли прийти к врачу и потребовать выписки, чтобы вернуться к своим гражданским или военным обязанностям. Обычно врач предполагал, что пациент «несёт чушь», и говорил ему, чтобы он прекратил вести себя глупо и вернулся в свою палату. Но врачу, изучавшему эксперименты Павлова, было ясно, что такие просьбы могут быть вызваны временной фиксацией на идее необходимости выписаться из больницы и вернуться к работе любой ценой; и что это вызвало рефлекторное подавление всех мыслей о его плачевном физическом и нервном состоянии, что, безусловно, воспрепятствовало бы ему выполнять вообще какую-либо работу. Если бы ему тогда тихо сказали, что его возвращение к выполнению обязанностей надо отложить, и объяснили причины этого, он мог бы внезапно снова осознать, как дела обстоят на самом деле, и стал бы более сговорчивым. Выражение «обрадованный бомбежкой» было полезным неологизмом: оно прекрасно описывало то, как бомбёжка последующей реакцией страха может разрушить силу интегрированного мышления о прошлом, настоящем или будущем у переживших её, но сильно пострадавших.

А ведь успокоительные лекарства, правильно употребленные на месте или в специализированных центрах и госпиталях, могут быстро вернуть им нормальный образ мышления; это предполагает, что симптомы, в противном случае приписываемые моральной трусости или явной симуляции, часто были вызваны лишь временным нарушением нормального функционирования мозга.

(...)

Преобладание "тормозящих'' симптомов, когда жертва окончательно сломлена (важный вопрос, когда мы подходим к рассмотрению политической индоктринации и промывки мозгов), было продемонстрировано в 1942 году открытием и сообщением о том, что примерно во время (бегства английской армии из) Дюнкерка и "блицкрига" (с бомбардировками) Лондона не менее 144 на 1000 последовательных госпитализаций в центр лечения неврозов для гражданских и военных пациентов недалеко от Лондона страдали от временной потери памяти. Такая потеря памяти часто является простой тормозящей реакцией мозга на непреодолимый стресс, с которым он не может справиться никакими другими средствами; а психиатры мирного времени редко сталкиваются более чем с одним или двумя случаями такой конкретной истерической болезни за год.

Тенденция физического изнурения ускорять наступление нервного срыва под воздействием стресса была отмечена Павловым у своих собак; и то же самое явление наблюдалось всё снова и снова у наших пациентов. Людей с ранее стабильным темпераментом часто можно было отличить от нестабильных типов, отмечая, похудели они или нет перед тем, как стали жаловаться на болезнь. Во время Блицкрига многие гражданские лица стали жаловаться на невротические симптомы, и мы были не в состоянии понять, почему у них возникло такое сильное беспокойство из-за бомбардировок, хотя до того бомбардировки в течение нескольких недель или месяцев не повлияли на них. В таких случаях часто обнаруживалось, что они потеряли от пятнадцати до тридцати фунтов в весе перед тем, как проявилась постоянно растущая чувствительность к бомбардировкам как раздражителю. Но как только после серьезной потери веса наступили эти ненормальные реакции, их не всегда можно было устранить, снова откормив пациента; хотя это делалось в общих интересах его здоровья, скорее всего, всё оставалось неизменным.

У наиболее психически устойчивых типов нервный срыв может произойти только после потери 30 фунтов веса, вызванной недостатком питательной пищи, недостатком сна и аналогичными истощающими факторами, характерными для военного времени. Но пациенты, которые жаловались на подобные симптомы без потери веса и, следовательно, меньше сопротивлялись, скорее всего, были хроническими невротиками, которые вряд ли реагировали на любое обычное лечение.

Как только нарастание стресса вызовет у людей или собак состояние истерии, которое мозг больше не может переносить, то скорее всего наступает защитное торможение. Оно нарушает обычные обусловленные шаблоны поведения. У людей также обнаруживаются состояния значительно повышенной внушаемости, равно как и их противоположность, а именно - состояния, в которых пациент глух к любым внушениям, сколь бы разумными они ни были. Истерия вызывала внезапную и необъяснимую панику в большинстве войн, причём часто среди войск, известных своей стойкостью в боях.

Беспокойство, вызванное капитуляцией Франции, битвой за Британию и блицкригом, создало состояние, в котором большие группы людей были временно способны без критики воспринимать новые и порой странные убеждения. Механизм усиления состояния внушаемости будет неоднократно обсуждаться в следующих главах, поскольку он является одним из инструментов религиозной и политической индоктринации простых людей.

В таком состоянии тревожной истерии может быть подавлена способность к критике. «Кого боги хотят погубить, они прежде всего лишают разума». Таким образом, некоторых солдат и гражданских лиц, находящихся в состоянии острого невроза, невозможно успокоить никакими словами, сколь бы разумными они ни были; а другие принимают на веру утверждения, сколь бы глупыми они ни были. Полицейские во многих частях мира используют это подавление способности к критике и нормальному суждению, чтобы получить полные признания от арестованных, испытавших упадок сил или эмоциональный нажим, без необходимости причинять им физический вред (см. Главу IX). Это же явление может быть использовано психиатрами в лечебных целях, как будет показано позже. Оно позволяет им внушить новое отношение к жизни и новые модели поведения в надежде, что они вытеснят вредные.

Вызывая экспериментальные неврозы у своих собак, Павлов считал необходимым, как правило, добиться их содействия. Среди людей неврозы также наиболее распространены среди тех, кто пытаются преодолеть стресс, которому они подвергаются. Подобно собаке в экспериментальном устройстве, которая отказывается сотрудничать с экспериментотором, солдаты, которые убегают до первого выстрела, могут сохранить свою нервную систему в целости и сохранности и, таким образом, избежать серьезного нервного срыва, пока их не настигнут трудности, которых они до сих пор избегали. Уильям Гордон (William Gordon) опубликовал очень интересную статью на эту тему в 1948 году. Он указал, что зрелый мозг создает системы положительных и отрицательных условных реакций, с помощью которых человек адаптируется к окружающей среде, в основном основанных на его поведении в настоящем и на опыте прошлого, и что психическое здоровье определяется эффективностью такой адаптации.**

(...)

В самых разных сферах человеческого поведения есть множество других примеров. Неправильное обусловливание (поведения) в детстве или внезапная замена (положительного или отрицательного) обусловливания, вызванная нервным или психическим заболеванием в более позднем возрасте, может вызвать хаос в сексуальном поведении, которое может стать бесстыдно эротичным у ранее подавленных или полностью подавленным у людей с нормальными наклонностями.

Такой радикальный образ действий далеко не всегда был необходим. Некоторым пациентам, например, страдающим недавней потерей памяти, нужна лишь небольшая доза барбитурата, вводимая внутривенно, чтобы успокоить мозг; и это направит поток памяти в прежнее русло без дополнительных усилий. Эфир оказался более полезным в тех случаях, когда такое лечение оказывалось недостаточным; например, когда ненормальное поведение стало настолько организованным и зафиксированным, что стало напоминать «стереотипию», описанную Павловым в поведении его собак. Такое состояние может стать стойким, приводящим к инвалидности и не поддающимся более простым лечебным мерам. Однако массивное возбуждение, вызываемое эфиром и заканчивающееся состоянием запредельного торможения и коллапса, может разрушить весь порочный самопрозводящтйся шаблон поведения и вызвать быстрое возвращение к более нормальному психическому здоровью.

Чем дольше сохраняются ненормальные модели поведения, тем, естественно, труднее их снова удалить такими простыми методами, как только что описанные. Однако третий случай показывает, что стереотип мышления, продолжавшийся шесть месяцев и сопровождавшийся депрессией и истерией, иногда может быть излечен этим же способом.

Парализованная женщина, психически травмированная взрывом (немецкой ракеты Фау-2), под действием эфира пережила его снова с сильнейшими эмоциями и интенсивностью, описывая, как она была похоронена под обломками дома вместе со своим мужем, пока ее не спас брат. Она прервала свое описание отчаянным криком, зовя мужа. "Где ты? Где ты?" - она во весь голос повторила это несколько раз, в то же время ощупывая пальцами, словно ища его среди обломков. Пик эмоционального возбуждения наступил, когда она описала спасение, и в этот момент она внезапно упала, потеряв сознание. Когда она пришла в себя, она обнаружила, что полностью владеет своими конечностями и ясностью ума, без страхов и галлюцинаций. Улучшение сохранилось, а лечение инсулином привело её вес в норму.

Тем не менее, мы не всегда считали необходимым заставить пациента в таком переживании вспомнить точный случай, который спровоцировал срыв. Часто бывает достаточно, чтобы вызвать в нем состояние возбуждения, подобное тому, которое вызвало его невротическое состояние, и поддерживать его до тех пор, пока он не упадет в обморок; тогда его состояние начинает улучшаться. Таким образом, воображение используется для создания искусственных ситуаций или искажения реальных событий, особенно когда пациент, вспоминая реальный инцидент, вызвавший невроз, или переживая его заново под действием наркотиков, не достигает запредельной фазы припадка, необходимой для разрушения приобретенного шаблона болезненного поведения.

Некоторым пациентам-невротикам явно помогает выздороветь то, когда в сознании всплывают забытые воспоминания. И Фрейд, и Павлов в своих исследованиях деятельности человеческого и, соответственно, собачьего мозга предполагали, что подавленные эмоциональные инциденты могут вызывать острое генерализованное беспокойство.

Однако наш опыт Второй мировой войны показал, что провоцирование грубого возбуждения часто может иметь гораздо большее лечебное действие, чем повторное переживание какого-либо конкретного забытого или сохранившегося в памяти случая. Действительно, количество вызванного возбуждения оказалось определяющим фактором в успехе или неудаче многих попыток разрушить приобретенные шаблоны поведения. Эмоции, которые не доводили пациента до запредельного торможения и обморока, могли быть мало полезны.

Проще говоря: мы надеемся показать, что имеется примечательное фундаментальное сходство между, во-первых, поведением многих пациентов-невротиков во время и после эмоционального переживания; во-вторых, поведением обычных людей, подвергшихся внушающим страх проповедям могущественного проповедника; и, наконец, поведением преследуемых по политическим мотивам в полицейских участках и тюрьмах, где от них получают покаянные показания и внедряют им привычки «правильного мышления».

Эмоциональное переживание вновь под действием наркотиков - это, возможно, слишком напыщенно звучащая фраза для обыденных явлений: когда мужчине надо избавиться от того, что его беспокоит, он, вероятно, выпьет крепких напитков в надежде, что они развяжут ему язык на некоторое время. С другой стороны, крепкие напитки применяют буржуи, журналисты и спецслужбы, чтобы выудить у людей, которым трудно хранить секреты, ценные признания. А после успехов на поле боя или футбольном поле многие лишенные красноречия победители употребляют алкоголь, чтобы разрядить свои подавленные эмоции социально приемлемым способом. «Истина - в вине». Эмоции также можно разрядить энергичными танцами. Англичане отметили заключение перемирия в 1918 году дикими истерическими плясками."

---

* Тем, кому не верится, что такое самоубийственное поведение на войне - не единичное, а скорее массовое явление, и отнюдь не "невроз", а закономерное разумное желание покончить с жизнью, превращенной в непрерывную пытку, советую прочесть хотя бы последние страницы романа Ричарда Олдингтона "Смерть героя".

А если говорить по большому счёту, то нынешний мир под властью буржуйской падали с затеваемыми ею ради сверхприбылей непрекращающимися войнами, а теперь ещё и с кошмаром фальшивой "пандемии ковид"- это нечто вроде древнеримского цирка, на арене которого массы доходяг-гладиаторов убивают друг друга, а на трибунах сидит зажравшаяся, растленная, изнеженная буржуйская "элита" - миллиардеры, политиканы, бюрократы и масс-медиасты, которая при виде всей этой гнусной садистской клоунады на арене гадко хихикает и отпускает гнусные шуточки по адресу того или иного погибающего доходяги.

Уже только поэтому срочно необходима мировая социалистическая революция, которая даст возможность сконструировать методами бихевиористской социальной инженерии новый, гуманный мир социализма с солидарными общественными и межличностными отношениями между равными на месте нынешнего омерзительного садизма и хаоса капиталистических антиобщественных отношений между озверелыми одиночками-индивидуалистами, а буржуйскую "элиту" вытащит из бункеров и отправит на кровавую арену цирка истреблять друг друга до последнего.

Однако это легче представить себе, чем сделать. Меня до сих пор поражает непробиваемая тупость оболваниваемых масс-медиями окружающих меня немцев, ненавидящих людей, но обожающих своих любимцев - не менее глупых "породистых" уродливых собачонок - мопсов, бульдожек и такс. Немцы почти поголовно послушно и на полном сурьёзе принимают как должное садистскую откровенно фальшивую клоунаду "пандемии ковид" с губительными "прививками", считая её чем-то реальным, естественным и не подлежащим ни малейшему сомнению... (Примечание behaviorist-socialist)

** Подчеркнутое мною место - сжатое описание открытого в 1930-е годы проф. Скиннером оперантного обусловливания - формирования актов поведения их последствиями (то есть подкреплением). А этим в сущности втихомолку отрицается рефлекторный характер поведения. Мы видим тут яркий пример того, как иные ученые (в том числе Саржент и Гордон) изобретают вновь и вновь велосипед (или его части) вместо того, чтобы позаботиться о расширении своего круга чтения и вообще интеллектуального кругозора. (Примечание behaviorist-socialist)

-