Выкладываю
выдержки из главы 5 книги Троцкого "Преданная революция". Эта книга
целиком и многие другие труды Троцкого выложены здесь: http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/ . Сокращенные места представляют собой
повторы изложенного ранее или не имеющий принципиального значения материал, и
обозначены (...). Выделение текста подчёркиванием сделано мною.
Прежде всего надо
сказать, что после Октябрьской революции (в отличие от нынешнего засилья
мещанского невежества) публика отлично понимала суть слова "Термидор"
как термина из истории антифеодальной Великой Французской революции,
обозначающего контрреволюционный переворот
9 термидора 2-го года (27 июля 1794 года). Троцкий писал эту книгу в
1935-1936 годах, поэтому очевидно, что не только он, но и многие другие
большевики чётко видели контрреволюционную суть установленной сталиным
единоличной тиранической диктатуры. Именно стремление кровавого подонка сталина
жесточайшим образом подавить протесты большевиков и было причиной массовых
репрессий 1937 года.
Не только буржуйская купля-продажа, но и самодержавно-крепостническое насилие и произвол несовместимы с социализмом. В этой главе Троцкий разъясняет причины возникновения и суть антикоммунистического реакционного бюрократического режима, созданного Сталиным. Излагаемые факты свидетельствуют, что режим Сталина был не только реанимацией многих феодальных черт царского самодержавия, но и предтечей нынешнего предательского антикоммунистического олигархо-бюрократического режима оборотней Ельцина и Путина, который не только осуществил по указке проклятого западного империализма контрреволюционный капиталистический переворот и разорил Россию, но и довёл до мафиозной уголовщины антидемократический произвол сталинизма. Диктаторские режимы и Сталина, и Ельцина с Путиным представляют собой реакционные атавизмы пошлого мещанского перевоплощения гнилого царского самодержавия. Дальнейшие комментарии, как говорится, излишни.
* * *
Лев Давидович
Троцкий:
"Глава 5: СОВЕТСКИЙ ТЕРМИДОР
Почему победил
Сталин?
Историк Советского Союза не сможет не прийти к выводу, что
политика правящей бюрократии в больших вопросах представляла ряд противоречивых
зигзагов. Попытки объяснить или оправдать их "переменой
обстоятельств" явно несостоятельны. Руководить - значит хоть до
некоторой степени предвидеть. Фракция Сталина ни в малейшей степени не
предвидела тех неизбежных результатов развития, которые каждый раз обрушивались
ей на голову. Она реагировала на них в порядке административных рефлексов.
Теорию своего очередного поворота она создавала задним числом, мало заботясь о
том, чему учила вчера. На основании тех же неопровержимых фактов и
документов историк должен будет заключить, что так называемая "левая
оппозиция" давала несравненно более правильный анализ происходящим в
стране процессам и гораздо вернее предвидела их дальнейшее развитие.
Этому утверждению противоречит на первый взгляд тот простой факт,
что побеждала неизменно фракция, не умевшая будто бы далеко заглядывать вперед,
тогда как более проницательная группировка терпела поражение за поражением.
Такого рода возражение, напрашивающееся само собою, убедительно однако лишь для
того, кто мыслит рационалистически и в политике видит логический спор или
шахматную партию. Между тем политическая борьба есть по самой сути своей борьба
интересов и сил, а не аргументов. Качества руководства отнюдь не безразличны,
конечно, для исхода столкновения, но это не единственный фактор и, в последнем
счете, не решающий. К тому же каждый из борющихся лагерей требует руководителей
по образу и подобию своему.
Если Февральская революция подняла к власти Керенского и Церетели,
то не потому, чтоб они были "умнее", или "ловче", чем
правящая царская клика, а потому что они представляли, по крайней мере
временно, революционные народные массы, поднявшиеся против старого режима. Если
Керенский мог загнать Ленина в подполье и посадить других большевистских вождей
и тюрьму, то не потому, что превосходил их личными качествами, а потому, что
большинство рабочих и солдат шло еще в те дни за патриотической мелкой буржуазией.
Личное "преимущество" Керенского, если здесь уместно это слово,
состояло как раз в том, что он видел не дальше подавляющего большинства.
Большевики победили, в свою очередь, мелкобуржуазную демократию не личным
превосходством вождей, а новым сочетанием социальных сил: пролетариату удалось,
наконец, повести за собой неудовлетворенное крестьянство против буржуазии.
(...)
Достаточно известно, что каждая революция до сих пор вызывала
после себя реакцию или даже контр-революцию, которая, правда, никогда не
отбрасывала нацию полностью назад, к исходному пункту, но всегда отнимала у
народа львиную долю его завоеваний. Жертвой первой же реакционной волны
являлись, по общему правилу, пионеры, инициаторы, зачинщики, которые стояли во
главе масс в наступательный период революции; наоборот, на первое место
выдвигались люди второго плана в союзе со вчерашними врагами революции. Под
драматическими дуэлями "корифеев" на открытой политической сцене
происходили сдвиги в отношениях между классами и, что не менее важно, глубокие
изменения в психологии вчера еще революционных масс.
Отвечая на недоуменные вопросы многих товарищей о том, что
случилось с активностью большевистской партии и рабочего класса, куда девались
их революционная инициатива, самоотвержение и плебейская гордость; почему на
место всего этого обнаружилось столько подлости, трусости, малодушия и
карьеризма, Раковский ссылался на перипетии французской революции XVIII века и
приводил в пример Бабефа, который по выходе из тюрьмы Аббатства, тоже с недоумением
спрашивал себя, что сталось с героическим народом парижских предместий. Революция
- великая пожирательница человеческой энергии, индивидуальной, как и
коллективной. Не выдерживают нервы, треплется сознание, изнашиваются характеры.
События развертываются слишком быстро, чтоб убыль успевала возместиться
притоком свежих сил. Голод, безработица, гибель революционных кадров,
отстранение масс от управления, все это привело к такому физическому и
моральному оскудению парижских предместий, что им понадобилось больше трех
десятилетий для нового восстания.
(...) Вместо ожидавшегося благополучия в стране надолго воцарилась
зловещая нужда. К тому же наиболее выдающиеся представители рабочего класса
либо успели погибнуть в гражданской войне, либо поднялись несколькими ступенями
выше и оторвались от масс. Так, после беспримерного напряжения сил, надежд и
иллюзий, наступил длительный период усталости, упадка и прямого разочарования в
результатах переворота. Отлив "плебейской гордости" открывал место
приливу малодушия и карьеризма. На этой волне поднимался новый командующий
слой.
Немалую роль в формировании бюрократии сыграла демобилизация
миллионной Красной армии: победоносные командиры заняли ведущие посты в местных
советах, в хозяйстве, в школьном деле и настойчиво вводили всюду тот режим,
который обеспечил успехи в гражданской войне. Так со всех сторон массы
отстранялись постепенно от фактического участия в руководстве страной.
Внутренняя реакция в пролетариате вызвала чрезвычайный прилив
надежд и уверенности в мелкобуржуазных слоях города и деревни, пробужденных
НЭП'ом к новой жизни и все смелее поднимавших голову. Молодая бюрократия,
возникшая первоначально в качестве агентуры пролетариата, начинала теперь
чувствовать себя третейским судьей между классами. Самостоятельность ее
возрастала с каждым месяцем.
В том же направлении, притом с могущественной силой, действовала
международная обстановка. Советская бюрократия становилась тем увереннее в
себе, чем более тяжкие удары падали на мировой рабочий класс. (...)
В отношении причин поражений мирового пролетариата за последние 13
лет автору приходится сослаться на другие свои работы, где он пытался вскрыть
гибельную роль оторванного от масс и глубоко консервативного кремлевского
руководства в революционном движении всех стран. Здесь нас занимает прежде
всего тот неоспоримый и поучительный факт, что непрерывные поражения
революции в Европе и Азии, ослабляя международное положение СССР, чрезвычайно
укрепляли советскую бюрократию. Две даты особенно знаменательны в этом
историческом ряду. Во второй половине 1923 года внимание советских рабочих было
страстно приковано к Германии, где пролетариат, казалось, протягивал руки к
власти; паническое отступление немецкой коммунистической партии принесло
рабочим массам СССР тягчайшее разочарование. Советская бюрократия немедленно
открывает кампанию против "перманентной революции" и наносит левой
оппозиции первый жестокий удар. В течение 1926-27 г.г. население Советского
Союза переживает новый прилив надежд: все взоры направляются на этот раз на
Восток, где развертывается драма китайской революции. Левая оппозиция
оправляется от ударов и рекрутирует фаланги новых сторонников. К концу 1927
г. китайская революция разгромлена палачом Чан-кайши, которому руководство
Коминтерна буквально предало китайских рабочих и крестьян. Холодная волна
разочарования проходит по массам Советского Союза. После разнузданной травли в
печати и на собраниях, бюрократия решается наконец в 1928 г. провести массовые
аресты среди левой оппозиции.
Под знаменем большевиков-ленинцев сплотились, правда, десятки
тысяч революционных борцов. Передовые рабочие относились к оппозиции с
несомненной симпатией. Но симпатия эта оставалась пассивной: веры в то, что при
помощи новой борьбы можно серьезно изменить положение, у масс уже не было.
Между тем бюрократия твердила: "Ради международной революции оппозиция
собирается втянуть нас в революционную войну. Довольно потрясений! Мы заслужили
право отдохнуть. Мы сами у себя создадим социалистическое общество.
Положитесь на нас, ваших вождей!" Эта проповедь покоя тесно сплачивала
аппаратчиков, военных и штатских, и находила несомненный отклик у усталых
рабочих и особенно крестьянских масс. Может быть оппозиция и впрямь готова
жертвовать интересами СССР во имя идей "перманентной революции", спрашивали
они себя. На самом деле борьба шла из-за жизненных интересов советского
государства. Ложная политика Коминтерна в Германии обеспечила через десять
лет победу Гитлера, т.е. грозную военную опасность с Запада, а не менее ложная
политика в Китае укрепила японский империализм и чрезвычайно приблизила
опасность с Востока. Но периоды реакции больше всего характеризуются
недостатком мужества мысли.
Оппозиция оказалась изолированной. Бюрократия ковала железо, пока
горячо. Эксплоатируя растерянность и пассивность трудящихся, противопоставляя
их наиболее отсталые слои передовым, опираясь все смелее на кулака и вообще
мелкобуржуазного союзника, бюрократия в течение нескольких лет разгромила
революционный авангард пролетариата.
Было бы наивностью думать, будто неведомый массам Сталин вышел
внезапно из-за кулис во всеоружии законченного стратегического плана. Нет, прежде
еще, чем он нащупал свою дорогу, бюрократия нащупала его самого. Сталин
приносил ей все нужные гарантии: престиж старого большевика, крепкий характер,
узкий кругозор и неразрывную связь с аппаратом, как единственным источником
собственного влияния. Успех, который на него обрушился, был на первых порах
неожиданностью для него самого. Это был дружный отклик нового правящего слоя,
который стремился освободиться от старых принципов и от контроля масс и
которому нужен был надежный третейский судья в его внутренних делах. Второстепенная
фигура пред лицом масс и событий революции, Сталин обнаружил себя, как
бесспорный вождь термидорианской бюрократии, как первый в ее среде.
У нового правящего слоя скоро оказались свои идеи, свои чувства и,
что еще важнее, свои интересы. Подавляющее большинство старшего поколения
нынешней бюрократии стояло во время Октябрьской революции по другую сторону
баррикады (взять для примера хотя бы только советских послов: Трояновский,
Майский, Потемкин, Суриц, Хинчук и проч.) или, в лучшем случае, - в стороне от
борьбы. Те из нынешних бюрократов, которые в Октябрьские дни находились в
лагере большевиков, не играли в большинстве своем сколько-нибудь значительной
роли. Что касается молодых бюрократов, то они подобраны и воспитаны
старшими, нередко из среды собственных отпрысков. Эти люди не могли бы
совершить Октябрьской революции. Но они оказались как нельзя лучше
приспособлены, чтоб эксплоатировать ее.
Личные моменты в смене двух исторических глав, конечно, не
остались без влияния. Так, болезнь и смерть Ленина несомненно ускорили
развязку. Если бы Ленин прожил дольше, напор бюрократического могущества
совершался бы, по крайней мере в первые годы, более медленно. Но уже в 1926
году Крупская говорила в кругу левых оппозиционеров: "Будь Ильич жив, он
наверное уже сидел бы в тюрьме". Опасения и тревожные предвидения
самого Ленина были тогда еще свежи в ее памяти, и она вовсе не делала себе
иллюзий насчет его личного всемогущества против встречных исторических ветров и
течений.
Бюрократия победила не только левую оппозицию. Она победила
большевистскую партию. Она победила программу Ленина, который главную опасность
видел в превращении органов государства "из слуг общества в господ над
обществом". Она победила всех этих врагов - оппозицию, партию и Ленина - не
идеями и доводами, а собственной социальной тяжестью. Свинцовый зад
бюрократии перевесил голову революции. Такова разгадка советского
Термидора.
(...) Внутренний режим большевистской партии характеризовался
методами демократического централизма. (...) Свобода критики и идейной
борьбы составляла неотъемлемое содержание партийной демократии. Нынешнее учение
о том, будто большевизм не мирится с фракциями, представляет собою миф эпохи
упадка. На самом деле история большевизма есть история борьбы фракций. Да и
как могла бы подлинно революционная организация, ставящая себе целью
перевернуть мир и собирающая под свои знамена отважных отрицателей, мятежников
и борцов, жить и развиваться без идейных столкновений, без группировок и
временных фракционных образований? Дальнозоркости большевистского руководства
удавалось нередко смягчать столкновения и сокращать сроки фракционной борьбы,
но не более того. На эту кипучую демократическую основу опирался Центральный
комитет, из нее он почерпал смелость решать и приказывать. Явная правота
руководства на всех критических этапах создала ему высокий авторитет, этот
драгоценный моральный капитал централизма.
Режим большевистской партии, особенно до прихода к власти,
представлял, таким образом, полную противоположность режиму нынешних секций
Коминтерна, с их назначенными сверху "вождями", совершающими повороты
по команде, с их бесконтрольным аппаратом, высокомерным по отношению к низам,
сервильным по отношению к Кремлю. (...)
Демократия сжималась по мере того, как нарастали трудности.
Первоначально партия хотела и надеялась сохранить в рамках советов свободу
политической борьбы. Гражданская война внесла суровую поправку в эти расчеты.
Оппозиционные партии были запрещены одна за другой. В этой мере, явно
противоречащей духу советской демократии, вожди большевизма видели не принцип,
а эпизодический акт самообороны.
(...)
Однако то, что по первоначальному замыслу считалось лишь
вынужденной данью тяжелым обстоятельствам, пришлось как нельзя более по вкусу
бюрократии, которая ко внутренней жизни партии стала подходить исключительно
под углом зрения удобств управления. Уже в 1922 году, во время короткого
улучшения своего здоровья, Ленин ужасался угрожающему росту бюрократизма и
готовил борьбу против фракции Сталина, которая стала осью партийного аппарата,
прежде чем овладеть аппаратом государства. Второй удар и затем смерть не дали ему
померяться силами со внутренней реакцией.
Все усилия Сталина, с которым в этот период идут еще рука об руку
Зиновьев и Каменев, направлены отныне на то, чтобы освободить партийный аппарат
от контроля рядовых членов партии. В этой борьбе за "устойчивость" Центрального
Комитета Сталин оказался последовательнее и увереннее своих союзников. Ему не
надо было отрываться от международных задач: он никогда не занимался ими. Мелкобуржуазный
кругозор нового правящего слоя был его собственным кругозором. Он глубоко уверовал,
что задача построения социализма имеет национальный и административный
характер. К Коминтерну он относился, как к неизбежному злу, которое надо по
возможности использовать в целях внешней политики. Собственная партия сохраняла
в его глазах ценность лишь, как покорная опора для аппарата.
Одновременно с теорией социализма в отдельной стране пущена была в
оборот для бюрократии теория о том, что в большевизме Центральный комитет -
все, партия - ничего. Вторая теория была во всяком случае осуществлена с большим
успехом, чем первая. Воспользовавшись смертью Ленина, правящая группа объявила
"ленинский набор". Ворота партии, всегда тщательно охранявшиеся, были
теперь открыты настежь: рабочие, служащие, чиновники входили в них массами. Политический
замысел состоял в том, чтобы растворить революционный авангард в сыром
человеческом материале, без опыта, без самостоятельности, но зато со старой
привычкой подчиняться начальству. Замысел удался. Освободив бюрократию от
контроля пролетарского авангарда, "ленинский набор" нанес смертельный
удар партии Ленина. Аппарат завоевал себе необходимую независимость. Демократический
централизм уступил место бюрократическому централизму. В самом партийном
аппарате производится теперь, сверху вниз, радикальная перетасовка. Главной
доблестью большевика объявляется послушание. Под знаменем борьбы с оппозицией
идет замена революционеров чиновниками. История большевистской партии
становится историей ее быстрого вырождения.
(...)
Из Политбюро эпохи Ленина сохранился ныне один Сталин: два члена,
Зиновьев и Каменев, ближайшие сотрудники Ленина в течение долгих лет эмиграции,
отбывают десятилетнее тюремное заключение за преступление, которого они никогда
не совершали; три других члена, Рыков, Бухарин и Томский, совершенно отстранены
от руководства, но, в награду за смирение, занимают второстепенные посты;
наконец, автор этих строк находится в эмиграции. Под опалой состоит и вдова
Ленина, Крупская, не сумевшая, несмотря на все усилия, до конца приспособиться
к Термидору.
Члены нынешнего Политбюро занимали в истории большевистской партии
второстепенные места. Если б кто либо предсказал в первые годы революции их
будущее восхождение, они удивились бы этому первые, и в их удивлении не было бы
ложной скромности. Тем беспощаднее действует ныне правило, согласно которому
Политбюро всегда право, и во всяком случае никто не может быть правым против
Политбюро. Но и само Политбюро не может быть право против Сталина, который не
может ошибаться и, следовательно, быть правым против себя самого.
Требование партийной демократии являлось все время столь же
настойчивым, сколь и безнадежным лозунгом всех оппозиционных группировок.
Известная нам платформа левой оппозиции требовала в 1927 г., чтобы в уголовный кодекс
введена была специальная "статья, карающая, как тяжкое государственное
преступление, всякое прямое или замаскированное гонение на рабочего за критику...".
Взамен этого в уголовном кодексе найдена была статья против самой оппозиции.
От партийной демократии остались одни воспоминания в памяти
старшего поколения. Вместе с ней отошла в прошлое демократия советов,
профессиональных союзов, кооперативов, культурных и спортивных организаций. Над
всем и всеми неограниченно господствует иерархия партийных секретарей. Режим
получил "тоталитарный" характер за несколько лет до того, как из
Германии пришло это слово. "С помощью деморализующих методов,
превращающих мыслящих коммунистов в машины, убивающих волю, характер,
человеческое достоинство, - писал Раковский в 1928 г. - верхушка успела
превратиться в несменяемую и неприкосновенную олигархию, подменившую собою
класс и партию". (...)
Параллельно с политическим вырождением партии шло моральное
загнивание бесконтрольного аппарата. Слово "совбур" - советский
буржуа - в применении к привилегированному сановнику очень рано вошло в рабочий
словарь. С переходом к НЭП'у буржуазные тенденции получили более обильную
почву. На XI съезде партии, в марте 1922 г., Ленин предостерегал от
опасностей перерождения правящего слоя. Случалось не раз в истории, говорил он,
что победитель перенимал культуру побежденного, если последний стоял на более
высоком уровне. Культура русской буржуазии и бюрократии была, правда, мизерна.
Но, увы, новый правящий слой пасует нередко и перед этой культурой.
"4700 ответственных коммунистов" в Москве руководят государственной
машиной. "Кто кого ведет? Я очень сомневаюсь, чтоб можно было сказать, что
коммунисты ведут...". На дальнейших съездах Ленину выступать уже не
пришлось. Но все его мысли в последние месяцы активной жизни были направлены
на то, чтоб предостеречь и вооружить рабочих против гнета, произвола и
загниванья бюрократии. Между тем ему дано было наблюдать только первые
проявления болезни.
Х. Раковский, бывший председатель Совета народных комиссаров
Украины, позже - советский посол в Лондоне и Париже, находясь уже в ссылке,
разослал в 1928 г. друзьям небольшое исследование о советской бюрократии,
которое мы цитировали выше несколько раз, ибо оно и сейчас еще остается лучшим
из всего, что написано по этому вопросу. "В представлениях Ленина и во
всех наших представлениях - пишет Раковский - задача партийного руководства
заключалась именно в том, чтобы предохранить и партию и рабочий класс от
разлагающего действия привилегий, преимуществ и поблажек, присущих власти, от
сближения ее с остатками старого дворянства и мещанства, от развращающего
влияния НЭП'а, от соблазнов буржуазных нравов и их идеологии... Нужно сказать
откровенно, отчетливо и громко, что эту свою задачу партийный аппарат не
выполнил, что в этой своей двойной охранительной и воспитательной роли он
проявил полную неспособность, он провалился, он обанкротился".
(...)
Завоевание власти меняет не только отношение пролетариата к другим
классам, но и его собственную внутреннюю структуру. Властвование становится
специальностью определенной социальной группировки, которая стремится с тем
большим нетерпением разрешить свой собственный "социальный вопрос",
чем более высокого мнения она о своей миссии. "В пролетарском
государстве, где капиталистическое накопление не позволено для членов правящей
партии, дифференциация является сначала функциональной, но потом превращается в
социальную. Я не говорю - классовую, а социальную...". Раковский поясняет:
"социальное положение коммуниста, который имеет в своем распоряжении
автомобиль, хорошую квартиру, регулярный отпуск и получает партийный максимум,
отличается от положения коммуниста, работающего в угольных шахтах, где он
получает от 50 до 60 рублей в месяц".
(...)
Поражающие вельможной бесцеремонностью кремлевские диалоги власти
с "народом" безошибочно свидетельствуют о том, что, несмотря на
октябрьский переворот, национализацию средств производства, коллективизацию и
"уничтожение кулачества, как класса", отношения между людьми, притом
на самых верхах советской пирамиды, не только не поднялись еще до социализма,
но во многих отстают и от культурного капитализма. За последние годы в этой
наиболее важной области сделан огромный шаг назад, причем источником рецидивов
истинно-русского варварства является, несомненно, советский Термидор, принесший
малокультурной бюрократии полную независимость и бесконтрольность, а массам -
хорошо знакомую заповедь повиновения и молчания.
(...) Запрещение оппозиционных партий повлекло за собой запрещение
фракций; запрещение фракций закончилось запрещением думать иначе, чем
непогрешимый вождь. Полицейская монолитность партии повлекла за собою
бюрократическую безнаказанность, которая стала источником всех видов
распущенности и разложения.
Советский термидор мы определили, как победу бюрократии над
массами. (...) Какая же социальная необходимость нашла себе выражение в
советском Термидоре?
В одной из предшествующих глав мы пытались уже дать
предварительный ответ на вопрос, почему восторжествовал жандарм. Нам необходимо
здесь продолжить анализ условий перехода от капитализма к социализму и роли
государства в этом процессе. Сопоставим еще раз теоретические предвиденья с
действительностью. "Подавлять буржуазию и ее сопротивление все еще
необходимо... - писал Ленин в 1917 г. о том периоде, который должен наступить
сейчас же за завоеванием власти, - но подавляющим органом является здесь уже
большинство населения, а не меньшинство, как бывало всегда... В этом смысле
государство начинает отмирать". В чем выражается отмирание? Прежде всего в
том, что "вместо особых учреждений привилегированного меньшинства
(привилегированное чиновничество, начальство постоянной армии), само
большинство может непосредственно выполнять" функции подавления. Дальше у
Ленина следует неоспоримое в своей аксиоматичности положение: "чем более
всенародным становится самое выполнение функций государственной власти, тем
меньше становится надобности в этой власти". Отмена частной
собственности на средства производства устраняет главную задачу исторического
государства: охрану имущественных привилегий меньшинства против подавляющего
большинства.
(...)
Если б демократические советы сохранили до сего дня свою
первоначальную силу и независимость, но оставались бы вынуждены в то же время
прибегать к репрессиям и принуждениям в объеме первых лет, это обстоятельство
могло бы уже само по себе возбуждать серьезное беспокойство. Насколько же
должна возрасти тревога в виду того факта, что массовые советы окончательно
сошли со сцены, уступив функцию принуждения Сталину, Ягоде и Ко. И какого
принужденья! Прежде всего мы должны спросить себя: какая социальная причина
стоит за этой упорной живучестью государства и особенно за его
жандармеризацией? Значение этого вопроса слишком очевидно: в зависимости от
ответа на него мы должны либо радикально пересмотреть наши традиционные взгляды
на социалистическое общество вообще, либо столь же радикально отвергнуть
официальную оценку СССР.
(...) Если с эксплуатацией "покончено навсегда", если
страна действительно находится на пути от социализма, т.е. низшей стадии
коммунизма, к его высшей стадии, то обществу не остается ничего другого, как
сбросить с себя, наконец, смирительную рубашку государства. Взамен этого -
трудно даже обнять мыслью этот контраст! - государство советов приняло
тоталитарно-бюрократический характер.
То же фатальное противоречие можно иллюстрировать и на судьбе
партии. Здесь вопрос формулируется примерно так: почему в 1917-21 годах, когда
старые господствующие классы еще боролись с оружием в руках, когда их активно
поддерживали империалисты всего мира, когда вооруженное кулачество саботировало
армию и продовольствие страны, возможно было в партии открыто и безбоязненно
спорить по самым острым вопросам политики? Почему теперь, после прекращения
интервенции, после разгрома эксплуататорских классов, после бесспорных успехов
индустриализации, после коллективизации подавляющего большинства крестьянства,
- нельзя допустить ни малейшего слова критики по адресу бессменного
руководства? Почему любой большевик, который потребовал бы созыва съезда
партии, в соответствии с ее уставом, был бы немедленно исключен; любой
гражданин, который вслух выразил бы сомнение в непогрешимости Сталина, был бы
осужден, почти наравне с участником террористического заговора? Откуда такое
страшное, чудовищное, невыносимое напряжение репрессий и полицейской аппаратуры?
Теория не есть вексель, который можно в любой момент предъявить
действительности ко взысканию. Если теория ошибалась, надо ее пересмотреть или
пополнить ее пробелы. Надо вскрыть те реальные общественные силы, которые
породили противоречие между советской действительностью и традиционной
марксистской концепцией. Во всяком случае, нельзя бродить впотьмах,
повторяя ритуальные фразы, которые может быть полезны для престижа вождей, но
зато бьют живую действительность в лицо. Мы сейчас увидим это на убедительном
примере.
В докладе на сессии ЦИК'а, в январе 1936 г., председатель
Совнаркома Молотов заявил: "народное хозяйство страны стало
социалистическим (аплодисменты). В этом смысле (?) задачу ликвидации классов мы
решили (апплодисменты)". Однако, от прошлого остались еще "враждебные
нам по своей природе элементы", осколки господствовавших ранее классов.
Кроме того, среди колхозников, государственных служащих, а иногда и рабочих
обнаруживаются "спекулянтики", "рвачи в отношении колхозного и
государственного добра", "антисоветские сплетники" и т.п.
Отсюда-то и вытекает необходимость дальнейшего укрепления диктатуры. Наперекор
Энгельсу, рабочее государство якобы должно не "засыпать", а наоборот,
становиться все более и более бдительным.
(...)
Вопиющее противоречие между основоположением и эпигонами налицо.
Если Ленин рассчитывал, что даже ликвидацию эксплуататорских классов можно
будет совершать без бюрократического аппарата, то Молотов в объяснение того,
почему после ликвидации классов бюрократическая машина задушила
самодеятельность народа, не находит ничего лучшего, кроме ссылки на
"остатки" ликвидированных классов.
Питаться "остатками" становится, однако, тем
затруднительнее, что, по признанию авторитетных представителей самой
бюрократии, вчерашние классовые враги успешно ассимилируются советским
обществом. (...)
На самом деле они и не могут отказаться от власти. Или в переводе
на объективный язык: нынешнее советское общество не может обойтись без
государства, ни даже - в известных пределах - без бюрократии. Но причиной этому
являются отнюдь не жалкие остатки прошлого, а могущественные тенденции и силы
настоящего. Оправдание существования советского государства, как аппарата
принуждения, заключается в том, что нынешний переходный строй еще полон
социальных противоречий, которые в области потребления - наиболее близкой и
чувствительной для всех - имеют страшно напряженный характер и всегда угрожают
прорваться отсюда в область производства. Победу социализма нельзя,
поэтому, назвать еще ни окончательной ни бесповоротной.
Основой бюрократического командования является бедность общества
предметами потребления с вытекающей отсюда борьбой всех против всех. Когда в
магазине товаров достаточно, покупатели могут приходить, когда хотят. Когда
товаров мало, покупатели вынуждены становиться в очередь. Когда очередь очень
длинна, необходимо поставить полицейского для охраны порядка. Таков исходный
пункт власти советской бюрократии. Она "знает", кому давать, а кто
должен подождать.
Повышение материального и культурного уровня должно бы, на первый
взгляд, уменьшать необходимость привилегий, сужать область применения
"буржуазного права" и тем самым вырывать почву из под ног его
охранительницы, бюрократии. На самом же деле произошло обратное: рост
производительных сил сопровождался до сих пор крайним развитием всех видов
неравенства, привилегий и преимуществ, а вместе с тем и бюрократизма. И это
тоже не случайно.
(...) Нынешнее состояние производства еще очень далеко от того,
чтоб обеспечить всех всем необходимым. Но оно уже достаточно, чтобы дать
значительные привилегии меньшинству и превратить неравенство в кнут для
подстегиванья большинства. Такова первая причина того, почему рост производства
усиливал до сих пор не социалистические, а буржуазные черты государства.
Но это не единственная причина. Наряду с экономическим
фактором, диктующим на данной стадии капиталистические методы оплаты труда,
действует параллельно политический фактор, в лице самой бюрократии. По самой
сути своей она является насадительницей и охранительницей неравенства. Она
с самого начала возникает, как буржуазный орган рабочего государства. Устанавливая
и охраняя преимущества меньшинства, она снимает, разумеется, сливки для себя
самой. Кто распределяет блага, тот никогда еще не обделял себя. Так из
социальной нужды вырастает орган, который перерастает общественно-необходимую
функцию, становится самостоятельным фактором и вместе с тем источником великих
опасностей для всего общественного организма.
Социальный смысл советского Термидора начинает вырисовываться
перед нами. Бедность и культурная отсталость масс еще раз воплотились в
зловещей фигуре повелителя с большой палкой в руках. Разжалованная и поруганная
бюрократия снова стала из слуги общества господином его. На этом пути она
достигла такой социальной и моральной отчужденности от народных масс, что не
может уже допустить никакого контроля ни над своими действиями, ни над своими
доходами."
(...)
Комментариев нет:
Отправить комментарий