Александр Иванович Герцен:
"II. ДОКТРИНЕРСТВУЮЩИЕ НЕМЦЫ
То, что делалось грубо, хирургически в передней и
казарме, повторялось с разными утонченными и нервными видоизменениями во всех
других сферах. Разрыв, которым для нас началась немецкая наука, невольно ставил все отторгаемое от прежнего единства в враждебное отношение
ко всему остававшемуся по старине. Освобождаясь от целого мира нелепых
предрассудков и тяжелых форм, новая Россия не делалась свободной, на это она еще не
имела достаточной самостоятельности, а подчинялась другому нелепому порядку и
принимала его предрассудки — второй степени, так сказать.
Учитель-стажёр, 1927 г.
Допетровская жизнь была виновата в разрыве, она обусловила
и вызвала его; в ее сонном прозябании нельзя было дольше оставаться, не покрывшись плесенью,
не расползаясь, не впадая в восточную летаргию. А на все на это недоставало
азиатской лени и старческого покоя. Совсем напротив, в русской жизни бродила
бездна сил неустоявшихся: с
одной стороны — казачество, расколы, неоседлость крестьян, их бродяжничество, с другой — государственная пластичность, сильно обнаруживавшаяся в
стремлениях раздаться, не теряя единства.
Каким путем эта стихийная жизнь, равнодушная к развитию своих собственных
сил и даже к сознанию их, должна была выйти к совершеннолетию и измениться —
это зависело от разных обстоятельств, но необходимость выхода вовсе не была случайностью. Оторвавшаяся часть немой и спящей горы
представляла именно тот революционный фермент, то деятельное меньшинство, которое
должно было волею или неволею увлечь за собою всю массу.
Что меньшинство это было само увлечено подражанием чужеземному — и это
естественно. Русская жизнь, таившая в себе зародыши будущего развития, вовсе не
подозревая того, держалась за старину по капризу, не умея объяснить почему, а
революция, напротив, указывала на блестящие идеалы, на широкую будущность и,
наконец, на существующую Европу с ее наукой и искусством, с ее государственным
строем и общежитием.
Что европейские гражданские формы были несравненно выше не только старинных
русских, но и теперешних, в этом нет сомнения. И вопрос не в том, догнали ли мы
Запад, или нет, а в том, следует ли его догонять по длинному шоссе его, когда
мы можем пуститься прямее. Нам кажется, что, пройдя западной дрессировкой,
подкованные ею, мы можем стать на свои ноги, и, вместо того чтоб твердить чужие
зады и прилаживать стоптанные сапоги, нам следует подумать, нет ли в народном
быту, в народном характере нашем, в нашей мысли, в нашем художестве чего-нибудь
такого, что может иметь притязание на общественное устройство, несравненно
высшее западного. Хорошие
ученики часто переводятся через класс.
Представьте себе,
что каким-нибудь колдовством кто-нибудь вдруг развил бы из куриного яйца ящерицу
или лягушку. Без всякого сомнения, состояние ящерицы было бы для яйца
прогрессом, но в сущности зародыш цыпленка мог иметь высшие притязания, именно
сделаться птицей. Если бы мы теперь остановили развитие цыпленка, основываясь
на том, что ящерица или лягушка, выведенная из птичьего яйца, потому не может
еще сделаться птицей, что она не достигла всех лягушечьих совершенств, и будем
его заставлять прыгать на брюхе, подтянувши ноги, в то время как он мог бы
летать, — то мы все же сделаем avortement (выкидыш, недоносок — франц.) птицы и дальше лягушки ее не разовьем.
Дети рабочих, 1932 г.
Наука, которую мы
прошли, была трудна, помечена слезами, кровью и костьми. Она пошла впрок, наша здоровая
организация все вынесла. Сначала мы были у немца в учении, потом у француза в
школе — пора брать диплом. А страшное было воспитание! При Петре I дрессировка началась немецкая, то
есть наиболее противуположная славянскому характеру. Военный артикул и
канцелярский стиль были первыми плодами немецкой науки. Тяжелые и
неповоротливые бояры и князья наперерыв старались походить на капралов и
берейторов, германский бюрократизм обогащался византийским раболепием, а
татарская нагайка служила превосходным пополнением шпицрутенов. На троне были
немцы, около трона — немцы, полководцами — немцы, министрами иностранных дел —
немцы, булочниками — немцы, аптекарами — немцы, везде немцы до противности. Немки
занимали почти исключительно места императриц и повивальных бабок.
На добродушнейшем
из всех немцев, на пьяненьком Петре III, как всегда бывает, оборвалось немецкое единодержавие. Немка,
взбунтовавшаяся против него (Екатерина 2-я), была офранцужена, выдавала себя за
русскую и стремилась заменить немецкое иго — общеевропейским. С тех пор в
обществе немцы уступают французам; но если французы господствуют в гостиной и на кухне, то передняя и
правительство остается за немцами,
Et par diverses raisons
Gardens ces amis de la maison.
(И по различным соображениям сохраняем дружбу приживалов — франц.)
С глубокой
горестью читали мы, что самый почетный гость на празднике 8 сентября 1859 был немец с австрийским крестом,
полученным за отличие при Сольферино — именно гессенский принц. Рано узнает
юноша, призванный когда-нибудь царить над Русью, что в его семье есть рейторы и
кондотьеры к услугам каждого нуждающегося тиранства, вольнонаемные принцы, готовые
своей шпагой, оскверненной кровью в неправом деле и в деле, чужом для них, — расчистить
дорогу палачам! (Прим. А. И. Герцена.)
Судебный исполнитель, 1931
г.
Они любят
правительство, правительство их любит, да и как не любить людей, которых
отечество — в канцелярии и казарме, которых совесть — в Зимнем дворце? И не только правительство, мы сами так привыкли, что
нельзя хорошо управлять Россией без немцев, что нам кажется просто странным,
как быть русскому министерству, русской армии без Нессельроде, Канкрина,
Дибича, Бенкендорфа, Адлерберга, — нельзя! — ну хоть какой-нибудь Балтазар
Балтазарович фон Кампенгаузен или Фабиан Вильгельмович фон дер Остен-Сакен, а
все нужно.
Пока немцы
владели Русью как справедливой наградой за аккуратность и умеренность, общество
продолжало спрягать французские глаголы и обогащать русский язык галлицизмами.
Кафтаны и танцы, книги и прически — все шло из Франции, и это был большой шаг
вперед. В конце XVIII столетня
Франция действительно была страною великой пропаганды, дух будущего носился над
Парижем, и наше молодое поколение незаметно переходило от французской
грамматики к французским идеям… Одно правительство дальше языка не пошло и,
щегольски говоря по-французски, руководствовалось чисто немецкими мерами,
ограждая себя попрежнему остзейскими лейб-опричниками от французских идей и
русских притязаний. Но несмотря ни на это, ни на Аракчеева, ни на военные
поселения, ни на винные откупа, александровская эпоха (Александра 1-го) была
великим временем. Это была эпоха Пестеля и Муравьева, университетов и лицеев,
Пушкина и 1812 года, эпоха
гражданственного сознания и государственной мощи. Она служит лучшим ответом слепым
порицателям петровского разрыва, ею он оправдан и заключен. Залп на
Исаакиевской площади — был залпом на его похоронах.
Юные, гордые силы
были уже готовы выступить за гранитные берега, которыми образующий деспотизм
стремился удержать образование. Грубый отпор осадил их, тяжелый гидравлический
пресс налег на все, сгущая, сосредоточивая, и все выросло в молчании. Николай
(1-й) имел в виду одно стеснение; он не виноват в пользе,
им сделанной, но она сделалась. Юношеская самонадеянная мысль александровского
времени смирилась, стала угрюмее и с тем вместе серьезнее. Боясь светить ярко,
светить вверх, она, таясь, жгла внутри и иной раз светила вниз. Громкие речи
заменяются тихим шепотом, подземная работа идет в аудиториях, идет под носом у
Николая в военных училищах, идет под благословением митрополитов в семинариях.
Безработный, 1928 г.
Живая мысль облекается
в схоластические одежды, чтоб ускользнуть от наушников, и надевает рабскую маску,
чтоб дать знак глазами, — и каждый намек, каждое слово прорвавшееся понято,
становится силой. Удивительное время наружного рабства и внутреннего
освобождения; настоящая история этого времени не на
Кавказе, не в убитой Варшаве, не в остроге Зимнего дворца, она в двух-трех
бедных профессорах, в нескольких студентах, в кучке журналистов.
Мысль растет,
смех Пушкина заменяется смехом Гоголя. Скептическая потерянность Лермонтова составляет
лиризм этой эпохи. Печальны, но изящны были люди, вышедшие тогда на сцену с
сознанием правоты и бессилия, с сознанием разрыва с народом и обществом, без
верной почвы под ногами;
чуждые всему окружающему, не знавшие будущего, они не сложили рук, они
проповедовали целую жизнь, как Грановский, как .Белинский, оба сошедшие в
могилу, рано изношенные в суровой и безотрадной борьбе.
Они по духу, по
общему образованию принадлежали Западу, их идеалы были в нем… Русская жизнь их
оскорбляла на всяком шагу, и между тем с какой святой непоследовательностью они
любили Россию и как безумно надеялись на ее будущее… и если когда в минуты
бесконечной боли они проклинали неблагодарный, суровый родительский дом, то
ведь это одни крепкие на ум не слыхали в их проклятиях — благословения!
Грановский и
Белинский стоят на рубеже, далее в их направлении нельзя было идти. Последние благородные
представители западной идеи, они не оставили ни учеников, ни школы. Молодое поколение
выслушало результаты, до которых они домучились, и, предостереженное их
примером, не впадало в их непоследовательность; спокойное и рассудительное, оно или примирилось с
«разумной действительностью» русской гражданской жизни, или, как подсолнечник, склонило
свой тяжелый цветок через острожный частокол русской тюрьмы к садящемуся на
Западе солнцу. Из них-то составились наши доктринеры-бюрократы и западные
доктринеры; последняя фаланга петровского войска, лучшие немцы из русских —
умные, образованные, но не русские и именно потому способные с наилучшими намерениями
наделать бездну вреда.
В первое
десятилетие, следовавшее за 14 декабрем 1825, поднялось рядом с тем движением, о котором мы
говорили, совсем иное направление. Несколько деятельных умов, отворачиваясь от
лунного, холодного просвещения, которым веяло из Петербурга, стали проситься
домой из «немецкой науки» и, попав на мысль, что Русь русскую не уразумеешь из
одних иностранных книг, отправились ее искать, ее живую, в летописях, так, как
Мария Магдалина искала Иисуса в гробе, в котором его не было.
Над ними (славянофилами)
смеялись, и они действительно были смешны, юродствовали, переезжали за два века
назад, наряжались по-старорусски, — так, как их предки наряжались по-немецки,
отращивали бороду, которую полиция им брила, натягивали подогретое православие,
сомневались, следует ли есть телятину, и не сомневались, что иконопись выше
живописи. Мы смотрели на них с негодованием и были правы, мы искали свободы совести;
они, исполненные раскольнической нетерпимости, проповедовали православное рабство.
Мы не понимали (да и они сначала сознательно не понимали), что у них, как у староверов,
под археологическими обрядами бился живой зародыш, что они, по-видимому защищая
один вздор, в сущности отстаивали в уродливо церковной форме веру в народную
жизнь!
Пока продолжалась
борьба свободной совести против рабской и партии не могли друг друга понять,
грянула Февральская гроза (революции 1848 года) и перемешала все карты в
Европе. Когда она улеглась, полюсы шара земного были переменены. Западники, безземельные
дома, теряли теперь шаг за шагом свои владения в обетованной земле. Славянофилы,
думая отрывать трупы на кладбище, по дороге пахали поле. Западная партия была разбита
на Западе; кирпичное, в один камень, здание
политической экономии покривилось и оселось, теория общественного прогресса
падала в бесплодную риторику, Франция, как покорное стадо единого пастыря, и
Германия, как покорное стадо множества пастырей, утратили, раз за раз, свободные
учреждения, личную безопасность, право речи, утратили талант, серьезность. Общее падение, как неотразимый рок, влекло всю
Европу в хаос разложения; явились трогательные,
печальные личности, упорно остающиеся верными всякому падению, надеющиеся, что
храм западный, как храм Соломонов, скоро воскреснет во всей славе и силе, лишь
бы только отделаться от социализма и деспотизма, от католицизма и невежества
масс…
И наши западные
доктринеры вслед за ними не изменили своей вере, не уступили стен своей ученой
крепости; они печально, но твердо ждут, когда
уляжется дикое славянофильство, варварство социальных идей — и французская
централизация, на основаниях немецкой Schul-Wissenschaft (схоластики — нем.), будет царить от Таурогена до Амура.
Чем больше
западная партия удалялась от реальной почвы и переносила шатры свои в абстрактную
науку, тем тверже становились славяне на практический грунт. Вопрос об общинном
владении, по счастью, вывел их из церкви и из летописей — на пашню. И вот как
роковым колебанием исторических волн люди прогресса стали в свою очередь консерваторами,
старообрядцами реформы, стрельцами западной цивилизации, хвастающимися неподвижностью
своих мнений! Старая шутка софистов решилась обратно, черепаха опередила
Ахилла… Ахилл забежал далеко, а путь переломился.
Как это делается,
приведу один пример: спор, длившийся в русских журналах о народности в науке.
Западники были совершенно правы в том, что объективная истина не может зависеть
ни от градуса широты, ни от градуса лицевого угла; но, говоря это, у них есть задняя мысль, что
западная наука, как единая сущая, и есть эта объективная, католическая,
безусловная наука. Конечно, другой науки нет, но разве быть одной значит быть безусловной?
Разве по той
логике, по которой доказывают, что человек, сидящий один в лучшей комнате всего
Парижа, есть лучший человек во всем мире? (Прим. А. И. Герцена.)
Западная наука с
своим схоластическим языком и дуализмом в понятиях в тысяче случаях не умеет не
только разрешить, но поставить вопрос. Она слишком завалена грубым материалом,
слишком избалована своими старыми приемами, чтоб просто относиться к предмету; она слишком облегчила себе труд рубриками,
словами, трафаретками и шаблонами, чтоб искать новых мехов для нового вина.
Крестьяне, 1930 г.
Славянофилы
поняли, что их истина плохо выражается западной номенклатурой, они пытались науку
сделать русской, православной, остриженной в скобку, так, как пытались
архитектуру и живопись свести на византизм, а в сущности они достигают совсем
другого — высвобождения мысли и истины от обязательных колодок немецкой работы,
набитых на наш ум западным воззрением.
Вот почему мы, не
хвастающиеся достоинством Симеона Столпника, стоявшего бесполезно и упорно
шесть, десять лет на одном и том же месте, оставаясь совершенно верными
нравственным убеждениям нашим… живые, то есть изменяющиеся — течением времени, стали
гораздо ближе к московским славянам, чем к западным старообрядцам и к русским
немцам, во всех родах различных.
III. SI VIEILLESSE
POUVAIT, SI JEUNESSE SAVAIT!
Нам кажется, что
западный мозг, так, как он выработался своей историей, своей односторонней цивилизацией,
своей школьной наукой, не в состоянии уловить новые явления жизни ни у себя, ни
вчуже.
Наука (исключая
естествоведение) изменила прогрессивному характеру своему и перешла в
доктринаризм, который расходится с живой средой, так, как некогда разошлась с
нею церковь католическая, а потом и протестантская… Академическая кафедра и
церковный налой остаются какими-то venerabilia (реликвиями — лат.), которым из уважения
позволяют поучать, мешаться в жизнь, но которым жизнь не позволяет управлять
собой.
Западное
миросозерцание, с его гражданским идеалом и философией права, с его
политической экономией и дуализмом в понятиях, принадлежит к известному порядку
исторических явлений и вне их несостоятельно.
Идеал его, как
всегда бывает с идеалами, тот же существующий исторический быт, но
преображенный на горе Фаворе. К этим идеалам шли, увлекая поколения, великие
мыслители XVIII века,
радостные люди 1789 и мрачные 1793, мещане 1830 и их сыновья 1848; к ним нейдут народы
нашего времени, потому что они отслужили свою службу, они обойдены чутким
инстинктом… и на этом растет разрыв.
Пока западный мир
в мучениях и труде строил из своей действительности свои теории и стремился потом
из теорий вывести свою действительность — истины его пережили свою истинность.
Он не хочет этого знать… тут предел, и настоящая Европа представляет нам
удивительное зрелище политического и научного консерватизма, соединенных не на
взаимном доверии, а на страхе чего-то отрицающего их авторитет.
Страх не
совместен ни с свободой, ни с прогрессом. Противузаконный союз науки с властию
сделал из нее схоластический доктринаризм во всем относящемся к жизни.
Старая
цивилизация истощила свои средства, она становится все больше и больше книжной;
способность прямо, без письменных документов, относиться к предмету — теряется; заучившийся человек меньше наблюдает, чем
вспоминает; привычка все узнавать из книг делает его
больше способным для чтения и меньше способным для смотрения. Ученый авторитет,
седея, теряет терпимость, становится обязательным и принимает отрицание за
обиду и крамолу. У него есть прочный запас давно решенных истин, начал,
законов, к ним он не возвращается, оно и не было нужно, пока дело шло о
приложении, о развитии прежнего, словом — о продолжении. Но тут, как нарочно,
мир не может идти по-старому, а догматики не верят, чтобы мир мог шаг сделать
вне форм и категорий, вперед ими признанных.
Дадаист, 1928 г.
Я с ужасом слышу
грозное негодование моих ученых друзей. «Да он властей не признает!» — говорят
они. — Что же это, наконец, — кощунство в девичьей спальне Минервы, этого мы не
потерпим. Дело теперь не о русских немцах и не о немецких русских, дело о
достоинстве науки, за нее мы заступимся: «Моriamur pro regina nostra» (Умрем за нашу королеву — лат.).
— Равви, если б вы выслушали меня…
— Да что вы можете сказать, вы софист, вы
скептик, вы любите парадоксы!
— Во-первых, я бы вас успокоил насчет науки, она assez grand garcon (уже совсем взрослая — франц.), чтоб не
нуждаться в защите дядек от нападок какого-нибудь поврежденного. Наука такой же
сущий непреложный факт, как воздух, как луна; можно сказать, что воздух сегодня не чист
и луна там-то не светит, но начать бранить воздух или луну может только
сумасшедший. Представьте себе человека, который бы стал говорить, что воздух глуп,
и другого, который с негодованием стал бы ему возражать, защищая благородный,
хоть и несколько ветреный характер его.
— Все это так, но вред от нападок ваших унижает цивилизацию и науку в глазах
невежд и лентяев, а нам надобно учиться, много учиться.
— И будемте. Как же не учиться и где же лучше учиться, как не у старших
братьев. Но скажите мне на милость, ваши похвалы наукам и искусствам подняли ли
их, например, в глазах первых трех классов в России? Не проймешь их превосходительства велеречием; они могут только уважать по высочайшему повелению
или по воле высшего начальства. Но дело не в том, а в том, что, уважая науку всем сердцем и всем помышлением
и отдавая ей все, что ей принадлежит, я не хочу создавать себе из нее кумира; а, совсем напротив, призвав ее логическое
благословение, скажу, что безусловной науки нет (как вообще нет ничего безусловного).
Наука в действительности всегда обусловлена;
отражаемый мир явлений — в человеческом сознании, — она делит его судьбы, с ним
движется, растет и отступает, постоянно находясь в взаимодействии с историей.
Оттого в развитии ее тот же поглощающий, страстный интерес, та же поэзия и
драма, те же страдания и увлечения, как в истории. Ее относительная истина
всегда отклонена от прямой линии мозговым преломлением и подкрашена средой — и
тем больше, чем предмет ближе к нам. Западный мир, и это совершенно
естественно, считал и считает свою науку абсолютной, свой путь — единым ведущим
к спасению. Но так как магнитная стрелка его сильно отклонилась от прямого
направления в продолжение долгого исторического плавания, то он наконец
хватился об утес и, боясь потонуть, бросился на мель. Теперь все усилия, весь
труд употребляется, чтоб неподвижному сидению на мели придать вид прогрессивного
движения. Для того чтоб в самом деле плыть дальше, надобно весь груз бросить в
море, а его много и жаль. Жаль ученым не меньше банкиров, и они переходят на
консервативную сторону. В самом деле, разве какому-нибудь юристу легко
признаться, что все уголовное право — нелепая теория мести; что лучший уголовный суд — очищенная инквизиция; и что в лучшем кодексе нет ни логики, ни
психологии, ни даже здравого смысла?
К тому же
теоретические убеждения упорнее всех: на свете, упорнее религиозных верований,
именно потому, что они имеют свое одностороннее логическое оправдание, свое
диалектическое доказательство, основанное не на патологическом состоянии мозга,
как в религии, а на относительной истинности. Средств переубедить человека, теоретически
убежденного, никаких нет, это совершеннейший предрассудок. Логика не имеет такой
силы над привычным складом ума, над застарелыми приемами его. Убедить вообще можно
только того, кто или никакого мнения не имеет, или чувствует, что его мнение
шатко.
А западный ум,
совсем напротив, убежден в непогрешительности своей методы и в истине своих
истин. Но будто, нет исключения? Есть. Но эти люди такие
же иностранцы на Западе, как и мы. Старая Европа, ученая, юридическая, этико-политическая
и политико-экономическая, филологическая и либеральная, относится к ним с таким
же непониманьем, как к нам, и с двойной ненавистью. К тому же они побеждены!"
(Конец перепоста)
* * *
На этом
заканчиваю перепост эссе Герцена. Повторяю, что Герцен был не социалистом, а
мелкобуржуазным либералом с типичными для этого сорта людей иллюзиями и
предрассудками. Хуже того, Герцен сам был "русским немцем", не
только по рождению (мать его была немкой), но и по своим либерастским
убеждениям. Мне непостижимо то, почему его так превозносили в Советском Союзе
как якобы "революционера-демократа", хотя он был не более чем нытиком-бздиссидентом
в 19-м веке, образцом для подражания Солженицеру, Сахарову & Co. Вторая половина его эссе, которую я не
перепостирую - это сплошная антисоциалистическая контрреволюционная либерастская
белиберда и фразёрство (как пример смотри выше: уважая науку всем сердцем и всем помышлением...), которое я выше выделил
курсивом.
Заканчивая
разговор о немцах, надо обязательно упомянуть две вещи:
- во-первых, бесспорными знатоками метафизических глубин сумрачных немецких душ
являются их соседи-чехи: Ярослав Гашек антимилитаристским романом
"Похождения бравого солдата Швейка" и Карел Чапек антифашистским
романом "Война с саламандрами". Оба романа феноменально увлекательны
и читаются запоем; (продолжаем ход мысли
по-гегелевски точкой с запятой!)
- во-вторых, в силу подмеченного Герценом свойства немцев: "в немце-сапожнике
бездна генеральского и в немце-генерале пропасть сапожнического", в германских политиканах бездна
холуйского и лакейского. В этом они не имеют себе конкурентов среди
буржуйских политиканов других стран. Но нынешним германским политиканам - "социал-демократическому"
коррупционеру Шольцу и "зелёной" бешеной бабёнке Бербок - пришлось
быть лакеями двух хозяев - глобалистской закулисы миллиардеров и немецких
буржуев, интересы которых непримиримо столкнулись в вопросе "Северного
потока".
И, конечно,
немецкие буржуйские политиканы предали интересы не только своей страны и
народа, но и своих немецких хозяев-буржуев. Они образцово исполняли приказы
заокеанских глобалистов, во вред своей стране блокируя эксплуатацию
"Северных потоков", и бездействовали, когда в жизненно важных
интересах не только народа, но и германской промышленности было защитить
"Северные потоки" от готовившегося военщиной США теракта. Любопытно,
что одновременно с этим терактом глобалисты официально ввели в эксплуатацию
газопровод "Baltic Pipe" - "Балтийскую трубу" от газовых месторождений в Северном
море в Польшу:
Эта труба прямо-таки демонстративно обходит
стороной Германию, которую не спасло холуйство её глобалистских
политиканов, и которую глобалисты решили подвергнуть образцово-показательному
вымораживанию и разорению.
Тут надо
напомнить (прежде всего немцам, но они не поймут важности этого), что Шольц и
Бербок - питомцы гадюшника "юных глобальных лидеров", заведенного при
ВЭФ глобалистом хером Швабом. Ну а "дорогим россиянам" напомню, что с
хером Швабом, наряду с другой кремлёвской падалью, якшались Иудушка Капутин,
Мишустик и мадам Наебулина. Делайте выводы, дорогие товарищи и проклятые
господа!
.
Комментариев нет:
Отправить комментарий