КАНЕТТИ - МАССЫ И ВЛАСТЬ - 2

 

"Секретность

Секретность - это основа основ власти. Акт выжидания добычи в засаде, по сути, является тайным. Прячась или маскируясь под окружающий фон и не выдавая себя ни малейшим движением, притаившийся хищник как бы исчезает, облачившись в секретность, как во вторую кожу. Это состояние, которое может быть продолжительным, характеризуется специфическим сочетанием терпения и нетерпения. Чем дольше оно длится, тем ожесточеннее становится ожидание момента успешного нападения.

Но чтобы в конце концов добиться успеха, хищник должен быть способен к бесконечному терпению. Если его терпение лопнет хоть на миг раньше, то все будет напрасно и, подавленный неудачей, он должен будет начать все сначала. Акт нападения на добычу является открытым, ведь ужас жертвы усиливает эффективность нападения, но с момента проглатывания все (для жертвы) погружается во мрак. В пасти темно, а в желудке и кишках полный мрак. Никто не ведает и не задумывается о том, что безостановочно происходит в его внутренностях. Большая часть этого фундаментального процесса усвоения жертвы в пищу остается тайной. Он начинается с активной и нарочитой секретности подстерегания выслеживания и заканчивается пассивно и неосознаваемо в таинственном мраке тела. Только молниеносное нападение, как вспышка молнии, освещает на миг происходящее. (... далее идет нудное заумное описание "магического врачевания и магического убийства" колдунами у австралийских аборигенов)

В защите от зла и в лечении больных сила колдуна рассматривается как благо, но она также используется им, чтобы творить зло в больших масштабах. Ничто плохое не происходит само собой; все зло всегда вызвано враждебными людьми или духами. То, что мы назвали бы причиной, у них считается виной. Каждая смерть - это убийство, а убийство должно быть отомщено.

Все это удивительно близко к мировоззрению параноиков. В двух заключительных главах этой книги, описывающих случай психически больного Шребера, мы увидим это более ясно.

Двойственный характер присущ секретности и в во всех формах верховной власти. От первобытного знахаря до параноика и от них обоих до вошедших в историю деспотов - всего один шаг.

В случае деспотии в секретности важно её активное использование властителем, который досконально знает, как её применять в конкретных обстоятельствах. Когда он подстерегает, он знает, чего высматривает, и также знает, кого из подвластных ему он может использовать как помощников. У него много секретов, потому что у него много желаний; и он организует эти секреты в систему, где они взаимно оберегают друг друга. У него много тайн, потому что много планов, он организует эти тайны сохраняют друг друга. Он доверяет одному подвластному одно, другому - другое и следит за тем, чтобы они не раскрывали друг другу доверенные им секреты.

Каждый, кому что-то доверено, подлежит слежке кем-то друг им, которому, однако, неизестна причина, из-за которой ведётся эта слежка. Он должен фиксировать каждое слово и каждое движение поднадзорного и своими подробными и частыми сообщениями дать возможность правителю судить о его лояльности. Но этот сыщик сам состоит под надзором, и его доносы контролируются сообщениями кого-то третьего. Таким образом, властитель осведомлен о надёжности сохранения секретов теми, кому они были доверены, и может оценить то, кто из них способен выдать доверенные ему секреты. Лишь он один имеет ключ ко всей этой сложной системе секретности. Он чувствовал бы себя в опасности, если бы доверил всё это кому-то еще.

Власть непроницаема. Властитель должен видеть всех насквозь, но не позволять им видеть суть самого себя. Он должен быть более скрытным, чем кто-либо иной; никто не должен знать его мысли и намерения.

Классическим примером такой скрытности был Филиппо Мария, последний из герцогов Висконти. Принадлежавшее ему герцогство Милан было одним из сильнейших государств Италии XV в. Ему не было равных в способности скрывать свои намерения. Он никогда не говорил прямо, чего хотел, а маскировал свои намерения своеобразной манерой выражаться. Он, например, продолжал хвалить человека, который перестал ему нравиться; а отличив кого-нибудь почестями и подарками, при этом обвинял бы его в насилии или глупости и заставлял его чувствовать себя недостойным этих благодеяний. Желая кого-то приблизить к себе, он то долго заигрывал с ним, возбуждая в нем надежды, а потом вдруг прогонял прочь. Когда изгнанный считал себя уже совсем забытым, его снова призывали ко двору. Оказывая милости чем-то отличившимся, он имел особенно хитрую манеру расспрашивать о них других, словно сам ничего не слыхал об общеизвестном поступке. Как правило, он всегда давал не то, о чем его просили, или не так, как хотели. Если он намеревался наделить кого-то дарами или почестями, то предварительно расспрашивал этого человека в течение нескольких дней на всякие посторонние темы, так что тот не мог догадаться о его намерениях. Чтобы скрыть свои подлинные цели, он часто сетовал о милостях, которые сам же и оказал, или о казнях, совершенных по его приказу.

В этом последнем случае это выглядело так, будто бы он хотел сохранить это в секрете даже от самого себя. Секреты утрачивали для него осознанный и активный характер, его влекло к тому пассивному состоянию тайн, которые человек хранит во мраке собственного "я", которые он носит там, где сам не в состоянии ощутить их, которые сам уже не осознает.

«Таково право королей - хранить свои секреты от отца, матери, братьев, жен и друзей» Так написано в арабской «Книге короны», где записаны многие из старых преданий о сасанидских шахах Персии. Персидский шах Хосров II Победоносный изобрел своеобразные методы проверки того, способны ли хранить тайну люди, которых он намеревался использовать. Если он знал, что двое из его окружения связаны тесной дружбой и во всем было заодно против всех прочих, то он запирался с одним из них и сообщал ему по секрету, что решил казнить другого, и запрещал ему под угрозой наказания сообщать об этом ему. С этого момента он пристально наблюдал за поведением обреченного на казнь человека, когда тот приходил во дворец, за выражением его лица и поведением, когда он стоял перед шахом. Если он видел, что его поведение ничуть не изменилось, он знал, что испытуемый не выдал другу доверенную тайну. Тогда он еще больше доверял ему, обращался с ним с особым уважением, повышал его в звании и вообще давал ему почувствовать свое расположение. Позже, оставшись с ним наедине, он говорил: «Я собирался казнить того человека, потому что мне донесли о его дурных намерениях, но при расследовании донос оказался ложным».

Но если же он видел, что обреченный испуган, старается держаться в стороне и отводит взгляд от шаха, то понимал, что тего секрет выдан. Он лишал предателя благосклонности, понижал его в чине и жестоко обращался с ним свой гнев, наказывал и понижал в чине, а мнимо обреченному на казнь сообщал, что хотел всего лишь испытать его друга, доверив ему секрет.

Таким образом, он доверял только тем приближенным, которых он мог заставить предать лучших друзей, умолчав о грозящей им казни. Он считал, что их преданность должна полностью принадлежать лишь ему самому. «Человек, который непригоден на службу шаху, - говорил он, - тот и сам для себя бесполезен, а кто бесполезен для себя, вообще ни на что не годен».

Способность молчать всегда ценится высоко. Она означает, что человек способен противостоять бесчисленным побуждениям на болтливость, что он игнорировать вопросы так, как будто его не спросили, и что он никогда не показывает того, вызывает ли у него удовольствие или неудовольствие то, что говорят другие. Он нем, не будучи немым. Но при этом он слышит. Стоическая добродетель невозмутимости, доведенная до крайности, привела бы к молчанию.

Человек, который преднамеренно хранит молчание, точно знает, о чём надо молчать. Поскольку на практике никто не может молчать всегда, приходится делать выбор между тем, что можно сказать и что - нельзя. Именно это он знает лучше всего. Чем это знание точнее, тем оно ценнее. Умалчивание даёт ему не только защиту, но и сосредоточенность. Ему приходится думать об этом каждый раз, когда он вынужден защищать свой секрет. Человек, который говорит очень мало, в любом случае всегда выглядит более сконцентрированным, чем другие. Его молчание вызывает предположения, что ему приходится многое скрывать, что он размышляет о чём-то секретном.

Секрет, скрываемый молчанием, никогда нельзя забыть. Его обладателя уважают за то, что он его не выдал, даже если секрет распирает его и жгёт его всё более и более сильно.

Молчание изолирует от других. Человек, который хранит молчание, более одинок, чем те, кто разговаривают. Так ему приписывается сила самодостаточности. Он - охранник сокровища, и это сокровище - в нем.

Молчание блокирует актёрское перевоплощение. Человек, который хранит молчание, может притворяться, но только очень грубо. Он может надеть какую-то маску, но должен будет изо всех сил  её придерживаться. Он лишен гибкости перевоплощений, так как их результат неясен; он не может знать, куда перевоплощения могут его занести, если он отдастся их потоку. Люди становятся молчунами, когда они боятся перевоплощения. Молчание предотвращает их реагирование перевоплощением на изменение обстановки. Все движения людей выражаются в речи; а молчание неподвижно.

У молчуна то преимущество, что окружающие ожидают его высказываний, и придают им особую важность. Когда он их изрекает, они кратки, обрывисты и звучат как приказы. Созданные людьми различия между теми, кто отдают приказы, и теми, кто должен их истолнять, подразумевает, что у них нет общего языка. Они должны вести себя так, как будто они не могут ни разговаривать, ни понимать друг друга; и за исключением приказаний эта фикция сохраняется во всех прочих ситуациях. Даже в среде себе подобных командиры имеют тенденцию к немногословию. Поэтому обычно от молчаливых людей, когда они всё же высказываются, ожидают фраз, звучащих как приказы.

Беспокойство, которое у народа вызывают относительно свободные формы правления, и которое часто доходит даже до презрения к ним, как будто бы они не в состоянии эффективно управлять, поскольку они не могут всерьез осуществлять властные функции, вызваны тем, что в них отсутствует засекреченность. Дебаты в парламенте проходят в присутствии сотен людей, ведь их суть - как раз в гласности. Совершенно противоположные мнения открыто высказываются и соревнуются друг с другом. Даже так называемые закрытые заседания не всегда остаются полностью секретными, так как профессиональное любопытство прессы или финансовые интересы каких-либо групп часто вызывают утечки информации.

Считается, что сохранить тайну способен лишь один ее обладатель, или очень маленькая группа зависимых от него лиц, и что её обсуждение поэтому лучше ограничить очень узким кругом лиц, сфрмированным из соображений секретности и с условием очень тяжких наказаний за разглашение. Говорят, что решение должен принимать один человек. Даже если он сам его не знает, пока не примет, оно, будучи принято, должно быть быстро исполнено как приказ.

Уважение к диктатурам в значительной степени вызвано тем фактом, что им приписывают сконцентрированную силу секретности. В демократиях секреты доверяются многим и их сила уменьшается. Народ с презрением говорит, что в них все разбалтывается. Мол, каждый может высказываться и вмешиваться, а в результате ничего не происходит, потому что все всем известно заранее. Внешне эти жалобы направлены на отсутствие решительности, но на самом деле - на недостаточную секретность.

Народ готов многое вынести, если невзгоды - что-то новое и будоражащее, авторитетно взваленное на него. Тот, кто представляет собой ничтожество, получает специфическое холуйское удовлетворение, оказавшись проглоченным в чрево власти. Люди не знают, что и когда произойдёт; да и другие могут иметь первоочередность для этого чудовища. Они в верноподданническом трепете ждут, надеясь стать избранной жертвой. Такое отношение приводит к культу секретности. Все остальное подчинено ее прославлению. И даже не столь важно, что именно произойдет, лишь бы это произошло с ужасающей внезапностью извержения вулкана, неожиданно и неукротимо.

Но в конечном итоге все секреты, которыми обладает одна клика или, хуже того, одна личность, неизбежно приводят к катастрофе не только для их обладателей, но и вообще для всех, кого они затрагивают; именно это чрезвычайно важно. Каждый секрет взрывоопасен, исключительно концентрация тайн на одной стороне и в одних руках в конце концов фатальна как для ее обладателя, что само по себе не так важно, так и для всех, кого она касается, а это уже бесконечно важно. Любая тайна взрывоопасна из-за растущего внутреннего напряжения.

Сколь опасной может стать секретность, мы можем полностью понять лишь в наше время. В разных сферах, которые только внешне независимы друг от друга, секретность приобретает все больше и больше власти. Едва лишь пришел конец одному диктатору (Гитлеру), в борьбе против которого объединился весь мир, как сразу же секретность воспряла вновь в виде атомной бомбы - более опасная, чем когда-либо, и потенциально еще опаснее в дальнейшем развитии.

Давайте определим концентрацию секретности как отношение числа тех, кого она касается, к числу тех, кто ею обладает. Исходя из этого определения, легко видеть, что наши современные технические секреты - самые концентрированные и самые опасные из всех, которые когда-либо существовали. Они затрагивают всех, а известны лишь ничтожному числу лиц, и их конкретное примененение зависит лишь от горстки людей.

Суд и осуждение

Давайте начнем с явления, всем хорошо знакомого, - удовольствия от отрицательного отзыва. Вот человек говорит: «плохая книга» или «плохая картина», как будто бы он говорит нечто объективное. Однако выражение его лица выдает удовольствие от этих слов. Первая версия его утверждения вводит в заблуждение и очень быстро переводится в нападки на личность. Затем он говорит:«плохой писатель» или «плохой художник», и это звучит как «плохой человек». Легко поймать друзей, незнакомых и себя самих за вынесение приговоров, причём удовольствие от от отрицательного отзыва очевидно.

Это - жестокое удовольствие, причём такое, которое никогда не позволяется испортить. Приговор только тогда приговор, когда он вынесен с почти сверхестественной уверенностью. В нем нет ни пощады, ни осторожности, и он оптимально созвучен своей реальной сути, когда его выносят без размышлений. Спрятанная в нем эмоция выдаётся его поспешностью. Именно немедленные и безоговорочные суждения вызывают удовольствие на изрекающем их лице.

В чем состоит это удовольствие? Оно состоит в том, что объект суждения заносится в категорию неполноценных, чем подразумевается, что есть высшая категория, к которой принадлежим мы сами. Мы превозносим себя, принижая других. Существование двух противоположных категорий, различных по ценности, считается естественным и необходимым. Всё хорошее существует для того, чтобы его противопоставляли плохому. Что хорошо и что плохо - мы решаем сами.

При  этом мы присваиваем себе власть судьи. Ведь только внешне судья стоит между двумя лагерями - на границе, разделяющей добро и зло. На самом деле он неизменно причисляет себя к хорошим, его главная претензия на эту должность состоит в его неколебимой приверженности царству добра, как если бы он был в нем рожден. Его решение обязательнодля исполнения. Вещи, о которых он судит, совершенно определенны и реальны; его обширные знания о добре и зле - результат долгого практического опыта. Однако судейство постоянно узурпируется теми, кто не судьи, кого никто не назначал, кого никто в здравом уме не назначил бы быть судьями. Считается, что для этого нет необходимости в специальных знаниях; тех, кто способны удержаться от суждения, можно пересчитать на пальцах одной руки. Суждение - это болезнь, причем одна из самых широко распространенных; вряд ли кто обладает иммунитетом от неё. А теперь попробуем обнаружить ее корни.

У человека имеется глубокая потребность вновь и вновь пересортировывать всех людей, которых он знает или может себе представить. Разделяя эту неопределенную, аморфную массу на две противоположные категории он придаёт ей некоторую компактность. Он выставляет эти категории наполобие войскам на поле битвы; он придаёт им исключительность и наполняет их враждой друг к другу. В его воображении и желаниях они могут быть только взаимно враждебны. Суждения о добре и зле  - это древнейший инструмент дуалистической классификации, которая никогда не бывает полностью ни концептуальной, ни мирной. Тут важна напряженность между этими двумя категориями, которая создается и постоянно возобновляется актом суждения.

В основе этого процесса лежит стремление к формированию враждебных клик, что в результате неизбежно приводит к реальным военным группировкам. Применением этого процесса в множестве различных сфер он становится разбавленным, но даже если это означает, что процесс протекает мирно, внешне реализуясь лишь в словесных суждениях, в нем всегда содержится в зачаточной форме стремление довести его до завершения - до активной и кровавой вражды двух клик.

Любой, кто вовлечен в тысячи жизненных взаимоотношений, принадлежит и к бесчисленным группам «хороших», которым противостоит столько же групп «плохих». Лишь от обстоятельств зависит то, разгорятся ли в той или иной из этих групп эмоции, превращающие её в клику и побуждающие напасть на противоположную группу до того, как с ней произойдет то же самое. Казалось бы мирное суждение превращается в смертный приговор врагам. Границы добра точно обозначены, и горе любому из плохих, кто их переступит. Ему нет места среди хороших и он должен быть уничтожен.

Власть простить. Милосердие

Власть простить кого-то провинившегося - это власть, которую каждый присваивает себе и которой мы все обладаем. Было бы интересно воссоздать жизнь целиком из актов прощения, которые человек позволил сам себе. Личность параноика можно описать как такую, которая никогда не прощает или прощает только с громадным трудом, которая долго об этом размышляет, которая никогда не забывает того, что есть что-то, за что у неё должны просить прощения, и которая для этого ещё и выдумывает фиктивные враждебные акты против себя. Главное, что она не приемлет в жизни, - это прощение в любой форме. Когда такие личности захватывают власть и ради ее упрочения вынуждены прощать, они делают это только напоказ. Деспот на самом деле никогда не прощает. Каждое проявление вражды к нему тщательно записывается и хранится в тайне, и если немедленной мести нет, то значит, что она отложена на будущее. Иногда бывает, что он зачеркивает эту запись в обмен на искреннюю покорность; фальшивое великодушие деспотов надо понимать только таким образом. Они столь рьяно хотят покорить все, что им противостоит, что часто платят за это неимоверно большую цену.

Людям, которые сами не обладают властью, и которым деспот кажется неимоверно могущественным, не понимают, как важна для него абсолютная покорность буквально всех и каждого. Он может оценивать (если он вообще способен чувствовать это) только увеличение своей власти. Они никогда не могут понять того, что означает для короля во всём его блеске покорность самого униженнего и подлого из его подданных. Библейский Бог с его упорным стремлением не упустить ни единой души и с настырностью, с которой он следит за каждым и помнит всё,  может служить образцом для всех власть имущих. Он тоже ведет мелочную торговлю отпущением грехов: раскаявшийся грешник получает прощение. Но он зорко следит за ним и в своём всеведении запросто увидит, что тот его обманывает.

Несомненно, многие запреты существуют лишь для упрочнения власти тех, кто может карать или прощать за их нарушение. Акт помилования - это очень напыщенный и интенсивный акт власти, ибо он предполагает обвинительный приговор. Помилование также предполагает фаворитизм: помилование обычно даруется лишь ограниченному числу приговоренных. Тот, кто приговаривает к наказанию, опасается излишней снисходительности, и даже если ему удаётся произвести впечатление того, что он ужасается жестокостью кары, он находит убедительные оправдания для неё в священной необходимости наказания, которая, мол, и предопределяет его действия. Но он всегда оставляет приоткрытой дверь к помилованию, порой самостоятельно даруя его, а порой рекомендуя это вышестоящей инстанции, если таковая существует.

Самое высокомерное проявление власти - это дарование помилования в самый последний момент. Когда наступает момент приведения смертного приговора в исполнение - на виселице или перед расстрельной командой - имено тогда помилование выглядит как дарование новой жизни. Власть ограничена своим бессилием вернуть казненного к жизни; а благодаря актам помилования, которые он оттягивает до самого конца, властитель может воображать, что он преодолел и это ограничение своей власти. (Продолжение следует)

-

.