СТАНИСЛАВ ЛЕМ: СКАЗКИ РОБОТОВ - 4

 

Рисунок: A. de Saint-Exupéry

Мораль четвертой и последней сказки Лема пусть каждый понимает как хочет в меру своей склонности к повиновению властителям или наоборот, своего стремления к свободе.

*  *  *

Станислав Лем:

Путешествие седьмое, или Как Трурля собственное совершенство к беде привело

Вселенная бесконечна, но ограниченна, а потому световой луч, в какую бы сторону он ни двинулся, через миллиарды веков вернется к исходной точке, если у него хватит сил; так же точно бывает и со слухами, что снуют по Космосу от планеты к планете.

Дошли однажды до Трурля издалека слухи о двух могущественных конструкторах-благодетелях, наделенных такой мудростью и таким совершенством, что никто с ними не сравнится; Трурль немедленно отправился к Клапауцию, но тот ему объяснил, что это слух о них самих, а не о таинственных соперниках, облетев Космос, вернулся назад.

Но знаменитости имеют обыкновение помалкивать о своих неудачах, даже если было причиной этой неудачи не что иное, как высокое их совершенство. Кто в этом усомнится, пускай припомнит последнюю из семи экспедиций Трурля; предпринял он эту экспедицию в одиночку, ибо Клапауций был тогда занят срочными делами и не мог составить ему компанию.

Был Трурль в то время спесив безмерно и знаки почтения принимал как нечто вполне обычное и привычное. Направил он свою ракету на север, потому что эти края меньше всего знал. Долго летел он, минуя и планеты, на которых кипели битвы, и те, которыми уже завладела смертная тишина, пока случайно не подвернулась ему маленькая планета, прямо-таки микроскопическая, этакая крупинка материи, затерянная в пространстве.

По этому скалистому обломку кто-то бегал взад-вперед, подпрыгивая и странно жестикулируя. Удивленный таким одиночеством и обеспокоенный этими признаками не то отчаяния, не то гнева, Трурль поскорее спустился на планету.

Навстречу ему двинулся осанистый исполин, весь иридиево-ванадиевый, бряцающий и звенящий; открыл он Трурлю, что зовется Экзилием Тартарейским и является властелином Панкриции и Ценендеры, обитатели коих королевств в припадке цареубийственной ярости свергли его с престола и, изгнав, высадили на этой пустынной крохотульке, чтобы он до скончания веков дрейфовал вместе с ней в темных токах гравитации.

Узнав в свою очередь, с кем имеет дело, начал этот монарх домогаться, чтобы Трурль – благодетель, можно сказать, профессиональный – незамедлительно вернул ему утраченную власть; и при одной мысли о таком обороте дел глаза его зажглись огнем мести, а стальные пальцы начали сжиматься, будто хватали верноподданных за горло.

Трурль, однако, не мог и не хотел исполнить желаний Экзилия, ибо это повлекло бы за собой множественные злодеяния и преступления, но стремился все же как-то успокоить и утешить оскорбленного монарха. Поразмыслив хорошенько, он пришел к убеждению, что и в этом случае не все потеряно, поскольку можно сделать так, чтобы и король был сыт, и его прежние подданные целы. Поэтому, призвав на помощь все свое мастерство, Трурль поработал как следует и сконструировал для Экзилия совершенно новое государство. В нем было полным-полно замков и знамен, рек и гор, лесов и озер; были там облака, плывущие по небу, и воины, жаждущие битвы; были бастионы и бряцанье сабель, города и горничные, были также и ярмарки, залитые ярким солнцем, и дни, прошедшие в тяжелом труде, и ночи, когда до рассвета пели и плясали, и лязг палашей. С изощренным уменьем вмонтировал Трурль в это государство великолепную столицу, всю из мрамора и горного хрусталя, а также совет старейшин, зимние дворцы и летние резиденции, заговорщиков и клеветников, кормилиц и доносчиков, стада великолепных рысаков и пунцовые плюмажи, веющие на ветру; затем пронизал он атмосферу государства серебряными нитями фанфар и гулкими громами артиллерийских салютов, подбросил также необходимую пригоршню предателей и пригоршню героев, щепотку вещунов и пророков, по одному мессии и поэту немыслимой силы духа; а потом, присев над готовым государством, проделал пробный запуск и, по ходу дела манипулируя микроскопическими устройствами, придал женщинам этого государства красоту, мужчинам – угрюмую молчаливость и тягу к пьяным ссорам, чиновникам – спесь и служебное рвение, астрономам – звездный запой, детям же – крикливость. И все это, объединенное, сопряженное, тщательно подогнанное, умещалось в ящике, не слишком большом, как раз такого размера, что Трурль смог его легко поднять; затем вручил он все Экзилию на вечное владение. Наперед еще показал Трурль, где размещены входы и выходы этого новенького, с иголочки, государства, как программируются там войны, как подавляются мятежи, как налагаются поборы и подати; научил он также Экзилия, где находятся в этом миниатюризованном обществе критические пункты, грозящие взрывом, то есть где имеется точка максимума дворцовых заговоров и общественных движений, а где точка минимума; объяснял он это так хорошо, что король, издавна привыкший к тираническому правлению, на лету усваивал поучения и тут же, на глазах у конструктора, издал несколько пробных указов, соответственным образом передвигая изукрашенные королевскими орлами и львами ручки регуляторов. Объявлялись этими указами чрезвычайное положение, комендантский час и особая подать, после чего, когда в королевстве этом прошел год, а для Трурля и короля – не более минуты, Экзилий актом высочайшего милосердия, то есть легким движением пальца на регуляторе, отменил одну смертную казнь, подать уменьшил, а чрезвычайное положение изволил аннулировать, и крики благодарности, будто писк мышат, которых дергают за хвостики, вырвались из ящика, а сквозь выпуклое его верхнее стекло можно было наблюдать, как на светлых пыльных дорогах и на берегах лениво текущих рек, в которых отражались пушистые облака, народ радовался и прославлял ни с чем не сравнимое великодушие государево.

И хотя был Экзилий поначалу уязвлен подарком Трурля, ибо слишком уж маленьким казалось это государство и слишком походило на детскую игрушку, однако же, видя, как увеличивается оно, когда глядишь сквозь толстое верхнее стекло, а может, и неясно ощущая, что дело вовсе не в масштабе, поскольку государственные дела не измеришь ни метром, ни килограммом, чувства же, независимо от того, испытывают их карлики или великаны, в общем-то одинаковы, поблагодарил он конструктора, правда, сквозь зубы и холодно. Кто знает, может, он охотно даже приказал бы, чтоб дворцовая стража сейчас же схватила Трурля и на всякий случай замучила пытками до смерти, поскольку наверняка было бы сподручней уничтожить в самом зародыше всякие толки о том, что какой-то голодранец, бродяга, промышляющий поделками, подарил могущественному монарху королевство. Был, однако, Экзилий достаточно благоразумен, чтобы сообразить, что ничего из этого не выйдет вследствие явной диспропорции: скорее удалось бы блохам арестовать своего кормильца, нежели всему теперешнему королевскому войску справиться с Трурлем. Так что король еще раз кивнул слегка Трурлю, сунул жезл и скипетр за пазуху, не без труда поднял ящик с государством и отнес его в свою изгнанническую хибарку. То солнце освещало ящик, то ночь его тьмой покрывала в ритме оборотов планеты, а Экзилий, которого подданные уже провозгласили величайшим королем в мире, бдительно правил страной – приказывал и наказывал, казнил и награждал, и такими методами непрерывно поощрял этих малюток к идеальному верноподданничеству и преклонению перед монархом.

Трурль же, возвратившись домой, сразу не без самодовольства рассказал своему другу Клапауцию, как он блеснул конструкторским мастерством, удовлетворив одновременно и монархические стремления Экзилия, и республиканские – бывших его подданных. Клапауций, однако же, как ни странно, не выразил восторга. Наоборот, нечто вроде укора прочел Трурль в его глазах.

– Верно ли я тебя понял? – спросил он. – Ты отдал в вечное пользование этому извергу, этому прирожденному надсмотрщику за рабами, этому пыткофилу или муколюбу целое общество? И ты еще рассказываешь мне о восторге, который вызван тем, что аннулирована часть жестоких указов? Как ты мог это сделать?

– Ну ты, наверно, шутишь! – закричал Трурль. – Да ведь все это государство умещается в ящике размером метр на шестьдесят пять сантиметров и глубиной семьдесят сантиметров! Это всего лишь модель, не более…

– Модель чего?

– Как это чего? Общества. Модель, уменьшенная в сто миллионов раз.

– А почем ты знаешь, что не существует цивилизации, в сто миллионов раз больше нашей по размерам? Может, тогда и мы – лишь модель этих гигантов? И вообще – какое значение имеют размеры? Разве в этом ящике, то есть государстве, путешествие из столицы к дальним пограничьям не тянется целые месяцы для тамошних обитателей? Разве они не страдают, не трудятся в поте лица, не умирают?

– Ну, ну, милый мой! Ты же сам знаешь, что все эти процессы совершаются лишь потому, что я их запрограммировал, – а значит, не взаправду…

– То есть как это «не взаправду»? Ты хочешь сказать, что ящик пуст, а битвы, пытки и казни – лишь иллюзия?

– Это не иллюзия, поскольку они происходят в действительности, но лишь как некие микроскопические движения, в которые я вовлек атомные рои, – сказал Трурль. – Во всяком случае, все эти рождения и свадьбы, подвиги и доносы не более как пляска мельчайших электронов в вакууме, упорядоченная благодаря точности моего незаурядного мастерства, которое…

– Не хочу слышать больше ни слова похвальбы! – прервал его Клапауций. – Ты говоришь, что это самоорганизующиеся процессы?

– Ну конечно!

– И что они возникают средь мельчайших электронных облачков?

– Ты же отлично знаешь об этом.

– И что феноменология рассветов, закатов, кровавых войн объясняется сопряжением существенных переменных?

– Но ведь так оно и есть!

– А разве мы сами, если нас исследовать методами физическими, химическими, логическими, не представляем собой те же пляшущие облачка электронов, положительные и отрицательные заряды, вмонтированные в пустоту? И разве наше бытие не является результатом столкновений этих пляшущих частиц, хотя сами мы воспринимаем выкрутасы молекул как страх, желание или раздумья? И что же творится в твоей голове, когда ты мечтаешь, кроме двоичной алгебры переключений и неустанных странствий электронов!

– Клапауцик, милый мой! Ты что же, отождествляешь наше бытие с бытием этого лжегосударства, запертого в стеклянном ящике?! – возопил Трурль. – Нет, это уже чересчур! Ведь в мои намерения входило лишь соорудить имитатор государственной власти, кибернетически совершенную модель, ничего больше!

– Трурль! Безупречность мастерства – это наше с тобой проклятье, которое обременяет непредвидимыми последствиями любое из наших творений! – повысив голос, произнес Клапауций. – Ибо неумелый подражатель, возжаждав пыток, сделал бы себе бесформенного истукана из дерева либо воска и, придав ему некоторое внешнее сходство с разумным существом, измывался бы над ним суррогатно и неестественно. Но подумай, к чему приведет совершенствование этого замысла! Представь себе умельца, который вмонтирует в куклу проигрыватель, чтобы она стонала под ударами; представь себе куклу, которая, если ее бить, будет молить о пощаде, куклу, которая из истукана превращается в гомеостат; представь себе куклу плачущую, истекающую кровью, куклу, которая боится смерти, хоть и прельщает ее это спокойствие, надежнейшее из всех! Неужели ты не видишь, как мастерство подражателя приводит к тому, что видимость становится истиной, а подделка – действительностью? Ты отдал жестокому тирану в вечное владение неисчислимые массы существ, способных страдать, а значит, совершил позорный поступок…

– Все это софизмы! – выкрикнул Трурль с деланным пылом: рассуждения Клапауция сильно его обеспокоили. – Электроны пляшут не только внутри наших голов, но и внутри кассет с магнитной записью, и из этой их вездесущности не следует ничего, что давало бы тебе право проводить такие гипостатические аналогии! Подданные этого изверга Экзилия действительно подвергаются пыткам и казням, хнычут, дерутся, целуются – но лишь оттого и потому, что я соответствующим образом сочетал параметры, а чувствуют ли они что-либо, тебе об этом не расскажут электроны, пляшущие в их головах!

– Если б я тебе голову разбил, так тоже ничего бы не увидел, кроме электронов, это уж точно, – ответил тот. – Ты, конечно, притворяешься, будто не видишь того, на что я указываю; я же отлично знаю, что ты не настолько глуп! Кассету с записью ты ни о чем не спросишь, кассета не будет просить у тебя пощады и на колени не упадет! Неизвестно, говоришь, стонут они от ударов лишь потому, что это диктуют подмигивающие электроны в их нутре, словно поворотом колесика порождая звуки, либо вправду кричат от нестерпимых мук? Тоже мне разница! Да ведь страдает не тот, кто свое страдание может дать тебе в руки, чтоб ты его ощупал, взвесил и на вкус попробовал, а тот, кто ведет себя, как страдалец! Вот докажи мне, что они не чувствуют ничего, не мыслят, что они вообще не существуют как создания, сознающие, что они замкнуты между двумя безднами небытия – той, что до рождения, и той, что после смерти, – докажи мне это, и я перестану к тебе приставать! Вот докажи мне, что ты только имитировал страдание, но не создал его!

– Ты прекрасно понимаешь, что это невозможно, – тихо возразил Трурль. – Едва взяв инструменты в руки, перед пустым еще ящиком, я уже обдумывал возможность такого аргумента – именно для того, чтобы предусмотреть эту возможность загодя, при проектировании, чтобы Экзилий ни на миг не заподозрил, что имеет дело с марионетками, с куколками вместо вполне реальных подданных. Я не мог поступить иначе, пойми! Ведь, если бы что-то нарушило иллюзию полнейшей реальности, исчезла бы также иллюзия деспотического полновластия! Все свелось бы к забаве с механической игрушкой…

– Понимаю, отлично все понимаю! – воскликнул Клапауций. – Намерения твои были честными: ты хотел всего лишь сконструировать государство, максимально похожее на подлинное, просто неотличимо похожее, – и я с ужасом понимаю, что тебе это удалось! С момента твоего возвращения прошли часы, но для них, запертых там, в этом ящике, – целые века! И сколько загублено жизней для того, чтобы спесь Экзилия еще больше раздувалась и разбухала!

Ничего уже не отвечая, Трурль направился к своему кораблю и увидел, что Клапауций спешит вслед за ним. Крутанув пустолет, как волчок, направил его Трурль меж двух больших скоплений предвечных звезд и так напирал на рули, что Клапауций воскликнул:

– Ты неисправим. Вечно сначала делаешь, потом думаешь! И что же ты собираешься предпринять, когда мы окажемся там?

– Отниму у него государство!

– А что же ты сделаешь с этим государством?

– Уничтожу! – хотел было крикнуть Трурль, но первый же слог застрял у него в горле. Не зная, что сказать, он буркнул наконец: – Устрою выборы. Пускай сами себе подыщут справедливых владык.

– Ты их запрограммировал как феодалов и ленников – так что же им дадут выборы, как повлияют на их судьбу? Надо было бы сначала разрушить всю структуру этого государства и заново все соединить…

– Но где кончается изменение структуры и где начинается переделка сознания?! – крикнул Трурль.

Клапауций ничего ему не ответил, и так они летели в угрюмом молчании, пока не увидели обиталище Экзилия.

Когда же они перед посадкой облетели по орбите этот шарик, удивительная картина представилась их глазам.

Всю планету покрывали неисчислимые признаки разумной деятельности. Микроскопические мосты, как черточки, виднелись над водами ручейков, а в лужах, отражающих звезды, полным-полно было кораблей, с высоты похожих на плавающие стружки… На ночном, окутанном мраком полушарии густо рассыпалась блестящая рябь освещенных городов, и на светлом полушарии тоже повсюду виднелись замки, города и селения, но обитателей, из-за их ничтожной величины, не удавалось разглядеть и в самые сильные бинокли. Только от короля ни следа не осталось, будто земля под ним разверзлась.

– Нет его… – прошептал изумленный Трурль. – Что они с ним сделали? Им удалось проломить стенку ящика, и они заселили всю эту кроху…

– Смотри, – сказал Клапауций, заметив медленно тающее облачко, похожее на крохотный грибок для штопки. – Они уже знакомы с атомной энергией… А там, дальше, – видишь эту стеклянную штуку? Это остатки ящика, которые стали чем-то вроде святыни…

– Не понимаю! Все же это была только модель… Только процесс со множеством параметров, монархический тренажер, имитация… сопряжение переменных в мультистате… – бормотал ошеломленный, обалдевший Трурль.

– Да. Но ты допустил непростительную ошибку излишнего совершенства в подражании. Не желая создать всего лишь часовой механизм, ты создал невольно, из педантичности, нечто возможное и необходимое – что является противоположностью механизма…

– Не продолжай! – крикнул Трурль.

Они все смотрели на планету, и вдруг что-то ударилось об их корабль, но слабо, едва коснувшись; они увидели этот предмет, так как его освещала исходящая сзади струйка тусклого свечения. Был это кораблик, а может, искусственный спутник, удивительно похожий по форме на те сапоги, что носил тиран Экзилий. Подняв глаза кверху, они увидели высоко над планеткой светящееся тело, которого в прежние времена здесь не было, распознали на его округлой, идеально холодной поверхности стальные черты Экзилия и поняли, что он стал Луною микроминиантов.*

---

* Неплохая идея. Дуракам-сталинистам надо лишь переименовать Луну в "сталина" - и их навязчивая идея сооружения громадных вечных памятников этому варвару и подонку осуществится сама собой.

СТАНИСЛАВ ЛЕМ: СКАЗКИ РОБОТОВ - 3

 

Рисунок: George Grosz

Общее замечание относительно этого https://loveread.ec/read_book.php?id=84473&p=1 перевода на русский "Сказок роботов" Лема: я подозреваю, что многие, читавшие их, заметили странный синтаксис (структуру предложений). Этот синтаксис типичен для польского языка; переводчики не преодолели его, а оказались у него в плену. Типичный пример этого - второе предложение следующей сказки. Я оставил текст перевода "сказок" без изменений.

Мораль второй сказки Лема тщательно замалчивают господствующие классы, потому что они очень любят войны. Если при феодализме войны были главным методом держать подданных в рабском повиновении и увеличивать их численность захватами территорий, то при капитализме войны - это попытки капиталистов сдержать или даже немного обратить вспять закономерное падение нормы капиталистической прибыли, о чём я уже много раз писал здесь.

Следующая, третья сказка - о социализме и бюрократии.

*  *  *

Станислав Лем:

"Путешествие пятое А, или Консультация Трурля

Ни далеко, ни близко, под белым солнцем, за зеленой звездой жил народ сталеоких. Жил счастливо, хлопотливо, безбоязненно, поскольку ничего не боялся: ни неурядиц семейных, ни суеверий диких, ни мыслей черных, ни ночей белых, ни материи, ни антиматерии, поскольку была у него машина машин с зубчатой передачей, отлично налаженная и ухоженная, во всех отношениях безупречная. Жили-поживали сталеокие в ней, на ней, над ней и под ней, поскольку ничего другого у них не было: они сперва атомов поднакопили, затем из них машину соорудили, а если не подходил какой-то, его на месте подгоняли. И все-то у них шло хорошо: у каждого сталеокого была в ней своя ячейка с номерком, и каждый своим делом занимался – то есть делал что хотел. Ни сталеокие не управляли машиной, ни она ними, и все друг другу помогали, когда понадобится. Одни трудились машинерами, другие машинастерами, третьи машинистами, и у каждого имелась своя машинистка. Работы у всех было невпроворот, и часто им пригодилась бы то ночь подлиннее, то лишний день, а порой и солнечное затмение, но это уже редко – чтобы не обрыдло все.

И вот прилетела раз к их белому солнцу за зеленой звездой комета женского пола, ужас какая злющая, вся атомная сама собой – от головы до четырех хвостов, устрашающе синяя, оттого что синильной кислотой пропитанная, и зловонная нестерпимо. Прилетела она и заявляет:

– Для начала вас огнем пожгу, а дальше будет видно!

Поглядели на нее сталеокие: полнеба затмевает, обулась в сапожища огненные, нейтроны-мезоны жаром пышут, атомы размером с домину, один другого больше, нейтрино, гравитация…

– Ну а теперь я поужинаю, – заявляет.

Те ей в ответ:

– Ошибаешься ты. Мы, сталеокие, не боимся никого и ничего – ни неурядиц семейных, ни суеверий диких, ни мыслей черных, ни ночей белых, ни материи с антиматерией, потому что у нас есть машина машин с зубчатой передачей, отлично налаженная и ухоженная, во всех отношениях безупречная. Проваливай поэтому, дорогая комета, чтобы не было тебе худо!

А она уж целое небо собой затмила – и давай жечь, печь, рычать, шипеть, так что даже месяц на небе стал кукожиться, и рога его начали обугливаться. Жалко стало сталеоким и обидно за спутник – пусть маленький, обветшавший и потрескавшийся, но свой. Но они не возмущались, а только поле помощней подобрали, завязали его узелками на кончиках рогов и замкнули контакты – не словом, а делом ответили. Гахнуло, охнуло, лопнуло, и небо моментально очистилось, а от кометы только кучка шлака и осталась – наша взяла! Тишина и покой опять.

Но спустя какое-то время опять что-то появляется, неведомо что, да такое страшное, прямо смотреть боязно, с какого боку ни глянь на него. Вот прилетело оно, разошлось, сошлось, уселось на верхотуре, такое тяжелое-претяжелое, сидит и с места не трогается. А уж мешает-то как, не сказать!

Те, что поближе оказались, и закричали ему:

– Эй, слушай, это ошибка! Мы, сталеокие, не боимся никого и ничего, не на планете мы живем, а в машине, и машина это не простая, а машина машин с зубчатой передачей – отлично налаженная и ухоженная, во всех отношениях безупречная. Так что проваливай отсюда, паскуда, не то не поздоровится!

Не подействовало.

Тогда, чтобы не переусердствовать из-за невесть чего, посылают сталеокие совсем небольшую машинку-страшинку, чтобы напугала пришелицу, шуганула, и все будет в порядке, мол.

Машина-страшина пошла, идет, программы одна ужасней другой у ней внутри урчат, подобралась – да как гаркнет, как взвизгнет! Даже сама немного перепугалась – а той хоть бы хны. Попробовала было еще раз, в другом тембре, да ничего не вышло у нее – без уверенности уже стращала.

Видят сталеокие, как-то иначе надо. Посовещались: «Возьмем большего калибра, с шестернями в масле, дифференциальную, универсальную, под завязку заряженную, чтобы пенделя задать такого, что улетит! – А заряда хватит? – Ядерный заряд ядреный, как пить дать улетит!»

Послали, значит, машину универсальную, двуствольно-дифференциальную, с глушителем, обратной связью, задней передачей и ручным управлением – внутри нее сидят машинист с машинисткой, а сверху на ней прикреплена еще одна машина-страшина на всякий случай. На масляных шестернях подъехала она бесшумно, ни мур-мур, замахнулась и повела обратный отсчет: четыре четвертых до удара, три четвертых, две, одна четвертая и зеро – смерть тебе! Да как бабахнет – аж грибы повырастали, самые настоящие, только светящиеся и радиоактивные. Масло расплескалось, шестеренки повылетали, выглянули машинист с машинисткой из люка, все ли кончено, да куда там – на том чуде-юде ни единой царапины!

Посовещались сталеокие и построили тогда машину, которая создала машинерию для постройки машинищи, перед мощью которой ближайшие звезды померкли бы. И в этой машинище еще другая, которая с шестеренками в масле, а у нее всередине машинка-страшинка, – не до шуток уже стало.

Сконцентрировалась машинища, да как замахнется! Загрохотало, загремело, разлетелось что-то, гриб такой вырос, что на суп из океана хватило бы, потемнело и только скрежет зубовный, неизвестно чей в темноте. Глядят сталеокие – ничего, совсем ничего, только все три машины рассыпаны лежат и не шевелятся.

Тут уж засучили они рукава, приговаривая: «Как это так, мы же машинеры и машинисты с машинистками, у нас машина машин есть, ухоженная вся, налаженная, во всех отношениях безотказная, – как же удается перед ней устоять какой-то чуде-юде, неведомой паскуде, для которой все, что об стенку горох?!

И вот ничем другим они уже не занимаются, только выращивают разрыв-траву. Якобы разрастется она, подкрадется тихой сапой, подкопом, к противнику, корешки запустит, снизу прорастет – да как рванет, тогда и беде конец! Так в точности и произошло, как они рассчитывали, да только желанного результата не принесло – осталось все по-прежнему.

Пришли в отчаяние сталеокие, недоумевая, что за напасть на них свалилась, какая и не снилась. Собираются они, обсуждают, мастерят всякие приманки да ловушки, арканы да капканы: может, попадется, поймается, провалится? Так и этак пробуют наугад, но работа кипит, а ничего не удается. Совсем пали они духом, не зная, как им спастись, и вдруг видят – кто-то летит.

Сидит, как на коне – но у коня нет колес; тогда, может, на велосипеде – но у велосипеда нет такого острого носа; значит, ракета – но у ракеты нет седла. Что летит неизвестно, зато известно, кто в седле: лихо восседает на нем и приветливо усмехается, уже близко, уже поравнялся – да это не абы кто, а сам Трурль выбрался на прогулку или в очередную экспедицию! Кто же не узнает даже издали знаменитого конструктора.

Подлетел он, спустился, ему и рассказывают что да как.

– Мы, сталеокие, есть у нас машина машин, ухоженная, отлаженная, во всех отношениях безупречная, мы по атомам ее собирали и сами построили, не боимся никого и ничего, ни неурядиц семейных, ни предрассудков устаревших, да вот прилетело нечто – село, сидит и ни с места.

– А напугать пробовали? – участливо спрашивает Трурль.

– Да пробовали, – и машинкой-страшинкой, и машиной-страшиной, и машинищей, у которой все шестеренки смазаны и атомы размером с дом, а как поедет на своих нейтрино, все вокруг мезоны разлетаются, все волны разгоняются, – да только никак это не помогло нам.

– Не помогли машины, говорите?

– Ни одна из них, уважаемый.

– Хм, любопытно. А что это такое, собственно?

– Этого-то мы и не знаем. Появилось, прилетело неизвестно что, но такое страшное, что жуть берет, с какой стороны ни взглянешь на него. Прилетело оно, уселось, тяжеленное, как невесть что, и сидит. Мешает так, что не сказать словами.

– Вообще-то, времени у меня немного, – сказал Трурль, – в лучшем случае, могу побыть у вас какое-то время консультантом. Согласны?

Сталеокие согласны, конечно же, и сразу спрашивают, что потребуется? Доставить фотоны, винты, кувалды, болты, стволы или сразу пушки и динамит? А пока с дороги, может, чаю подать? Машинистка мигом принесет.

– Чай можно принести, – отвечает Трурль, – это поможет в работе. Что касается остального – то нет, пожалуй. Заметьте: и машина-страшина, и машинища, и разрыв-трава оказались бесполезны в этом деле. Здесь нужен иной подход – старомодный и подзабытый, но безотказный. Во всяком случае, я не слыхал еще, чтобы выставление счетов не подействовало.

– Простите, что? – спрашивают сталеокие.

Но Трурль вместо ответа продолжает:

– Метод проще простого. Принесите-ка бумаги, чернил, штемпели и круглые печати, сургуча побольше и песочка, скрепок и кнопок, – и ложечку с блюдцем, потому что чай уже на столе, – и позовите почтальона. Да, а чем писать есть у вас?

– Найдется! – и бегом приносят.

Трурль садится и начинает диктовать машинистке:

«В связи с Вашим делом за номером 7/2/КК/405 Комиссия ВЗРТСП извещает, что Ваше пребывание, как противоречащее § 199 постановления от 19 XVII текущего года и являющееся нарушением установленного распорядка, ведет к приостановке действия выданного свидетельства, в соответствии с Указом 67 ДВКФ № 1478/2. Для обжалования настоящего решения в срочном порядке следует обратиться с соответствующим заявлением к Председателю Комиссии в течение двадцати четырех часов с момента получения данного извещения».

Проштемпелевал Трурль эту бумагу, поставил печать, распорядился зарегистрировать под соответствующим номером в гроссбухе и в журнале входящей и исходящей корреспонденции и говорит:

– А теперь пусть почтальон доставит это адресату.

Отправился почтальон, нет его и нет, наконец, возвращается.

– Вручил? – спрашивает его Трурль.

– Вручил.

– А где расписка в получении?

– Вот она, в этой папке, вместе с обжалованием.

Берет Трурль обжалование и, не читая, размашисто пишет наискосок поверх него: «Не рассмотрено в связи с отсутствием необходимых приложений». Ставит неразборчивую подпись и приказывает отнести обратно отправителю.

– А теперь, – говорит, – за дело.

Садится и что-то пишет. Все вокруг глядят на него, ничего не понимая, и интересуются: что это да зачем?

– Делопроизводство, – отвечает Трурль, – чтобы успешно разрешить дело, которое уже стронулось с мертвой точки.

Бегает почтальон в сумасшедшем темпе туда-обратно весь день. Трурль ответы без штемпеля не принимает, резолюции накладывает, машинистка стучит беспрерывно, целая канцелярия образовалась мало-помалу: папки, акты, дыроколы, скоросшиватели, бумаги копятся, сортируются, шкафы от них уже ломятся, пишмашинка стучит, черные лоснящиеся нарукавники, пятна чернил на столах, повсюду стаканы с ложечками и недопитым чаем, мусор на полу и табличка висит «Посторонним вход воспрещен».

Удручены недоумевающие сталеокие, а Трурль знай себе шлет заказные письма, то с почтовыми марками, то с оплатой доставки получателем и уведомлением о вручении, а то и похуже – с предъявлением счетов с множеством нулей, рассылает предписания, формуляры, приказы и распоряжения и говорит, что это еще не все.

И спустя какое-то время становится видно, что не так уж страшна беда – она явно уменьшилась в размере, особенно в вышину. Точно уменьшилась! Сталеокие допытываются у Трурля: дальше-то что? А он им: – Не мешайте делопроизводству!

И сам печати продолжает ставить, что-то регистрирует, что-то подшивает, что-то отзывает, жилетка не застегнута, галстук свисает из ящика стола, никаких посторонних разговоров, ненормированный день, жидкий чай и паутина куда ни глянь, почту доставили – сразу сорок четыре пакета, потребуются еще четыре шкафа, вызовите ходатая по делу, кто следующий, что там в заявлении – дело о взятке, об оскорблении при исполнении, о домогательстве и аморальном поведении? Наказать и произвести экзекуцию в срок со среды по субботу – вот приказ с семью печатями и подписью.

А машинистка тем временем выстукивает:

«В связи с непредставлением Заявителем требуемого разрешения, согласно постановлению Ком. Изд. Вр. Пр., с сего дн. предписывается ему безотлагательно обратиться в Деп. Нак. при Глав. Снаб. для взыскания с него недост. ср. на основании норм. акт. Тр. УП. и наложенной соответствующими инстанциями резолюции. Данное решение обжалованию не подлежит».

Отправляет с этим посланием Трурль почтальона, прячет в карман книжицу с квитанциями, а затем встает и принимается поочередно выбрасывать в открытый космос письменные столы, бюро, пухлые папки с документами, штемпели и даже печати, туда же отправляет свой недопитый чай, оставляя только машинистку в канцелярии.

– Да что же вы делаете! – вопят сталеокие, которые успели привыкнуть ко всему этому. – Как же без этого?

– Да не паникуйте, мои дорогие, – отвечает он им. – Взгляните-ка туда лучше!

И действительно, они аж ахнули – пусто, чисто, нет никого, будто и не было никогда. Куда подевалось? Никак улетучилось? В позорном бегстве так уменьшилось, что и в лупу не различишь. Бросились искать следы пребывания и только одно пятнышко мокрое нашли там, где сидело, что-то будто накапало или протекло – неизвестно что и как, и ничего больше.

– Именно на это я и рассчитывал, – говорит Трурль сталеоким. – Было это, мои милые, дело не такое сложное: как только первое извещение оно приняло и в книжечке расписалось в получении, сразу же влипло. Я использовал особую безотказную машину, название которой начинается с прописной буквы «Б»*. За все время существования Космоса никто еще не мог справиться с ней!

– Ну хорошо, но зачем было выбрасывать все бумаги и выливать чай? – спрашивают сталеокие.

– Да чтобы эта машина потом и с вами не обошлась так же! – ответил им Трурль.

С этими словами он отбыл, забрав с собой машинистку и помахав всем на прощанье. И улыбка на его лице светилась, как звезда на небе." (Окончание следует)

---

* Ну конечно, "Бюрократия".

.