Выкладываю мой перевод 3-й главы
опубликованной в 1971 году книги профессора Б.Ф. Скиннера "Превыше свободы
и чести" - B.F. Skinner, "Beyond Freedom and Dignity". Тема 3-й главы - честь.
Я перевёл слово "dignity" на русский словом "честь", а не "достоинство". "Честь" - более сильное,
полемически заостренное слово, а слово "достоинство" - слабее, будучи
антонимом слова "недостаток".
Если "свобода" - типично буржуазная
ценность, то "честь" - это типично феодальная добродетель. Они
несовместимы друг с другом, потому что буржуазная "свобода" - это не
что иное, как произвол денег, разрывающий все взаимосвязи и взаимозависимости
между людьми (процесс, обычно называемый "отчуждение") и замыкающий
их на абсолютную зависимость каждого от денег, т.е. всеобщую продажность.
Продажность стала даже своеобразной
"добродетелью" буржуазного антиобщества. Она так сформулирована как
первая заповедь маркетинга (во всяком случае как её на полном серьёзе
(!!!) преподавал Запад жителям проданной ему Горбачевым ГДР, включая и меня):
"Прежде всего научись продавать самого
себя!"
При этом как-то легкомысленно пытаются забыть,
что продажность по определению лишает человека чести. Отсюда происходят
занятные казусы, когда некоторые политиканы, солдафоны и ЦРУшники США, выйдя
в отставку, "раскаиваются" и начинают критиковать империализм США.
Яркий пример: бывший высокопоставленный чиновник администрации Рейгана Paul Craig Roberts - Пол
Крэг Робертс. О чём это говорит? - Да о том, что тираническую абсолютную власть
миллиардеров над Западом (и в определенной мере над всем остальным миром) не
перебьёшь никакими выборами. Западная "демократия" - подлый и грязный
кукольный балаган, а не "народовластие". Освобождение человечества
возможно только путём полной экспроприации крупного капитала. До этого все
разговоры о "свободе" и "чести" просто бессмысленны.
В феодальном обществе честь имелась, но была
очень специфической. Она была жестко связана с системой вассальной зависимости
и заветом верности вассала сюзерену, по пирамиде власти сверху вниз от короля к
князю, потом к графу, к герцогу, к барону и наконец к наёмнику-ландскнехту. Соответственно,
король-Солнце Людовик XIV имел все основания заявлять: "L'état, c'est moi" - "Государство - это я". Короче, притязание на
обладание честью было монополизировано "благородными", а простой
народ назывался не иначе, как "подлые", то есть лишенные чести.
"Свободой", конечно, тут и не пахло.
В России - стране с многочисленными
феодальными пережитками - широко распространено нелепейшее заблуждение, что для
управления страной простые люди якобы не годятся, а нужна, мол, какая-то
"особенная элита". При этом никто не думает о том, что обычно, как
только где-то какая-то группа захватывает статус и привилегии "элиты",
то это государство начинает катиться в пропасть. Хотите недавние примеры?
Пожалуйста: Катастройка Мишки-Меченого и прихватизация Бориски-Алкаша.
Напротив, успехи таких царей, как Иван
Грозный, Петр I
и Екатерина II были обусловлены тем, что им удавалось
заставить "благородных" служить государству, а не бездельничать в
своих поместьях. И это - повсеместное, а
не специфически российское явление. Во все времена и повсюду в мире
"элита" была проклятьем народа, наглющим и бездарным паразитом. Однако
люди вроде Проханова ждут-не дождутся, когда Россией начнёт править какая-то
"особенная", "истинная" элита. А она, элита - и тут, и везде,
и всегда! Теперь странами Запада правит элита миллиардеров, а Россией - элита
чиновников и олигархов-прихватизаторов.
СССР правила партийная номенклатура и уж она-то
точно была "элитой". Эта "советская" элита имела совсем
иной образ жизни, чем простые советские граждане. Я помню, как в детстве и
юности ходил по продуктовым магазинам, выстаивая длинные очереди сразу после
уроков, потому что вечером, когда все работающие (включая моих родителей) шли
домой, в магазинах очереди были уже безнадёжно длинными, а на полках - хоть
шаром покати. Элита-номенклатура, конечно, имела для себя закрытые для простых
смертных "распределители". Причём это было в Москве, куда все
провинциалы рвались, как в рай земной. Московские вокзалы были забиты
иногородними "челноками", совершавшими паломничество (с громадными
сумками) в московские магазины. Эти феодальные порядки завёл именно
обожествляемый теперь многими "товарищ" Сталин, в чём можно
убедиться, прочитав автобиографию Александра Зиновьева "Русская
судьба".
Результат очевиден: так как элите было
абсолютно наплевать, как живет простой народ, положение со снабжением
продуктами и ширпотребом становилось всё хуже и хуже, а "работники
торговли" превратились в касту воротил чёрного рынка, продававших
"дефицит" "знакомым" из-под прилавка по спекулянтским
ценам. Я отлично помню наглые хари неимоверно жирных продавщиц, с пальцами-сосисками,
унизанными золотыми кольцами. Если спрашиваешь такую, например: "А где у
вас, в молочном магазине, молоко?" то слышишь ответ: "Молоко сегодня
не завезли. Берите кефир, а то его завтра не будет!" Именно из этого
ежедневного бардака повсеместного воровства и коррупции, которые в брежневское
время вообще не преследовались, и выросло чудовище горбачевско-ельцинской
прихватизации.
В силу феодального характера сталинской
государственности значение слова "честь" до сих пор ещё понятно
жителям бывшего СССР, в отличие от западных людей, которым бесчестие поголовно прививается
с детства буржуйскими порядками. Поверьте, причина тут в том, что советское
общество было более феодальным, чем социалистическим. Это было сословное
общество. Помните?
Номенклатура, партийные чиновники. И их
детки-недоросли, получавшие "неофициально" карьерные привилегии.
Днепропетровский клан Брежнева. Блат. Крыша. Кумовство... Все эти пороки
советской действительности - феодальные по сути. Особенно - колхозное
"второе крепостное право". Плюс ошалевшая от слушания западных
"голосов" интеллигенция, возомнившая себя "лучом света в тёмном
царстве"... Она послужила безмозглым орудием разрушения СССР, когда партийная
номенклатура захотела превратить свои служебные привилегии и власть в вотчины
(наследуемое имущество). В этом, грубо говоря, и состояла вся суть катастройки и прихватизации.
Развал СССР - это раздробление на феодальные
княжества. Самое мерзкое в этом процессе - националистические распри, фашизм
либерастской "национальной интеллигенции", находящейся под сильнейшим
влиянием западных "голосов". "Национальная политика" -
антисоциалистическая русофобская паранойя (примеры: украинизация русских
Новороссии и низведение русских в положение граждан 2-го сорта во всяких
инородческих "республиках"), состоявшая в русофобских кровавых
мятежах катастройки, устроенных ЦРУ руками "национальных" партийных
кадров КПСС...
Всё это тяжело вспоминать, но надо помнить -
чтобы это никогда больше не повторилось. Перейдём теперь к отрадной теме -
социализму. Вместо буржуйской "свободы" социализм имеет свою
эгалитарную, а не феодальную "честь" - добродетель,
жизнеспособную лишь в условиях равенства
и солидарности. Но её можно будет привить лишь оперантным кондиционированием в
ходе построения социалистических общественных отношений, потому что она
полностью истреблена в принципиально подлом буржуйском антиобществе.
Если пока ещё социализм существует лишь в
проекте, а не в реальности, то какой образ жизни способствует сохранению чести
и достоинства (хотя и не гарантирует его)? Мой любимый персидский поэт Омар
Хайям Нишапури почти тысячу лет назал сформулировал это так:
"Если есть у тебя для жилья закуток -
В наше подлое время - и хлеба кусок,
Если ты никому не слуга, не хозяин,
Счастлив ты и воистину духом высок."
--5
Иллюстрация Г. Росса к "Рубайяту" Омара Хайяма
Подводя итог обсуждению этой интересной,
содержащей много оригинальных мыслей главы книги Скиннера, надо отметить, что в
ней не содержится самого главного - объяснения сути конфликта между ценностью
варварского, индивидуалистического и хищнического буржуазного антиобщества -
"свободой", и добродетелью всех традиционных обществ и культур
- "честью". Вместо этого Скиннер развлекает публику занимательными,
но в сущности пустыми побасенками об отважных пожарных и египетском царе
Тамусе.
Легко понять, почему для американца
Скиннера честь и достоинство являются каким-то сказочным реликтом, некоей
курьёзной редкостью, достойной восхищения (но в большинстве случаев - отнюдь не
подражания). Ведь в буржуйской конкурентной борьбе каждого против каждого
(провозглашенной людоедом Гоббсом в качестве якобы непреложного
"закона" человеческого общества), которая безраздельно царит в
проклятой Пиндосии (США), самым эффективным путем достижения личной
"свободы" является произвол: обман, угнетение, клевета, вероломство и
т.п.
А в противоположность этому традиционные
общества считали высшей добродетелью, достойной не только почестей, но и
обожествления (вспомните миф о Прометее) готовность индивида жертвовать собой
ради блага коллектива, общины и т.п.
В этом и состоит объяснение практической
несовместимости этих казалось бы абстрактных понятий - свободы и чести. Эта
несовместимость прослеживается на всём протяжении исторического периода
существования буржуазии как общественного класса - новой истории.
Следовательно, это не только практическая, но и принципиальная несовместимость:
чёрного кобеля-буржуя, как говорится, не отмоешь добела. "Третьего
пути" - некоего мифического гибрида между капитализмом и социализмом -
принципиально нет и быть не может. Настоящий социализм может быть только с
человеческим лицом; а вот капитализм "с человеческим лицом" - это
принципиально невозможное явление.
Короче, в индивидуалистическом обществе нет
места чести и достоинству, потому что буржуйский образ жизни требует унижать
других ради рекламного самовозвышения. Признание достоинств другого
человека - это проигрышная стратегия в конкурентной борьбе. Именно поэтому
капиталистическое антиобщество по своей сути нестабильно и антигуманно.
Соответственно, будущее - за социалистическим обществом, которое должно при
помощи научных методов бихевиористской социальной инженерии восприять все
коллективистские и эгалитарные добродетели традиционных обществ, оставив на
свалке истории весь гнилой и ядовитый варварский хлам - монархизм, национализм,
элитизм, религию, жестокость наказаний и предпочтение мер принуждения
(отрицательного подкрепления) мерам поощрения (положительного подкрепления).
* * *
"Глава 3: Честь
Считается, что любые доказательства того, что
поведение человека может быть обусловлено внешними обстоятельствами, угрожают
его чести или достоинству. У нас нет склонности признавать заслугой человека
достижения, которые на самом деле - результат действия сил, над которыми он не
имеет никакого контроля. Мы можем согласиться лишь с такими доказательствами, весомость
которых ограничена, подобно тому, как нас не особо тревожат доказательства
того, что человек не свободен. Никто не возмущается, если оказывается, что важные
детали в произведениях искусства и литературы, в политических карьерах и
научных открытиях обусловлены соответствующими "влияниями" в жизни
художников, писателей, государственных деятелей и ученых. Но по мере того, как (бихевиористский)
анализ поведения добавляет всё новые и новые доказательства, достижения, за
которые следует отдать должное самой личности, по-видимому, приближаются к
нулю. Вот поэтому теперь принимают в штыки и сами эти доказательства, и
порождающую их науку.
Если свобода - это проблема, вызванная отрицательными
последствиями поведения, то проблема чести и заслуг связана с положительным
подкреплением. Когда кто-то делает нам что-то приятное, то мы побуждаем его делать
это снова и снова, хваля или поощряя его. Мы аплодируем исполнителю именно для
того, чтобы побудить его повторить своё выступление, о чём свидетельствуют
такие возгласы, как "Опять!" "Ещё!" и "Бис!" Мы
показываем человеку, что ценим его поведение, похлопывая его по плечу или
говоря: "Отлично!" или "Правильно!", или оказывая ему знаки
нашего уважения, такие как премии, чествования или награды. Некоторые из этих
вещей сами по себе являются подкрепителями: похлопывание по спине - это
своеобразная ласка, а наградами бывают
как безусловные подкрепители, так и иные, условные (те, что являются
подкрепителями только потому, что им сопутствуют или их можно обменять на
безусловные подкрепители). Хвала и одобрение, как правило, действуют как
подкрепители, потому что обычно любой, кто хвалит человека или одобряет то, что
он делает, склонен давать подкрепление и другими способами. (Подкреплением
может служить даже прекращение угроз; например, согласие с проектом резолюции
зачастую состоит просто в прекращении возражений против него.)
Существует естественная склонность давать
подкрепление тем, кто даёт подкрепление нам, равно как и тенденция нападать на
тех, кто нападает на нас, но такое поведение порождается различными социальными
факторами. Мы одобряем тех, кто действует нам на благо, потому что мы получаем
подкрепление, если они продолжают это делать. Когда мы хвалим человека за что-то конкретное, мы тем самым
дополнительно указываем на сам фактор подкрепления. Хвалить человека за победу
в игре - это подчеркивать тот факт, что победа зависела именно от его действий,
и от этого победа может затем стать для него более сильным подкрепителем.
Количество благодарности, которую человек
получает, любопытным образом связано с неочевидностью причин его поведения. Мы
воздерживаемся от благодарности, когда эти причины очевидны. Например, мы
обычно не хвалим людей за их рефлекторные реакции: мы не хвалим тех, кто
кашляет, чихает или блюёт, хотя результат этого может оказаться полезным. По
той же причине мы особо не хвалим за поведение, находящееся под очевидным управлением
отрицательного подкрепления, несмотря на то, что оно может быть полезным. Как
заметил Монтень,
"Всё, что ни делается по приказанию, более
ставится в заслугу тому, кто приказывает, чем тому, кто выполняет."
Мы не одобряем подхалимов, даже если они
выполняют важную функцию.
И мы не благодарим за поведение, которое явно
вызвано очевидным положительным подкреплением. Мы разделяем презрение Яго к:
... Угодливому верному холопу,
Что обуян подобострастным рабством,
Отдаст всю жизнь лишь за жратву одну,
Примером став хозяйскому ослу...
(... duteous and knee-crooking knave
That,
doting on his own obsequious bondage,
Wears out
his time, much like his master's ass,
For nought
but provender ...)
О тех, кем легко манипулировать с помощью
положительного подкрепления сексом, говорят, что они "фитюки", и это слово
увековечено Киплингом в двух знаменитых
строках:
"Фитюк он был и молиться мог... На
тряпку, кость и волоса клок..."
("A fool there was and he made
his prayer ... To a rag, a bone, and a hank of hair...")
Члены "благородных" классов в
прошлом "теряли честь", если они поддавались соблазну денежного положительного
подкрепления от занятия торговлей. Но среди тех, кто получает подкрепление
деньгами, достоинство, как правило, страдает соразмерно явной зависимости от
подкрепления: "менее достойно" работать за еженедельный заработок,
чем за месячное жалованье, хотя за месяц сумма будет одинаковой у обоих. Такой
потерей чести (от продажности) можно объяснить тот факт, что большинство
профессий лишь очень медленно переходили на условия зависимости от денежного
подкрепления. В течение долгого времени учителя не получали платы (прямо) от
учеников, по-видимому потому, что получением платы они роняли бы своё
достоинство; и дача денег в долг под проценты в течение многих столетий
порицалась и даже преследовалась как ростовщичество. Мы не уважаем писателя за
откровенно "заказное" произведение, или художника за картину, по всей
очевидности нарисованную на продажу и рассчитанную на вульгарный вкус. И прежде
всего мы не уважаем тех, кто явно напрашивается на похвалу.
Мы не скупимся на похвалу тогда, когда для
вызывающего её поведения нет никаких очевидных причин. Любовь куда более
похвальна, если она несчастна, и искусство, музыка и литература, если они не
признаны. Мы больше всего хвалим тогда, когда есть вполне очевидные причины
вести себя совсем иначе, например, когда влюбленного жестоко третируют, или
искусство, музыка или литература подвергаются гонениям. Если мы одобряем человека,
который ставит обязанности выше любви, то это потому, что управление
поведением, на которое способна любовь, очень сильно. Традиционно было принято
восхвалять тех, кто живет по-монашески, раздает свои богатства или остается
верным своему делу наперекор преследованиям, потому что есть весомые причины
вести себя по-другому. Степень похвальности зависит от силы противодействующих
факторов. Мы восхищаемся верностью пропорционально интенсивности преследований,
щедростью - пропорционально принесённым в результате жертвам, а безбрачием -
пропорционально склонности человека заниматься сексом. Как заметил Ларошфуко:
"Никто не заслуживает похвалы за добродеяния, если у него нет силы
характера, чтобы творить зло. Вся прочая доброта - это обычно не более чем лень
или слабоволие".
Обратная пропорциональность между
похвальностью и очевидностью причин поведения особенно резко выражена в тех случаях,
когда поведение недвусмысленно находится под управлением какого-то стимула. То,
насколько мы склонны хвалить кого-нибудь за умение пользоваться каким-нибудь
сложным оборудованием, зависит от обстоятельств. Если очевидно, что он просто
подражает действиям другого работника, то есть кто-то ему
наглядно"показывает, что надо делать", мы не считаем это большой
заслугой и в лучшем случае хвалим лишь за то, что он может, подражая, выполнять
необходимые действия. Если он действует, получив устный инструктаж, то есть
кто-то ему "говорит, что надо делать", мы считаем это немного бóльшей
заслугой - хотя бы за достаточно хорошее знание терминологии, чтобы следовать
указаниям. Если он действует согласно письменной инструкции по эксплуатации, то
мы считаем его дополнительной заслугой умение читать. Но мы ставим ему в
заслугу "умение работать с оборудованием" только в том случае, если
он делает это без подсказки, хотя он,
возможно, достиг этого подражанием или при помощи устных или письменных
инструкций. А максимум похвал он получает, если обнаруживается, что он может
пользоваться оборудованием вообще без посторонней помощи, ведь тогда он ничем
не обязан никакому инструктажу когда бы то ни было; его поведение уже полностью
сформировано относительно неприметными факторами подкрепления, являющимися
свойствами самого оборудования, которые теперь стали делом прошлого.
Подобные примеры можно обнаружить и в речевом
поведении. Мы даём положительное подкрепление речевой деятельности людей - мы платим им за чтение вслух, за чение
лекций, за исполнение ролей в фильмах и театрах - но при этом мы похвалой даём
подкрепление за то, что озвучивается, а не за само говорение. Предположим,
кто-то делает важное заявление. Мы считаем его заслугу минимальной, если он
просто повторяет то, что только что сказал другой оратор. Если он читает по
бумаге, то мы оцениваем его заслуги немного повыше - в частности, "знание,
как читать." Если он "говорит по памяти," то есть когда не
обнаруживается действия никакого стимула во время речи, то мы ставим ему в
заслугу уже "знание сути заявления." А вот если оказывается, что содержание
заявления является его "оригинальным творчеством", в котором нет
ничего заимствованного из речевого поведения кого-либо другого, то это
считается максимально возможной заслугой.
Мы хвалим исполнительного ребенка больше, чем
такого, которому приходится напоминать об обязанностях, потому что напоминания
- это самая очевидная особенность временнЫх факторов подкрепления. Мы больше
уважаем человека, умеющего считать "в уме", чем того, кто делает те
же вычисления на бумаге, потому что стимулы, управляющие последовательными
шагами выполнения арифметических действий, очевидны на бумаге. Физик-теоретик пользуется
бóльшим уважением, чем физик-экспериментатор, поскольку деятельность последнего
безусловно зависит от лабораторных наблюдений и экспериментов. Мы больше хвалим
тех, кто ведет себя хорошо без присмотра, чем тех, кто нуждаются в присмотре, а
также тех, кто свободно говорит на иностранном языке, чем тех, кому приходится
заглядывать в грамматику и словарь.
Мы признаём эту любопытную зависимость
похвальности действий от незаметности управляющих ими условий, когда мы
скрываем это управление, чтобы избежать неуважения или претендовать на уважение,
которого на самом деле не заслуживаем. Генерал делает все возможное, чтобы
сохранить своё достоинство, когда его везут в джипе по пересеченной местности,
а флейтист продолжает играть, несмотря на то, что муха ползает по его лицу. Мы
боимся чихнуть или рассмеяться в торжественных случаях, а после того, как
сделаем глупый промах, пытаемся делать такой вид, как будто мы его не сделали.
Мы терпим боль, не морщась, мы едим воспитанно, хотя и голодны, мы без суеты и
спешки берем со стола деньги, выигранные в карты, и мы рискуем обжечься,
медленно проглатывая горячее блюдо. (Д-р Джонсон взбунтовался против этого:
выплюнув полный рот горячего картофеля, он крикнул своим изумленным
сотрапезникам: "Только дурак проглотил бы это!") Иными словами, мы
избегаем ситуаций, угрожающих нашему достоинству.
Мы стараемся производить хорошее впечатление,
маскируя или пряча факторы, управляющие нашим поведением. Диктор телевидения
читает текст с листа, который находится за камерой, и преподаватель заглядывает
тайком в свой конспект; нам кажется, что оба говорят по памяти или экспромтом, тогда
как на самом деле (что гораздо менее похвально) они читают шпаргалки. Мы
стараемся создать "выгодное впечатление", выдумывая менее
настоятельную причину нашего поведения. Мы пытаемся "не ударить в грязь
лицом", приписывая свое поведение ложным - менее очевидным или менее
вынуждающим причинам, делая вид, например, будто нам в противном случае ничего
не грозит. По примеру "святого" Иеронима, мы делаем добродетель из
необходимости, делая то, что мы вынуждены делать, но делая вид, как будто мы
вольны не делать этого. Мы скрываем принуждение, делая больше, чем требуется:
"Если кто-то заставляет вас идти одно поприще, идите с ним два." Мы
стараемся избежать позора из-за предосудительного поведения, утверждая, что его
вызвали непреодолимые причины; Шодерло де Лакло заметил в повести Опасные связи, что "женщина должна
иметь оправдание того, что отдалась мужчине. Что может быть лучше в этой
ситуации, чем делать вид, что уступаешь сильному?"
Комментариев нет:
Отправить комментарий