"Однако на
Землю я этих сведений не передавал: они казались мне слишком скудными, да и не
хотелось брести через горы к ракете, где был передатчик. Однажды утром
(я как раз приканчивал очередного теленка, которым хозяева снабжали меня каждый
вечер, в убеждении, что ничем не доставят мне большей утехи) весь дом огласился
яростным стуком. Стучали в ворота. Моя тревога оказалась даже слишком
оправданной. Это была полиция, то есть алебардисты. Меня вывели на улицу под
конвоем, без единого слова, на глазах моих оцепеневших от ужаса хозяев;
заковали в кандалы, запихнули в тюремный фургончик и повезли в тюрьму. У ее
ворот уже поджидала враждебно настроенная толпа, встретившая меня злобными
воплями. Я был брошен в одиночную камеру. Когда дверь за мною захлопнулась, я
уселся на железные нары и громко вздохнул. Теперь мне ничто уже не могло
повредить. Я стал вспоминать, сколько я перевидал тюрем в самых разных
закоулках Галактики, но так и не смог сосчитать. Под нарами что-то валялось.
Это была брошюрка об опознании клеюшников. Нарочно ее, что ли, подбросили, из
низменного злорадства? Я невольно открыл ее. Сначала прочел, что верхняя часть
клеюшного туловища шевелится по причине так называемого дыхания; и как
проверить, не будет ли поданная им рука тестовидной и не исходит ли из его
ротового отверстия еле заметный ветерок. В состоянии возбуждения, говорилось в
конце раздела, клеюшник выделяет водянистую жижу, главным образом лбом.
Это было довольно точно. Я выделял эту водянистую жижу.
Вообще-то исследование Вселенной выглядит несколько однообразным, а все из-за
этого, почти непременного этапа любой экспедиции, каким является сидение в
тюрьмах — звездных, планетных и даже туманностных; но никогда еще мое положение
не было столь беспросветным. В полдень стражник принес мне миску теплого масла,
в котором плавало несколько круглых дробинок от подшипников. Я попросил
чего-нибудь посъедобнее, раз уж меня все равно раскрыли, но он, саркастически
скрежетнув, ушел. Я стал барабанить в дверь, требуя адвоката. Никто не отвечал.
Под вечер, когда я съел уже последнюю крошку печенья, отыскавшуюся внутри
панциря, ключ в замке загремел, и в камеру вошел пузатый робот с толстым
кожаным портфелем в руке.
— Будь ты проклят, клеюшник! — произнес он и добавил: — Я
защитник твой.
— Вы всегда так приветствуете своих подзащитных? — спросил
я, садясь.
Он тоже сел, дребезжа. Вид у него был препоганый. Стальные
пластины на животе совсем разошлись.
— Клеюшников — только так, — ответил он убежденно. —
Единственно из почтенья к занятию своему — однако же не к тебе, бестыжая
гадина! — я выкажу свое искусство твоей обороны ради, гнида! Быть может,
изыщется способ смягчить уготованную тебе казнь до разборки на малые части.
— Помилуй, — возразил я, — меня нельзя разобрать!
— Ха-ха! — заскрежетал адвокат. — Это лишь тебе
представляется. А теперь говори, какое ты дело замыслил, мерзавец липучий!
— Как твое имя? — спросил я.
— Клаустрон Фридрак.
— Скажи, Клаустрон Фридрак, в чем меня обвиняют?
— В клейковатости, — немедля ответил он. — Каковая карается
высшею мерой. А сверх того, в изменническом злонырстве, в шпионстве по наущению
клейковины, в кощунственном помышлении поднять руку на Его Индуктивность, —
довольно тебе, клеюшник навозный? Сознаешься ли в означенных винах?
— Точно ли ты адвокат? — спросил я. — Говоришь ты как
прокурор или следователь.
— Я твой защитник.
— Хорошо. Не сознаюсь ни в одной из этих вин.
— Ужо полетят с тебя стружки! — заревел он.
Видя, какого мне дали защитника, я умолк. Назавтра меня
повели на допрос. Я ни в чем не сознался, хотя судья гремел еще ужасней — если
это было возможно, — чем вчерашний защитник. Он то рычал, то шептал, то
взрывался жестяным хохотом, то снова принимался спокойно втолковывать мне, что
скорей он начнет дышать, нежели я избегну бесподобческого правосудия.
На следующем допросе присутствовал какой-то важный сановник,
судя по числу искрившихся в нем ламп. Прошло еще четыре дня. Хуже всего было с
едой. Я довольствовался брючным ремнем, размачивая его в воде, которую
приносили раз в день; при этом стражник держал миску подальше от себя, словно
это был яд.
Через неделю ремень кончился; к счастью, на мне были высокие
ботинки из козлиной кожи — их языки оказались вкуснее всего, что мне довелось
отведать в тюрьме.
На восьмое утро двое стражников велели мне собираться. Под
охраной, в тюремной машине меня доставили в Железный дворец, резиденцию
Калькулятора, и по великолепной нержавеющей лестнице, через зал,
инкрустированный катодными лампами, провели в большое помещение без окон.
Стражники вышли, я остался один. С потолка свисала черная занавесь, ее складки
четырехугольником огораживали центр зала.
-
Рис. Ст. Лем
— Жалкий
клеюшник! — загремел чей-то голос; он словно бы доносился по трубам из
железного подземелья. — Бьет твой последний час. Молви, что милее тебе:
шинковальня, костохряска или кромсальня?
Я молчал. Калькулятор загудел, заухал и заговорил снова:
— Слушай, липкая тварь, прибывшая по наущению клейковины!
Слушай могучий мой голос, клееныш причмокнутый, слизнючка кисельчатая! В
неизреченном милосердии светлейших токов моих дарую тебе снисхождение: ежели
вступишь в ряды верного моего воинства, ежели сердцем более всего на свете
бесподобцем стать пожелаешь, я, возможно, сохраню тебе жизнь.
Я отвечал, что это издавна было моей сокровенной мечтой.
Калькулятор загоготал издевательским, пульсирующим смехом и сказал:
— Сказкам твоим веры не даю ни на грош. Слышь, хлюпняк.
Липкую свою жизнь можешь сберечь единственно как тайный бесподобец-алебардист.
Задачей твоею будет клеюшников-лазутчиков, агентов, изменщиков и прочую
нечисть, которую клейковина сюда присылает, изобличать, обнажать, забрало
сдирать, железюгой каленой выжигать и лишь таковою верною службой можешь
спастись.
Я торжественным манером поклялся и был уведен в соседнюю
комнату; там меня занесли в реестр, обязав каждодневно представлять рапорт в
Главную Алебардьерню, а потом — разбитого, еле стоящего на ногах — выпустили из
дворца.
Смеркалось. Я отправился за город, сел на траву и задумался.
Тяжко было у меня на душе. Если бы меня обезглавили, я хотя бы сохранил честь;
теперь же, перейдя на сторону этого электроизверга, я предал дело, ради
которого был сюда послан, загубил свою миссию. Так что же — возвращаться к
ракете? Это означало бы позорное бегство. И все-таки я тронулся в путь. Судьба
соглядатая в услужении у машины, которая правит отрядами железных ящиков, была
бы еще позорнее. Но как описать мое потрясение, когда там, где я оставил
ракету, я увидел одни лишь обломки — разбросанные, покореженные какими-то
машинами!
Было уже темно, когда я добрался до города. Присев на камне,
я в первый раз в жизни горько зарыдал по утраченной родине, а слезы, стекая по
железному нутру полого истукана, которому отныне суждено было служить мне
тюрьмой до самой могилы, вытекали через наколенные щели, грозя ржавчиной и
отверденьем суставов. Но мне уже было все равно.
Вдруг в последних лучах заката я увидел взвод алебардистов,
медленно продвигавшийся к пригородным лугам. Что-то странное было в их
поведении. Сумерки сгущались, и, пользуясь темнотой, то один, то другой
отделялся от строя и, как можно тише перебирая ногами, скрывался в кустах. Это
было так удивительно, что, несмотря на свое безмерно угнетенное состояние, я
тихонько встал и двинулся за ближайшим из них.
Эта была, должен добавить, пора, когда в пригородных
кустарниках поспевали дикие ягоды, по вкусу напоминающие бруснику, только
слаще. Я сам объедался ими всякий раз, как удавалось выбраться из железного
града. Каково же было мое изумление, когда я увидел, что выслеживаемый мною
алебардист маленьким ключиком, точь-в-точь как тот, что вручил мне сотрудник
Второго Отдела, открывает свое забрало и, в две руки обрывая ягоды, как
безумный запихивает их в разинутый рот! Даже оттуда до меня доносилось
торопливое чавканье и причмокиванье.
— Тс-с, — прошипел я пронзительно, — эй, послушай!
Он мигом прыгнул в кусты, но дальше не убегал — я бы
услышал. Он был где-то рядом.
— Эй, — сказал я, понизив голос, — не бойся. Я человек.
Человек. Я тоже переодетый.
Что-то — кажется, один-единственный, горящий страхом и
подозрением глаз — зыркнуло на меня из-за листьев.
— А коли обманываешь? Как мне то знать? — услышал я хриплый
голос.
— Да говорят же тебе. Не бойся. Я прибыл с Земли. Меня сюда
нарочно послали.
Я уговаривал его до тех пор, пока он не успокоился настолько,
что вылез из кустов. В темноте он потрогал мой панцирь.
— Подлинно ли ты человек? Ужели то правда?
— А ты почему не говоришь по-людски? — спросил я.
— Ино попризабыл. Пятый уж год, как меня сюда рок безщастный
занес… натерпелся, что и словами не скажешь… Истинно, благая фортуна, иже
даровала мне клеюшника пред кончиной узреть… — бормотал он.
— Опомнись! Перестань нести околесицу! Слушай: а ты,
случаем, не из Второго?
— Ино так. Вестимо, из Второго. Малинграут меня сюда
снарядил на муки жестокие.
— Что ж ты не убежал?
— Статочное ли дело! Вить ракету мою разобрали да в
премелкую дробь раздробили. Братец — не можно мне тут сидеть. В казармы пора…
ах, еще ль когда свидимся? К казармам поутре прийди… прийдешь?
Уговорился я с ним, даже не зная, как он выглядит, и мы
распрощались; он велел мне оставаться на месте, а сам исчез в темноте. Я
вернулся в город приободренный, потому что видел уже возможность организации
заговора; а пока, чтобы набраться сил, заночевал на первом попавшемся постоялом
дворе.
Утром, разглядывая себя в зеркало, я заметил на груди, под
левым наплечником, маленький меловой крестик, и у меня словно шоры упали с
глаз. Тот человек хотел меня выдать — и пометил крестом! «Мерзавец!» — мысленно
твердил я, лихорадочно размышляя, что теперь делать. Я стер иудино клеймо, но
этого было недостаточно. Он, поди, уже и рапорт подал, и теперь начнутся поиски
замеченного клеюшника; конечно, они поднимут свои реестры и прежде всего
проверят наиболее подозрительных — а я ведь там был, в этих списках; при мысли
о предстоящем допросе меня бросило в дрожь. Надо было как-то отвести подозрение
от себя, и вскоре я нашел способ. Весь день я провел на постоялом дворе, для
маскировки кромсая телят, а с наступлением темноты вышел на улицу, пряча в руке
кусок мела. Я поставил добрых четыре сотни крестов на железных спинах прохожих
— всякий, кто мне подвернулся, получил отметину. Поздно ночью, в несколько
лучшем расположении духа, я вернулся на постоялый двор и лишь тут вспомнил, что
кроме давешнего иуды в кустах копошились и другие алебардисты. Здесь было над
чем поразмыслить. Вдруг меня осенила поразительно простая догадка. Я снова
отправился за город, в ягодник. Около полуночи явился все тот же железный
сброд, понемногу разбежался, рассыпался, и лишь из окружающих зарослей доносилось
посапыванье и причмокиванье остервенело жующих ртов; потом залязгали опускаемые
забрала, и вся компания стала молчком выбираться из кустов, обожравшись ягодами
до отвала. Я пристроился к ним; в темноте меня приняли за своего; маршируя, я
метил соседей кружочками, куда попало, а у ворот алебардьерни повернулся кругом
и пошел на свой постоялый двор.
Назавтра я уселся на лавке возле казарм, ожидая выхода
стражников, получивших увольнительную в город. Отыскав в толпе служивого с
кружком на лопатке, я пошел за ним; улучив минуту, когда рядом никого не было,
хлопнул его по плечу железной перчаткой, так что он весь загремел, и произнес:
— Именем Его Индуктивности! Следуй за мной!
Он так испугался, что начал лязгать всем корпусом, и без
единого слова поплелся за мной, покорный как кролик. Я запер двери горницы,
вынул из кармана отвертку и начал отвинчивать ему голову. На это ушел целый
час. Наконец я поднял железный горшок, и моему взору предстало неприятно
побелевшее от долгого пребывания в темноте, исхудавшее лицо с вытаращенными в
страхе глазами.
-
Рис. Daniel Wegner
— Клеюшник?! — грозно спросил я.
— Точно так, ваша милость, однако ж…
— Что однако ж?!
— Однако ж я… вписан в реестр… присягу давал на верность Его
Индуктивности!
— Давно ль, отвечай?!
— Три… три года тому… ваша милость… Почто… почто вы меня…
— Погоди, — сказал я, — а иных клеюшников знаешь?
— На Земле? Вестимо, знаю, ваша честь… помилосердствуйте, я
ино…
— Не на Земле, остолоп! Здесь!
— Никак! Никогда! Возможно ль! Как скоро узрю, мигом донесу,
ваша ми…
— Ну, довольно, — сказал я. — Ступай. Голову сам себе
привинти.
Я сунул ему все его винтики и вытолкнул за дверь — было
слышно, как он напяливает свой череп трясущимися руками, — а сам присел на
кровать, немало удивленный услышанным. Всю следующую неделю я трудился без
устали: брал с улицы первых встречных, вел их на постоялый двор и там
отвинчивал головы. Предчувствие не обмануло меня: все до единого были людьми! Я
не нашел ни одного робота! Понемногу в уме у меня складывалась апокалиптическая
картина…
Да он просто дьявол, электрический дьявол, этот Калькулятор!
В его раскаленных проводах родилась настоящая преисподняя! Планета была сырая,
для роботов в высшей степени нездоровая, они, конечно, ржавели целыми толпами;
должно быть, чем дальше, тем больше недоставало запасных частей, роботы
выходили из строя, один за другим отправлялись на пригородное кладбище, и
только ветер отбивал похоронный звон листами ржавеющей стали. Тогда-то, видя,
как редеют его ряды, поняв, что его владычество под угрозой, Калькулятор
решился на гениальный трюк. Из врагов, из посылаемых ему на погибель шпионов он
стал вербовать свое собственное войско, собственных агентов, собственный народ!
Никто из них не мог ему изменить — никто не отваживался сойтись поближе с
другими, считая их роботами, а если бы и проведал о ком-нибудь правду, все
равно побоялся бы, что тот его сразу же выдаст, как это сделал человек,
застигнутый мною в кустарнике. Калькулятор не просто обезвреживал врагов, но
каждого делал бойцом за свое дело; вынуждая перевербованного выдавать других
засылаемых на планету людей, он лишний раз доказывал свое дьявольское
коварство: кто же мог лучше опознать человека, если не сами люди, знавшие все
секреты Второго Отдела?!
Разоблаченный, внесенный в реестры, принявший присягу
человек чувствовал себя одиноким и, пожалуй, боялся себе подобных даже больше,
чем роботов, ведь не каждый робот был на службе у тайной полиции, а люди — все
до единого. Вот так электрический монстр держал нас в порабощении, угрожая всем
— всеми; ведь это мои товарищи по несчастью разнесли мою ракету в куски, а еще
раньше (мне сказал об этом один из алебардистов) — и тысячи других ракет.
«Ад, исчадие ада!» — думал я, дрожа от бешенства. И мало
того, что он вынуждал к измене, а Отдел присылал все новых и новых людей к его
же пользе, — но вдобавок их облачали в самые лучшие, самые качественные,
нержавеющие доспехи! Оставался ли еще хоть один робот в этих закованных в сталь
отрядах? В этом я сильно сомневался. Теперь мне стало понятно усердие, с которым
они преследовали своих. Этим неофитам бесподобчества, навербованным из людей,
приходилось быть больше роботами, чем настоящие роботы. Отсюда та жгучая
ненависть, которой пылал ко мне адвокат; отсюда же — подлая попытка выдать
меня, предпринятая человеком, которому я открылся. Какой демонизм проводов и
катушек, какая электростратегия!
Разглашение тайны ни к чему бы не привело; по приказу
Калькулятора меня, конечно, засадили бы в подземелье — слишком давно покорность
вошла в привычку, слишком долго изображали они послушание и преданность
электрифицированному Вельзевулу; они и говорить-то по-своему разучились!
Что делать? Пробраться во дворец? Безумие. Но что мне еще
оставалось? Невероятно: вот город, окруженный кладбищами, на которых покоится
обращенное в ржавчину воинство Калькулятора, а он владычествует по-прежнему,
могущественный как никогда, совершенно уверенный в себе, ведь Земля шлет ему
все новые пополнения — чертовщина, и только! Чем дольше я размышлял, тем лучше
понимал, что даже это открытие, которое, несомненно, уже не однажды было
сделано до меня, ничуть не меняет моего положения. В одиночку я ничего не
добьюсь, надо кому-то довериться, кому-то открыться — но тогда меня бы
немедленно предали; предатель, понятно, рассчитывал на продвиженье по службе,
на особые милости ужасной машины. «Клянусь святым Электрицием, — думал я, —
истинно, это гений…» И, думая так, замечал, что и сам уже слегка архаизирую
речь, что и мне передается эта зараза, что естественной мне начинает казаться
внешность этих железных чурбанов, а человеческое лицо — каким-то голым,
уродливым, неприличным… клеюшным. «О Боже, я ведь схожу с ума, — мелькнула
мысль, — а другие, верно, давно уже спятили… На помощь!»
После ночи, проведенной в мрачных раздумьях, я отправился в
центр, там за тридцать ферклосов купил самый острый тесак, какой только смог
найти, и с наступлением сумерек пробрался в огромный сад, окружавший дворец
Калькулятора. Здесь, укрывшись в кустах, я с помощью отвертки и плоскогубцев
выбрался из железного панциря и босой бесшумно вскарабкался по водосточной
трубе на второй этаж. Окно было открыто. По коридору, глухо лязгая, расхаживал
караульный. Когда он оказался в дальнем конце коридора, ко мне спиной, я
спрыгнул внутрь, быстро добежал до ближайшей двери и тихо вошел — он ничего не
заметил.
Это был тот самый зал, в котором я слышал голос
Калькулятора. Здесь царил мрак. Я раздвинул черную занавесь и увидел огромную,
до потолка, панель Калькулятора со светящимися как глаза индикаторами. Сбоку
белела какая-то щель — чуть приоткрытые двери. Я подошел к ним на цыпочках и
затаил дух.
Нутро Калькулятора походило на маленький номер
второразрядной гостиницы. У стены стоял приоткрытый сейф со связкой ключей в
замке. За письменным столом, заваленным бумагами, сидел старообразный, ссохшийся
человечек в сером костюме и бухгалтерских нарукавниках с буфами и страница за
страницей заполнял какие-то формуляры. Рядом дымился стакан с чаем и стояла
тарелка с печеньем. Я неслышно вошел и притворил дверь. Она даже не скрипнула.
— Тс-с, — сказал я, обеими руками занося над головою тесак.
Человечек вздрогнул и поднял глаза; блеск занесенного тесака
поверг его в неописуемый ужас. С искаженным лицом он упал на колени.
— Нет!! — взмолился он. — Не-ет!!!
— Будешь кричать — бесславно погибнешь, — сказал я. — Кто
ты?!
— Ге… Гептагоний Аргуссон, ваша милость.
— Я тебе вовсе не милость. Называй меня «господин Тихий»,
ясно?!
— Так точно! Да! Да!
— Где Калькулятор?
— Го… господин…
— Никакого Калькулятора нету, а?!
— Так точно! Такой у меня был приказ!
— Ага. Чей, если не секрет?
Он дрожал всем телом. Умоляюще воздел руки.
— Ох, быть беде… — простонал он. — Пощадите! Не вынуждайте
меня, ваша ми… простите! — господин Тихий! Я… я всего лишь служащий четвертой
категории…
— Что я слышу? А Калькулятор? А роботы?
— Господин Тихий, сжальтесь! Я открою всю правду! Наш шеф —
это он все устроил. Ради кредитов… расширения сферы деятельности, ради большей…
э-э… оперативности… и чтобы проверить наших людей, но главное — это кредиты…
— Так это было подстроено? Все-все?!
— Не знаю! Клянусь вам! С тех пор как я здесь — ничего не
менялось, только не думайте, будто я тут главный, сохрани Бог! Я только личные
дела заполняю, и все. Хотели проверить… сдюжат ли наши люди перед лицом врага…
в критической обстановке… готовы ли они на смерть…
— А почему никто не вернулся?
— Потому что… потому что все предали, господин Тихий…. ни
один не согласился отдать жизнь за дело клейковины… тьфу ты! — за наше дело,
хотел я сказать, извините — привычка! Одиннадцать лет я тут безвылазно, думал,
через годик на пенсию, у меня жена и ребенок, господин Тихий, умоляю…
— Заткнись! — гневно загремел я. — О пенсии размечтался,
мерзавец, я тебе покажу пенсию!
Я поднял тесак над головой. У человечка глаза вылезли из
орбит; он пополз к моим ногам на коленях.
Я велел ему встать. Убедившись, что в сейфе есть маленькое
зарешеченное окошко, я запер его там.
— И ни гугу у меня! Посмей только постучать или лязгнуть,
паршивец, — сразу на шинковальню!
Остальное было уже просто. Ночь я провел не самую лучшую:
листал бумаги. Отчеты, донесения, анкеты — на каждого жителя планеты отдельная
папка. Я застелил стол совершенно секретной корреспонденцией: надо было на
чем-то спать. Утром включил микрофон и от имени Калькулятора повелел всему
населению явиться на дворцовую площадь, и чтобы каждый принес отвертку и
плоскогубцы. Когда они все построились, словно гигантские, вороненые шахматные
фигуры, я приказал им пооткручивать друг другу головы, ради благопроводности
блаженного Электриция. В одиннадцать показались первые человеческие лица,
начался шум и гвалт, послышались крики «Измена! Измена!», которые несколькими
минутами позже, когда последний железный колпак с грохотом рухнул на мостовую,
сменились единодушным радостным ревом. Тогда я явился в своем настоящем виде и
предложил под моею командой взяться за работу: я хотел изготовить из местного
сырья и материалов большой корабль. Оказалось, однако, что в подземельях дворца
хранится немало ракет с полным запасом горючего, готовых к отлету. Перед
стартом я выпустил Аргуссона из сейфа, но не взял его на борт и другим не
позволил. Я обещал известить обо всем его шефа и высказать ему как можно
подробнее, что я о нем думаю.
Так завершилось одно из самых удивительных моих путешествий.
Несмотря на все труды и мученья, которых оно мне стоило, я рад был такому
обороту вещей, ибо снова обрел веру — поколебленную космическими аферистами — в
природное благородство электронных мозгов. Утешительно все же думать, что лишь человек способен быть проходимцем."
* * *
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Я выложил из "Звёздных дневников" Станислава
Лема перевод К. Душенко на русский (без вступительной части) 11-го путешествия
Ийона Тихого - пророчества о дегуманизации людей тоталитарной властью, которое
всё полнее и омерзительнее сбывается в наши дни. И главной темой этого
"путешествия" является садизм, этот непременный атрибут власти одного
человека над другим, это демонстративное, нарочитое насилие, составляющее суть
государства - иерархии власти - как механизма классового господства. Поэтому
тема садизма уже явно присутствует в древнеримской литературе - исторических
сочинениях Светония, Тацита и Аммиана, а также в замечательном романе Апулея
"Метаморфозы или Золотой Осёл".
Садизм, а точнее
садомазохизм - это главный принцип функционирования иерархической пирамиды
власти, в которой поток садизма верхов перемешивается со встречным потоком
мазохизма снизу. Поэтому чиновник - это неизбежно психопат-садомазохист, и
тоталитарное (фашистское или сталинистское) государство является рассадником
этой психопатии. Конечно, в отличие от бюрократов буржуи стремятся
действовать не откровенным насилием, а обманом и подкупом. Однако опыт истории
показывает, что это возможно только в довольно краткие периоды оживления
конъюнктуры, да и то не везде, а только в странах империалистического Запада, как
это было в эпоху мнимо "социального государства" 1960-х годов в
Западной Европе и США. А в периоды кризиса и стагнации буржуазное
государство в полной мере развивает в классовом насилии против трудящихся низов
свой садистский потенциал, что мы видим воочию в нынешних полицейских
репрессиях во Франции, Испании, России, Эквадоре, Чили, Колумбии и т.д. и
т.п... Социализм как бесклассовое общество - это единственная возможность
человечества избавиться от садомазохистского безумия классового общества,
которое наиболее резко выражено в милитаризме и фашизме. По этой же причине
феодально-бюрократическую диктатуру сталина ни в коем случае нельзя называть
"социалистической". Но об этом - ниже.
Другой интересной
особенностью этого "путешествия
Ийона Тихого", созданного Станиславом Лемом более 60 лет назад,
является выдуманный им язык роботов, представляющий собой на языке оригинала
(польском) его архаизацию и варваризацию. Этим, а также многочисленными чертами
феодализма в изображенном им садистском государстве "роботов" Лем по
всей очевидности хотел подчеркнуть, что человеконенавистническая тоталитарная
власть неизбежно имеет ретроградное, варваризующее действие на все области
человеческой жизни.
Этот язык роботов
довольно хорошо передан в переводе на русский. Единственно плохо то, что
переводчик, в большинстве иных случаев просто калькировавший (переписывавший
без изменений) выдуманные Лемом слова языка роботов русскими буквами, в случае
слова, обозначающего людей - lepniak, зачем-то
выдумал отсебятину - "клеюшник", хотя слово "лепняк" более
метко и удачно вписывается в общую картину, где господствует тоталитарная пропаганда
садомазохистской ненависти к самому себе, нацеленная на засунутых в
консервные банки мнимых "роботов" с их уродливой бесхребетной сутью,
из которых насилием можно вылепить каких угодно уродов и чудовищ.
Конечно, например, на сербскохорватском языке слово "лепняк" имело бы
совсем иные, неуместные в этом рассказе Лема ассоциации, так как на нём
"лепо" означает "красиво", а "лепотица" означает
"красавица". Но это, конечно, мелочь, которая не мешает в целом правильно
воспринимать перевод на русский. Попутно отмечу очевидный факт
катастрофического падения уровня грамотности в путинской Эрэфии, погружающейся
в реакционное варварство, где - судя по малограмотному "творчеству" в
интернете - теперь уже вовсе не обращают внимания на грамматические и
орфографические ошибки.
И, наконец, это
произведение Лема иносказательно повествует о его собственной судьбе. В годы
нацистской оккупации Польши Лем как этнический еврей скрывался под фальшивым
"арийским" удостоверением личности, но постоянно рисковал быть
опознанным каким-нибудь доносчиком и выданным гитлеровцам на верную смерть в
фашистских лагерях смерти. Ну а описание Лемом варварского садистского мещанского
быта государства мнимых роботов явно передаёт мрачную атмосферу послевоенной
сталинщины, когда вплоть до 1953 года полякам приходилось лицемерно
"перековываться" в соответствии с директивами из Кремля (дворца
Калькулятора). Я для того и выложил на моём блоге этот текст, чтобы показать
молодому поколению всю садомазохистскую извращенность, всё варварство, всё
лицемерие, всю фальшь и всю жестокость сталинщины, своим непрестанным и
всесторонним насильничаньем над людьми погубившей дело социализма, и своей полицейско-бюрократической
бесчеловечностью создавшей несравненно больше непримиримых врагов коммунизма,
чем вся западная антикоммунистическая пропаганда.
Когда я спрашивал
мать (в 1970-е годы) о жизни под властью сталина, она мне рассказывала,
например, что в кино перед началом художественного фильма в обязательном порядке
показывалась кинохроника, и когда на экране появлялся сталин, то все в зале
поспешно вскакивали с мест и начинали аплодировать. Каждый боялся оказаться
последним из вставших и аплодирующих и из-за этого рисковать стать жертвой
доноса со стороны кого-нибудь из знакомых. Ну а когда начинался сам фильм о
какой-нибудь работнице на заводе, то это была сплошная безумная показуха. Показывали,
например, что эта работница одна живёт в целой анфиладе просторных комнат, тогда
как в действительности весь народ скученно ютился в тесноте маленьких комнаток
в коммунальных квартирах и бараках.
-
Пример безумно лживой
сталинской пропаганды
Массовое жилищное
строительство было начато только Н.С. Хрущевым, а при сталине строилось только
очень немного помпезных домов ("сталинское барокко") для
номенклатурщиков, точно так же, как сейчас в Эрэфии строят апартаменты для
чинуш и буржуев. Моя мать после войны была студенткой химфака МГУ. Время было
голодное, и она с подружками развлекалась, например, вычислением того, сколько
литров кипятка (скажем, с температурой 60 градусов) надо выпить, чтобы получить
дневную норму энергии - 2500 килокалорий. Вот такова была действительность под
властью сталина. Подробнее о ней можно прочесть правду (не злопыхательство или
слащавые сказочки, а именно правду) в книге Александра Зиновьева "Русская
судьба, исповедь отщепенца".
А нынешние
сталинисты - это невежественные воинствующие мещане-путиноиды, своими
крысиными мозгами не понимающие того, что насилием и запугиванием народа ничего
хорошего не построишь, что поэтому сталинщина с социализмом и близко не лежала,
а социализм состоит в освобождении труда от эксплуатации и гнёта, и что вся
сложность построения социалистического общества состоит в формировании
солидарного и творчески продуктивного добровольного поведения всех членов
общества, что достижимо только бихевиористской социальной инженерией, формирующей
оперантным (преимущественно положительным) подкреплением соответствующие шаблоны
поведения, в своей совокупности образующие систему социалистических
общественных отношений. Другого пути к социализму нет.
.
Комментариев нет:
Отправить комментарий